Миссис Феллоуз лежала в душном номере гостиницы, прислушиваясь к звуку пароходной сирены, доносившемуся с реки. Видеть она ничего не могла, потому что лоб и глаза у нее были прикрыты платком, смоченным одеколоном. Она громко позвала:
- Милый! Милый! - но ответа не услышала. Ей казалось, будто ее похоронили заживо в большом железном фамильном склепе и она лежит одна под балдахином, на двух подушках. - Милый! - повторила она еще громче и прислушалась.
- Да, Трикси, - отозвался капитан Феллоуз. Он сказал: - Я заснул, мне что-то снилось.
- Подлей, милый, одеколона на платок. Голова у меня просто разламывается.
- Сейчас, Трикси.
Капитан Феллоуз протянул руку к платку. Он постарел, вид у него был усталый, скучающий, как у человека, лишенного любимого занятия. Он подошел к туалетному столику и смочил платок одеколоном.
- Не усердствуй, милый. Когда еще мы сможем купить другой флакон! - Он промолчал, и она резко сказала: - Ты слышишь, что тебе говорят, милый?
- Да.
- Последнее время ты все молчишь. Знал бы, каково лежать здесь больной в одиночестве.
- Сама понимаешь, мне нелегко, - сказал капитан Феллоуз.
- Но мы же решили, милый, - об этом лучше молчать. Зачем растравлять раны.
- Да.
- Нужно думать о себе.
- Да.
Он подошел к кровати и положил платок жене на лоб. Потом, сев на стул, продел руку под сетку и сжал ее пальцы. Они производили странное впечатление - дети, одни, без взрослых, потерявшиеся в чужом городе.
- Ты взял билеты? - спросила она.
- Да, милая.
- Попозже я встану и уложу вещи. Но голова так болит. Ты сказал, чтобы заехали за багажом?
- Забыл.
- Все-таки тебе не мешало бы об этом позаботиться, - проговорила она слабым, капризным голосом. - Больше ведь некому. - И после этой фразы, которой следовало бы избежать, оба замолчали. Потом он вдруг сказал:
- В городе большое волнение.
- Неужели опять революция?
- Нет, нет. Поймали священника и сегодня утром его, беднягу, расстреляют. Я все думаю: может быть, это тот самый, которого Корал… то есть тот, которого мы спрятали у себя.
- Вряд ли.
- Да.
- Священников много.
Он отпустил ее руку и, подойдя к окну, выглянул на улицу. Парусники на реке, асфальтовый, без единой травинки, скверик с бюстом генерала - и всюду, куда ни глянь, стервятники.
Миссис Феллоуз сказала:
- Хорошо, что мы возвращаемся домой. Мне иногда казалось, что я тут и умру.
- Ну, зачем ты так, милая.
- Умирают же люди…
- Да, умирают, - угрюмо сказал он.
- Вот опять! - резко сказала миссис Феллоуз. - Ты же обещал. - Она протяжно вздохнула: - Бедная моя голова.
Он сказал:
- Дать тебе аспирина?
- Не знаю, куда я его дела. Теперь никогда ничего не найдешь.
- Пойти купить?
- Нет, милый, я не могу оставаться одна. - Она продолжала с наигранной бодростью: - Вот приедем домой, и я выздоровею. Позовем настоящего врача. Мне иногда кажется, что это не просто головная боль. Я говорила тебе, что от Норы пришло письмо?
- Нет.
- Дай мне очки, милый, я тебе прочитаю - то, что касается нас с тобой.
- Они у тебя на кровати.
- Да, правильно. - Один парусник отчалил от берега и пошел вниз по течению широкой ленивой реки к морю. Миссис Феллоуз с удовольствием начала читать: - «Дорогая Трикс! Как ты, наверно, страдаешь. Этот мерзавец…» - Она осеклась: - Ах да… Еще тут вот что: «Вы с Чарлзом поживете, конечно, у нас, пока не подыщете себе что-нибудь подходящее. Если не возражаете против половины дома…»
Капитан Феллоуз вдруг резко сказал:
- Я никуда не поеду.
- «Арендная плата всего пятьдесят шесть фунтов в год - не считая других расходов по дому. Для служанки отдельная ванная».
- Я остаюсь здесь.
- «Отопление из кухни». Что ты там несешь, милый?
- Я не поеду.
- Мы столько раз это обсуждали, милый. Ты же знаешь: если я здесь останусь, тогда мне конец.
- Так не оставайся.
- Но не поеду же я одна, - сказала миссис Феллоуз. - Что подумает Нора? И вообще… да нет, это немыслимо.
- Работу здесь человек всегда найдет.
- По сбору бананов? - сказала миссис Феллоуз с холодным смешком. - Не очень-то это у тебя получалось.
Он в ярости повернулся к кровати.
- А ты можешь, - сказал он, - можешь убежать отсюда и оставить ее.
- Я не виновата. Если бы ты был дома… - Она заплакала, съежившись под москитной сеткой. Она сказала: - Одна я туда живой не доеду.
Он устало шагнул к кровати и снова взял жену за руку. Нет, бесполезно. Они оба осиротели. Им надо держаться друг друга.
- Ты не бросишь меня одну, милый? - спросила она. В комнате стоял сильный запах одеколона.
- Нет, милая.
- Ты понимаешь, что это немыслимо?
- Да.
Они надолго замолчали, а солнце поднималось все выше и выше, накаляя комнату. Наконец миссис Феллоуз сказала:
- О чем?
- Что?
- О чем ты думаешь, милый?
- Я вспомнил того священника. Странный тип. Он пил. Неужели это тот самый?
- Если тот самый, так поделом ему.
- Но какая она была потом! Вот что мне непонятно. Точно он открыл ей что-то.
- Голубчик, - донесся до него хоть и слабенький, но твердый голос с кровати. - Ты же обещал.
- Да, прости. Я стараюсь как могу, но это получается само собой.
- У тебя есть я, у меня - ты, - сказала миссис Феллоуз, и письмо Норы зашуршало на одеяле, когда она повернула к стене прикрытую платком голову, прячась от безжалостного дневного света.
Нагнувшись над эмалированным тазиком, мистер Тенч мыл руки розовым мылом. Он сказал на своем дурном испанском языке:
- Не надо бояться. Станет больно, сразу же говорите.
Комната хефе временно превратилась в зубоврачебный кабинет, и это стоило немалых затрат, так как доставить в столицу надо было не только самого мистера Тенча, но и шкафчик мистера Тенча, и зубоврачебное кресло, и таинственные упаковочные ящики. В ящиках этих пока что была солома, но обратно они вряд ли вернутся пустыми.
- Я уже несколько месяцев мучаюсь, - сказал хефе. - Вы не представляете себе, какая это боль.
- Надо было сразу ко мне обратиться. Рот у вас в ужасном состоянии. Ваше счастье, что еще не дошло до пиореи.
Он вытер руки и вдруг так и застыл с полотенцем и о чем-то задумался.
- Ну, что же вы? - сказал хефе. Мистер Тенч, вздрогнув, очнулся, подошел к своему шкафчику и стал вынимать и выкладывать в ряд орудия предстоящей пытки. Хефе настороженно наблюдал за ним. Он сказал: - У вас руки сильно дрожат. Как вы себя чувствуете? Может быть…
- Это от несварения желудка, - сказал мистер Тенч. - Иной раз столько черных мух перед глазами, будто в вуали ходишь. - Он вставил бор. - Теперь откройте рот пошире. - Он стал засовывать в рот хефе ватные тампоны. Он сказал: - Первый раз вижу такой запущенный рот, если не считать одного случая.
Хефе пытался что-то сказать. Этот приглушенный, нечленораздельный вопрос мог понять только дантист.
- Он не был моим пациентом. Его, наверно, кто-нибудь другой вылечил. В вашей стране многих вылечивают пулями.
Он начал сверлить зуб, поддерживая беглый огонь разговора; так было принято в Саутенде. Он говорил:
- Перед тем как мне выехать сюда, со мной произошла странная история. Я получил письмо от жены. Ни строчки от нее не было лет… лет двадцать. И вдруг как гром среди ясного неба… - Он наклонился к хефе и посильнее нажал бором. Хефе со стоном замахал руками. - Пополощите, - сказал мистер Тенч и, насупившись, занялся бормашиной. Он сказал: - Так о чем это я? Ах да, о жене. Она, по-видимому, ударилась в религию. Какое-то у них там общество - в Оксфорде. Как ее занесло в Оксфорд? Пишет, что простила меня и хочет оформить наши отношения юридически. Другими словами - требует развода. Она, видите ли, простила меня, - сказал мистер Тенч и, погрузившись в свои мысли и держа в руке наконечник бормашины, обвел глазами маленькую убогую комнату. Он рыгнул и другой рукой коснулся живота, щупая, щупая, стараясь найти точку скрытой боли, которая почти не оставляла его.
Хефе с широко открытым ртом в изнеможении откинулся на спинку кресла.
- То отпустит, то опять прижмет, - сказал мистер Тенч, совершенно потеряв нить своих мыслей. - Это, конечно, пустяки. Просто несварение желудка. Но жизни нет никакой.
- Он хмуро уставился хефе в рот, будто там, между кариозными зубами, был запрятан магический хрустальный шар. Потом огромным усилием воли заставил себя наклониться и нажал педаль. Хефе весь окостенел и вцепился в ручки кресла, а нога мистера Тенча ходила вверх-вниз, вверх-вниз. Хефе издавал какие-то странные звуки и взмахивал руками. - Держитесь, - сказал мистер Тенч. - Держитесь. Еще немножко в уголке. Сейчас кончаю. Сейчас, сейчас. Ну вот! - Он снял ногу с педали и сказал: - Господи помилуй! Что это? - Мистер Тенч бросил хефе на кресле, подошел к окну и выглянул вниз во двор. Отряд полицейских поставил винтовки к ноге. Держась за живот, он возмущенно проговорил: - Неужели опять революция?
Хефе выпрямился в кресле и выплюнул вату.
- Да нет, - сказал он. - Человека будут расстреливать.
- За что?
- За измену.
- По-моему, - сказал мистер Тенч, - обычно вы делаете это у кладбища. - Страшное зрелище притягивало его. Ничего подобного ему еще не приходилось видеть. Он и стервятники не сводили глаз с маленького тюремного двора.
- На сей раз это нецелесообразно. Может начаться демонстрация. Народ-то ведь темный.
Из боковой двери вышел какой-то маленький человек; двое полицейских поддерживали его под руки, но он явно старался не сплоховать, только ноги у него подкашивались. Полицейские проволокли этого человека через двор к дальней стене; офицер завязал ему глаза платком. Мистер Тенч подумал: да ведь я его знаю. Боже милостивый, надо что-то сделать. Точно твоего соседа ведут на расстрел.
Хефе сказал:
- Чего вы ждете? В зуб попадет воздух.
Но что можно было сделать? Все шло быстро, по шаблону. Офицер отступил в сторону, полицейские взяли ружья на изготовку, и маленький человек вдруг судорожно взмахнул руками. Он хотел что-то сказать. Что положено говорить в таких случаях? Тоже что-нибудь шаблонное, но у него, наверное, пересохло во рту, и он выговорил единственное слово - кажется, «простите». Ружейный залп потряс мистера Тенча, отозвавшись у него во внутренностях. Он почувствовал дурноту и зажмурился. Потом раздался одиночный выстрел, и, открыв глаза, мистер Тенч увидел, что офицер сует пистолет в кобуру, а маленький человек - опять же по заведенному шаблону - лежит у стены жалкой, бесформенной грудой тряпья, которую надо поскорее убрать. К нему быстро подбежали двое кривоногих полицейских. Была арена, и был мертвый бык, и ждать больше было нечего.
- О-о! - стонал хефе. - Больно же! - Он взмолился: - Скорее! - Но мистер Тенч, уйдя с головой в свои мысли, стоял у окна и машинально мял живот, пытаясь определить, где затаилась боль. Он вспомнил слепящий полдень и как маленький человек с удрученным, безнадежным видом поднялся с качалки у него в комнате и последовал за мальчиком прочь из города; вспомнил зеленую лейку, фотографию своих детей, слепок протеза для волчьей пасти, который он сделал из песка.
- Пломбу! - молил хефе, и мистер Тенч перевел глаза на маленькую кучку золота, лежавшую на стеклянном лотке. Валюта - надо требовать иностранную валюту; теперь уж он уедет отсюда, уедет навсегда. На тюремном дворе все было убрано: полицейский бросал лопатой песок, точно закапывал могилу. Но могилы не было; во дворе ничего не осталось. Страшное чувство одиночества охватило мистера Тенча; он согнулся от боли. Этот маленький человек говорил по-английски и выслушал его рассказ про детей. Теперь он остался один, никого больше нет.
