Гегель очень выразительно описывал процесс философского пробуждения. В сомнении и муках выходит сознание из безразличного покоя непосредственной жизни, из «субстанциального образа существования», подымается над житейской суетой, - и мир оказывается для него мыслительной загадкой или вопросом. Есть свои времена и сроки для философских рождений. И не вообще наступает время философствовать, но у определенного народа возникает определенная философия.
Такому пробуждению всегда предшествует более или менее сложная историческая судьба, полный и долгий исторический опыт и искус, - теперь становится он предметом обдумывания и обсуждения. Начинается философская жизнь, как новый модус или новая ступень народного существования...
Такое философское рождение или пробуждение, это распадение «внутреннего стремления» со «внешней действительностью», переживало русское сознание на рубеже двадцатых и тридцатых годов прошлого века...
Это был душевный сдвиг, прежде всего...
Приходит новое поколение, «люди тридцатых годов», - и все оно стоит под знаком какого-то беспокойства, какого-то крайнего возбуждения. «Паника усиливается в мысли», говорит Ап. Григорьев,[1] «и болезнь напряженности нравственной распространяется, как зараза». Это новое поколение чувствует себя в жизни как-то неуютно, точно не на месте.
Лермонтов дал незабываемое изображение тогдашних душевных состояний, этой отравительной «рефлексии», какого-то нравственно-волевого раздвоения личности, не то тоски, не то грусти. Это был ядовитый сплав дерзости и отчаяния, безочарования и большой пытливости. И отсюда жадное стремление выйти из настоящего.
Так от начала «критический» мотив приходит в философское самоопределение. И в разное люди того беспокойного поколения находили выход из этого неприютного настоящего, - кто в прошлое, кто в будущее. Кто готов был отступать назад, из «культуры» к «природе», в первобытную цельность, в патриархальное и непосредственное прошлое, когда, казалось, жизнь была героичнее и искреннее, («святое прежде» у Жуковского) - пастораль и «экзотическая мечта» характерны для той эпохи и на Западе. Другие уносились в предчувствиях небывалого будущего, вдохновенного и радостного...
Утопизм есть верная сигнатура[2] эпохи...
Важно, однако, что именно философский пафос становится преобладающим в утопических грезах этих «замечательных десятилетий»...
Психологический анализ не исчерпывает вполне опыт тех лет. И недостаточно объяснять это беспокойство из трудных и тягостных социально-политических обстоятельств эпохи. Сдвиг проходил глубже. Еще менее удовлетворяет ссылка на подражание западной «романтической» моде.
В русских исканиях и борениях слишком много чувствуется искренней, подлинной боли и страсти, чтобы можно было видеть здесь подражание или позировку. Верно, что то была очень впечатлительная эпоха, и западные впечатления были у нас тогда очень действенными. Но они вызывали и творческий отклик. «Книги переходили и переходят у нас непосредственно в жизнь, в плоть и кровь»...
Мысль пробуждается. «Возникает некоторая необходимая для духа анархия», остроумно замечает Шпет[3]...
Как верно заметил Достоевский, то была эпоха, «впервые сознательно на себя взглянувшая»...
Повседневные загадки и вопросы текущей жизни стремительно сгущаются в философские вопросы...
Философская рефлексия становится неодолимой страстью. «О эти муки и боли души, - как они были отравительно сладки! О, эти бессонные ночи, - ночи умственных беснований вплоть до рассвета и звона заутрени!» (Ап. Григорьев) Экзальтация и сомнение странно сплавляются в единый отравительный состав...
В эти годы начинается «великий ледоход» русской мысли, как удачно его назвал Гершензон[4]...
«Было время, когда слово «философия» имело в себе что-то магическое», именно об этом времени вспоминал впоследствии Ив. Киреевский. Уже в 1830-м году он открыто заявлял: «нам необходима философия, все развитие нашего ума требует ее». И предсказывал. «Наша философия должна развиваться из нашей жизни, создаться из текущих вопросов, из господствующих настроений нашего народного и частного бытия»...
Киреевский был вдвойне прав, - в характеристике, и в прогнозе...
В тогдашнем поколении чувствуется именно некое неодолимое влечение к философии, какая-то философская страсть и тяга, точно магическое притяжение к философским темам и вопросам. В предыдущем поколении таким культурно-психологическим магнитом была поэзия, - теперь она уже перестает им быть.
Начинается «прозаический» период и в литерауре. Из поэтического фазиса русское культурно-творческое сознание переходит в фазис философский. Впрочем, Киреевский говорил даже и так: «уже при первом рождении нашей литературы мы в самой поэзии искали преимущественно философии»...
И именно «из нашей жизни», из господствующих вопросов и интересов родной жизни, рождается в те годы русская философия. Рождается из историософического изумления, почти испуга, в болезненном процессе национально-исторического самонахождения и раздумья. И рождается именно русская философия, не только - философия в России. Ибо рождается или пробуждается русское философское сознание, - некто новый начинает философствовать. Рождается или становится некий новый «субъект философии»...
Русская мысль пробудилась над немецким идеализмом. Но не следует преувеличивать значение этой «рецепции немецкого идеализма» в творческом сложении русской мысли.
То было именно пробуждение, вспышка, увлечение, - дух захватило. Всего скорее можно говорить о некоем симпатическом заражении. «В начале ХIХ-го века Шеллинг был тем же, чем Христофор Колумб в ХV-м, - он открыл человеку неизвестную часть его мира, о которой существовали какие-то баснословные предания, - его душу» (В. Одоевский, «Русские ночи»)...
Философские системы отзываются в загоревшихся душах целым хором отголосков. Вчитайтесь в интимные документы тех поколений, в дневники и в переписку, в черновые тетради, - и становится очевидно, что подлинная «паника» захватила и взволновала души...
Вздрогнула и отклонилась стрелка некоего душевного сейсмографа...
Люди тех поколений не построили своих и новых систем. Они кажутся со стороны какими-то растерянными эклектиками. Они слишком много спорят и говорят, - говорят больше, чем пишут. Очень немногое из тогдашнего брожения окристаллизовалось в литературных формах. И, однако, совершилось самое важное - мысль пробудилась...
Это была духовная прививка, оплодотворившая все русское культурное творчество, и надолго. Это было философское воспитание духа. Отсюда именно эта тончайшая пронизанность всей почти русской литературы и всего искусства вообще философской проблематикой и беспокойством...
Тогда настала эпоха романтизма в русской культуре, и романтизма не в литературе только, - еще более это было время романтизма в жизни. Речь идет, конечно, о жизни пробудившегося меньшинства...
