Феномен фундаментального многообразия в Новом Завете является прямым следствием тех двух отличительных черт, на которые мы уже обратили свое внимание. Одна - это многообразие ситуаций и сугубо человеческих контекстов, в которых евангельская весть изначально нашла свое выражение, и то обстоятельство, что каждое выражение евангельской вести было в той или иной степени обусловлено и сформировано своей конкретной ситуацией и контекстом. Многообразие выражения явилось неизбежным следствием этого. Другая черта - это только что описанная и проиллюстрированная фундаментальная напряженность; впрочем, последняя служит фактором многообразия не во всех случаях одинаково. Но и та, и другая черта суть, конечно же, следствие того непреложного факта, что любая попытка говорить о Боге обречена быть паллиативом, любая попытка заключить божественную реальность в рамки человеческой речи и человеческого поведения неизбежно - пусть в большей или меньшей степени, но неадекватна, сколь «адекватной» мы бы ни считали ее для практических целей общего вероисповедания и богослужения.
Это справедливо даже относительно наших нормативных установок, находись они в Новом Завете или где‑либо еще. Как я указывал в «Единстве и многообразии в Новом Завете», не существует единственной формулировки Благой вести, которая бы оставалась неизменной во всем Новом Завете. В различных контекстах и у разных авторов мы находим Благую весть, выраженную в различных формах, содержащую различные элементы. Пасха и Пятидесятница сохраняют большее или меньшее постоянство - призыв к вере в воскрешенного, сопровождаемый обетованием Духа. Но даже и они выражены по-разному. Чтобы достичь всеобщности формулировок, нам пришлось бы отвлечься, абстрагироваться от многообразия форм и резюмировать их в словах, которые, может быть, вовсе не были использованы новозаветными авторами. Даже слова «Пасха» и «Пятидесятница» служат такими лозунгами-абстракциями. Мы можем достаточно уверенно говорить об одной и той же евангельской вести, находящей свое выражение во всех этих конкретных возвещениях, но в то же время мы должны принять горькую правду - окончательного или окончательно определенного выражения этой вести не существует [747].
Многообразие в пределах Нового Завета можно продемонстрировать без особого труда. Например, сам факт наличия четырех Евангелий. Ни один из связных рассказов о жизни и служении Иисуса, о Его смерти и воскресении не был признан достаточным. И это многообразие достаточно широко и достаточно гибко, чтобы содержать, к примеру, два характерно различных изображения отношения Иисуса к закону - у Матфея и у Марка. Марк может спокойно допустить, что своим словом и делом Иисус подорвал или даже упразднил целый пласт закона (о чистой и нечистой пище - Мк. 7:15, 18-19). Матфей же, напротив, считает необходимым изобразить Иисуса отрицающим всякое намерение такого рода (Мф. 5:17-20) [748]. Здесь фундаментальная напряженность со всей силой работает в строго противоположных направлениях - потому, надо полагать, эти Евангелия были адресованы двум совершенно разным группам христиан, которые различались также и в своем понимании и использовании закона, но и та и другая могли искать в этом вопросе руководства в служении Иисуса.
Другим примером могут служить различные концепции апостольства в рамках Нового Завета. Единогласно утверждается, что апостольство установлено воскресшим Христом в краткий период Его появлений после смерти (Деян. 1:21-22, 1 Кор. 15:8). Но затем многообразие проявляется все отчетливей. Павел считает сутью апостольства успешное создание новых церквей (1 Кор. 9:1-2) и, как следствие, может говорить о каждой церкви как об имеющей своего собственного апостола, то есть того, кто положил начало ее существованию (1 Кор. 12:27-28).
Более того, он считает, что власть апостолов ограничивается рамками данных им свыше полномочий, заключена в той сфере, на которую они назначены (2 Кор. 10:13-16, Гал. 2:7-9), так что он и не думает использовать свой апостольский авторитет в Иерусалиме, тогда как яростно сопротивляется ущемлению его на своей собственной территории (Гал. 1:6-9, 2 Кор. 11:1-15). Лука же, похоже, полагает, что «апостолы» - в большей или меньшей степени синоним Двенадцати (напр., Деян. 1:21-26; Деян. 6:2), и пытается в какой‑то мере показать иерусалимский апостолат как постоянно находящийся в Иерусалиме, тогда как лишь один или два из их числа активно задействованы в миссионерской работе или иным образом осуществляют надзор над (первоначальным) процессом распространения христианства (напр., Деян. 8:1, 14-15; Деян. 11:22) [749].
И снова мы наблюдаем многообразие, напрямую исходящее из фундаментальной напряженности в рамках христианства - Лука использует концепцию апостольства, чтобы подчеркнуть преемственность христианства по отношению к его еврейским предкам, тогда как Павел подчеркивает элемент разрыва, решительно настаивая на своем апостольстве для язычников. Достаточно вспомнить, как эти различные концепции миссионерства вызвали к жизни выражения из числа наиболее яростных во всем Новом Завете, как Павел желает, чтобы требующие обрезания кастрировали сами себя (в СП - «удалены были». - Прим. пер) (Гал. 5:12), и клеймит других миссионеров как лжеапостолов и слуг сатаны (2 Кор. 11:13-15). Вот уж что никак не назовешь языком дружественного экуменического диалога! [750]
Этот момент можно иллюстрировать и дальше, сославшись на тему, которую мы обсуждали под заголовком «Фундаментальная напряженность» [751]. А можно ограничиться упоминанием о многообразии самих новозаветных документов, многообразии в рамках канона. Мы вправе приписать мудрости ранних Отцов Церкви признание, что христианство только и может существовать не иначе как в многообразии форм, признание важности внутреннего видения, облеченного в многообразный канон. Открытость новому откровению и харизматическая выразительность Павла; резко выраженный иудейский характер Иакова; глубокое понимание церковного служения и рутинизация харизмы в Пастырских посланиях; воодушевленность Луки; мистическая глубина Иоанна; апокалиптические видения его тезки - все эти элементы христианства содержатся в каноне, надо полагать, в знак признания того, что христианство может существовать и всегда существовало, только в многообразии форм. Канон канонизирует многообразие так же, как и единство! [752]
Суть, следовательно, в том, что многообразие - не некая вторичная черта христианства, не просто некое наслоение шелухи, которую можно отколупать и добраться до чистой, девственной, неизменной сердцевины. Многообразие в христианстве - фундаментально. Столь же фундаментально, как и единство и напряженность. Христианство может существовать лишь в конкретных выражениях, и эти конкретные выражения неизбежно отличаются друг от друга [753]. Для того чтобы быть христианством, оно должно быть многообразным. Эта позиция вполне укоренилась в экуменических дискуссиях, особенно в последние лет десять - понимание того, что многообразие сосуществует когерентно с единством, что единство существует в многообразии [754]. Но вот чему, пожалуй, следует уделить больше внимания, так это тому, что в Новом Завете содержится архетипическая модель «единства в многообразии», а именно тело Христово.
Метафорическое уподобление церкви телу используется в трех Павловых письмах трояким образом. В одном месте Павел говорит об «одном теле во Христе» (Рим. 12:5), в другом - о Христе как об «одном теле» (1 Кор. 12:12), в третьем Христос - глава тела (Еф. 4:15). Но в каждом случае Павел подчеркивает, что единство тела есть единство в многообразии. Когда так часто повторяют некоторую мысль, обращаясь к разной аудитории, это служит достаточно сильным показателем важности этой мысли. В данном случае мысль такова, что тело может существовать как нечто единое только в силу своего многообразия.
В знаменитой двенадцатой главе Первого послания к Коринфянам Павел высмеивает идею тела, имеющего один-единственный орган: «Если все тело - глаз, где слух? Если все - слух, где обоняние?.. Ибо, если бы все были один член, где тело? Но вот много членов, но одно тело» (1 Кор. 12:17-20, КП). Мысль ясна: без многообразия тело не могло бы существовать как тело. Многообразие - это не достойная сожаления рационализация неудовлетворительного в своей глубине положения дел, не требующее раскаяния отпадение от некого высшего идеала. Наоборот: многообразие неотторжимо от установленного Богом устройства вселенского сообщества. Без многообразия не может быть единства - того единства, которое имел в виду Бог.
У Павла есть, кроме того, некоторые указания на то, как он на практике представляет себе этот идеал единства в многообразии. Я говорю о Послании к Римлянам Рим. 14:1 - Рим. 15:6 [755]. Там он обращается к проблеме разногласий внутри церкви и дает совет, что при этом делать. Разногласия в данном случае касались пищи - что позволено есть верующему (Рим. 14:2); и священных дней - следует ли иным дням придавать особую значительность (Рим. 14:5). Не следует думать, что это какие‑то мелочи - просто спор вокруг вегетарианства или какого‑то конкретного праздника. Нет, то, что мы видим, - почти наверняка дальнейшее выражение фундаментальной напряженности.
Ведь среди тех, кто откажется от мясного и пожелает отмечать особым образом некоторые дни, непременно окажутся христиане-евреи. А для благочестивого еврея соблюдение закона о пище и закона о субботе составляло самую сердцевину обязанностей, возложенных на него заветом Бога со Своим народом. Уступить в этих вопросах значило для него усомниться в своей истории и традициях, презреть кровь мучеников (Маккавеев), отдавших жизнь за эти самые верования (1 Мак. 1:62-63 «Многие из сынов Израилевых стояли твердо и решили в сердце своем не есть пищи нечистой. Они решили скорее умереть, чем оскверниться пищей или осквернить завет; и они умерли»). Речь для него шла о самом понимании им завета, об обязанностях, возложенных на народ Божий - о вещах глубоких и фундаментальных [756].
Совет Павла ясен и прост. Он в том, что обе эти противоположные точки зрения могут быть приемлемы в глазах Бога. Могут существовать разногласия в вопросах, фундаментально важных для каждой из сторон, и все же обе могут найти поддержку у Бога. Вовсе не обязательно одной стороне быть неправой, чтобы другая оказалась права. Отсюда следует, что каждая сторона должна принять другую, несмотря на различия во взглядах. Каждому верующему следует уважать другого верующего, то есть уважать его право придерживаться мнения, резко отличающегося от своего собственного, а не использовать свою совесть в качестве розги для другого, не считать своим долгом убедить другого в ошибочности его суждений (Рим. 14:3-13). Вот это - можно сказать, образец «согласного многообразия» [757] - готовности защищать право другого придерживаться мнения, отличного от моего собственного, в вопросах, которые я считаю фундаментально важными для правильного понимания веры, и принятия этого другого как единого со мной в многообразии единого тела Христова.
В Послании к Римлянам, Рим. гл. 14, речь, конечно, идет о местной церкви, точнее говоря, о различных мелких общинах в Риме. Но Послание к Ефесянам, Еф. гл. 4, показывает, что образ тела распространяется и на всю церковь в целом. Во всеобщем масштабе могут возникать разногласия того же порядка - иудеохристианские общины будут понимать Евангелие и его жизненные проявления в терминах тесной связи с более ранним иудаизмом; общины, составленные по большей части из неевреев, будут склоняться к разрыву, к отходу от закона и традиционных образцов иудейского богослужения и распорядка; смешанные общины, вроде римских, должны будут отрабатывать внутренние напряженности по мере своих возможностей.
Но важно то, что совет, данный Павлом в Рим. гл. 14, сохраняет свою силу и в этом масштабе: отдавайте себе отчет в том, что правильно для вашей общины; но не надо настаивать на том, чтобы все прочие общины были согласны с вами во всем, даже в вопросах, которым вы придаете первостепенное значение; примите как данность, что другие, исповедующие Иисуса Господом, - в равной степени христиане, в равной степени принятые вашим общим Господом, и продолжайте молиться вместе. Только там, где есть многообразие, есть тело, но только там, где многообразие гармонично, тело одно.
Из Павловой концепции Церкви как тела Христова можно вывести еще одну мысль. Конечно, Павел использует термин «тело» в других контекстах, не только по отношению к церкви, местной ли или иной. Наиболее частое его применение - по отношению к телу отдельного человека. Тело верующего - «смертное тело», тело по плоти. Как таковое оно принадлежит этому веку, эсхатологическому «еще нет». Как таковое оно будет истрачено, это есть тело, подверженное гибели, «прах преходящий», предназначенное к «сбрасыванию с себя» нами по смерти, к преображению и «искуплению» по воскресении (напр., Рим. 8:11, 1 Кор. 15:42-50, Флп. 3:21).
Если физическое тело есть воплощение верующего в веке сем, то мы можем также сказать, что церковная структура есть воплощение совокупного тела верующих. И тогда формы, которые принимает Церковь в веке сем, должны разделять характер тела физического, подверженного гибели, распаду, «праха преходящего». Важно то, что для Павла это справедливо даже в отношении Церкви как тела Христова. Ведь Церковь как тело Христово - это не воскрешенное тело Христа [758]; такое преображение, как и в случае отдельного человека, ожидается по воскресении. Церковь же века сего есть тело Христа распятого, Его тело - сломленное, Его тело - еще не во славе. Следовательно, мы можем сказать, что многообразие членов совокупного тела Христова есть также выражение преходящего характера всех тел века сего, незавершенности эсхатологического «еще нет».
Независимо от того, как будет воспринята эта последняя линия рассуждений, основная мысль последнего раздела такова: когда мы смотрим на христианство в том виде, как оно представлено в Новом Завете, многообразие оказывается неизбежным. В историческом контексте мы не можем игнорировать многообразие, присущее I веку христианства, специфические особенности христианина-еврея и христианина-нееврея со всеми различиями в их подходах и приоритетах, в исповедальных и литургических формах. Христиане часто не соглашались друг с другом, часто - по важнейшим для одного или другого вопросам, часто - страстно и болезненно. Углубленный анализ «фундаментальных различий», ставший характерной особенностью современного экуменизма [759], может быть применен столь же успешно и к апостольскому христианству: разделение между Востоком и Западом, в конечном счете, оказывается не более глубоким, чем между Павлом и Иаковом; вызов Лютеру - «Ты один прав, а тысяча лет не правы?» - был, по сути дела, прежде брошен Павлу христианами-евреями.
В богословском контексте мы не можем игнорировать важность метафоры тела. Единство тела находит свое выражение в разнообразии его членов. Только их функционирование в гармоническом многообразии позволяет телу жить как единому организму. Говоря коротко, многообразие имеет столь же фундаментальное значение для христианства Нового Завета, как и единство Пасхи и Пятидесятницы и как напряженность, вызванная к жизни еврейскими корнями христианства. Оно - способ изживания напряженности в реальности эсхатологического «еще нет». Без него Церковь не может существовать как тело Христово.
