Хромые кузнецы и слепые поэты
Если живой организм ущемлен по сравнению с другими представителями данного вида и потерял возможность пользоваться неким отдельным органом или способностью, он, вероятно, ответит на этот вызов специализацией другого органа или способности, пока не получит преимущество над своими собратьями в этой второй сфере деятельности, компенсировав свою ущербность в первой. Например, слепой человек склонен развивать чувство осязания более тонкое, чем то, которым обычно обладают люди, пользующиеся зрением. Подобным образом мы находим, что и в социальном организме группа или класс, являющиеся социально ущемленными - или в результате какого-то несчастья, или по собственной вине, или по вине других членов общества, в котором они живут, - вероятно, ответят на вызов затруднений в некоторых сферах деятельности или всецелого исключения из этих сфер, сконцентрировав свою энергию в других сферах и достигнув превосходство там.
Быть может, уместнее начать с простейшего случая - с ситуации, в которой некие физические недостатки препятствуют занятию отдельных индивидуумов деятельностью, обычной в том обществе, членами которого они являются. Давайте, например, вспомним затруднительное положение, в котором слепой или хромой человек оказывается в варварском обществе, где обычный мужчина является воином. Как реагирует хромой варвар? Хотя ноги и не могут вести его в сражение, его руки могут ковать оружие и доспехи для его товарищей, и он приобретает умение в ремесле, которое делает их столь же зависимыми от него, как и он зависим от них. Он становится повседневным прототипом хромого Гефеста (Вулкана) или хромого Вёлунда (Виланда-Кузнеца) в мировой мифологии. А как реагирует слепой варвар? Его удел хуже, ибо он не может использовать свои руки в кузнечном деле. Однако он может использовать их для игры на арфе в сочетании со своим голосом, а также использовать свои умственные способности для создания поэзии, воспевающей те деяния, которые сам совершить не может, но о которых узнает из вторых рук из безыскусных воинских рассказов своих товарищей. Он становится средством достижения того бессмертия славы, которого жаждет варварский воин.
Немало храбрых до Агамемнона
На свете жило, вечный, однако, мрак
Гнетет их всех, без слез, в забвеньи:
Вещего не дал им рок поэта [56с].
Рабство
Среди тех видов ущемления, причиной которых является не врожденное несчастье, а дело человеческих рук, наиболее явным, наиболее универсальным и наиболее суровым является рабство. Возьмем, к примеру, факты, касающиеся огромного притока иммигрантов, которых свозили в Италию в качестве рабов со всех стран Средиземноморья в течение двух ужасающих веков между войной с Ганнибалом и установлением мира при Августе. Ущербность, под воздействием которой эти рабы-иммигранты начинали свою новую жизнь, почти невозможно вообразить. Некоторые из них были наследниками культурной традиции эллинской цивилизации и явились свидетелями того, как рушился весь их духовный и материальный универсум, как грабили их города и уводили на рабский рынок их сограждан. Другие, происходившие из восточного «внутреннего пролетариата» эллинского общества, хотя уже и утратили свое социальное наследие, однако не утратили способности переживать мучительные личные страдания, которые причиняет рабство. Существовала древнегреческая поговорка: «день рабства лишает человека половины его человечности». Эта поговорка находила ужасающее подтверждение в падении происходившего из рабов римского городского пролетариата, который жил не хлебом единым, но «хлебом и зрелищами» (partem et circences) со II столетия до христианской эры по VI столетие христианской эры, пока материальное благополучие не закончилось и народ не исчез с лица земли. Эта затянувшаяся «жизнь-в-смерти» была воздаянием за неудавшийся ответ на вызов рабства, и нет сомнения в том, что широкая дорога к гибели была протоптана большинством тех человеческих существ самого различного происхождения и с самым различным прошлым, которые были обращены в рабство en masse в самый злой век эллинской истории. Однако были и такие, кто ответил на этот вызов и преуспел в «делании добра» тем или иным образом.
Некоторые, прислуживая своим господам, возвышались до того, что становились ответственными администраторами больших поместий. Поместьем самого цезаря, когда оно выросло до размеров универсального государства эллинского мира, продолжали управлять императорские вольноотпущенники. Другие, занимавшиеся по велению своих господ мелким предпринимательством, покупали свободу за счет тех сбережений, которые их господа позволяли им сохранять, и в конечном счете достигали богатства и высокого положения в мире римских предпринимателей [306]. Другие оставались рабами в этом мире, чтобы стать философами-царями или отцами Церкви в мире ином, и истинный римлянин, который мог справедливо презирать незаконную власть какого-нибудь Нарцисса [307] или бахвальство какого-нибудь нувориша Трималхиона [308], относился с почтением к спокойной мудрости хромого раба Эпиктета [309] и не мог не удивляться энтузиазму безымянного множества рабов и вольноотпущенников, чья вера сдвигала горы. На протяжении пяти столетий между войной с Ганнибалом и обращением в христианство императора Константина [310] римские власти были свидетелями явления и повторения этого чуда рабской веры - вопреки своим попыткам остановить его при помощи физической силы, - пока наконец сами ему не поддались. Ибо рабы-иммигранты, утратившие свою родину, семью и имущество, продолжали хранить свою веру. Греки принесли с собой вакханалии, анатолийцы - культ Кибелы («Дианы Эфесской», хеттской богини, намного пережившей то общество, в котором она появилась), египтяне - культ Исиды, вавилоняне - звездный культ, иранцы - культ Митры, сирийцы - христианство. «Но ведь давно уж Оронт сирийский стал Тибра притоком» [57с], - писал Ювенал [311] во II столетии христианской эры. Слияние этих вод привело к наводнению, которое обнажило всю недостаточность подчинения раба своему хозяину.
Результатом явилось то, что иммигрантская религия внутреннего пролетариата затопила местные религии правящего меньшинства эллинского общества. Когда воды однажды встретились, было уже невозможно предотвратить их смешение, а когда они смешались, уже оставалось мало сомнений в том, какое из течений одержит верх, если только природе не будет противодействовать искусство или сила. Ибо боги-хранители эллинского мира утратили то интимное живое единство, которое соединяло их со своими верующими, тогда как Бог пролетариата оказался для своих верующих «прибежищем и силой, скорым помощником в бедах» [58с]. Перед лицом подобных перспектив римские власти колебались в течение пяти столетий между двумя мнениями. Следовало ли им перейти в наступление против чужеземных религий или принять их близко к сердцу? Каждый новый бог привлекал какую-то определенную часть римского правящего класса: Митра - солдат, Исида - женщин, небесные тела - интеллектуалов, Дионис - филэллинов, а Кибела - сторонников фетишизма. В 205 г. до н. э., во время кризиса, вызванного войной с Ганнибалом, римский сенат предвосхитил принятие христианства Константином более чем на пять веков, приняв с официальными почестями волшебный камень, или метеорит, упавший с неба, который римляне приписали божественности Кибелы и вывезли в качестве талисмана из анатолийского Пессинунта. Через двадцать лет римский сенат предвосхитил диоклетиановские преследования христиан, запретив эллинские вакханалии. Продолжительная «битва богов» явилась двойником земного соперничества между рабами-иммигрантами и их римскими господами, и в этом двойном соперничестве рабы и их боги одержали победу.
Стимул ущемления можно также проиллюстрировать расовой дискриминацией, примером которой является кастовая система индусского общества. Здесь мы видим, как расы, или касты, не допущенные для занятий одним ремеслом или профессией, добивались успеха в другом. Негритянский раб-иммигрант в современной Северной Америке подвергся процессу двойного ущемления - расовой дискриминации и узаконенного рабства, и в наши дни, через восемьдесят лет после того, как второй из факторов был устранен, первый отягощает цветного вольноотпущенника как никогда. Здесь нет необходимости распространяться о тех ужасных несправедливостях, которые были причинены работорговцами и рабовладельцами западного мира негритянской расе. Для нас интереснее будет отметить (и после исследования эллинской параллели мы отмечаем это без всякого удивления), как американские негры, обнаружив, что чаша весов, по всей видимости, в подавляющем большинстве случаев постоянно склоняется не в их пользу в этом мире, обратились за утешением к миру иному.
Негр, по-видимому, дает на наш ужасающий вызов религиозный ответ, и в конечном итоге (когда на этот ответ можно будет взглянуть ретроспективно) может оказаться так, что он выдержит сравнение с ответом Востока на вызов древнеримских господ. В самом деле, негр не принес с собой какой-либо собственной наследственной религии из Африки, которая была бы способна пленить сердца его белых сограждан в Америке. Его примитивное социальное наследие было столь хрупким по своей структуре, что, сохранив лишь несколько лоскутков, было рассеяно по ветру под воздействием западной цивилизации. Таким образом, он прибыл в Америку как духовно, так и физически нагим, и прикрыть свою наготу он мог лишь обносками своего поработителя. Негр приспособился к новому социальному окружению, по-новому открыв в христианстве некие первоначальные смыслы и ценности, которые западно-христианский мир в течение долгого времени игнорировал. Обращая свой наивный и впечатлительный ум к Евангелиям, он открыл для себя, что Иисус был пророком, пришедшим в мир не утверждать сильных на их престолах, но возносить бедных и смиренных [312]. Сирийские рабы-иммигранты, которые некогда принесли христианство в римскую Италию, явили чудо утверждения новой живой религии, занявшей место старой, уже мертвой. Возможно, негритянские рабы-иммигранты, открывшие христианство в Америке, смогут явить еще большее чудо воскрешения мертвого к жизни. Со своей детской духовной интуицией и со своей гениальной способностью давать спонтанное эстетическое выражение эмоциональному религиозному опыту они, возможно, будут способны раздуть холодную золу христианства, переданную им нами, чтобы в их сердцах божественный огонь запылал вновь. Таким образом, возможно (если только это вообще возможно), что христианство во второй раз станет живой верой умирающей цивилизации. Если американская негритянская церковь действительно совершит это чудо, то оно явится самым динамичным ответом, который когда-либо давал человек на вызов социального ущемления.
Фанариоты, казанские татары и левантинцы
Социальное ущемление религиозных меньшинств внутри единой или же разнородной общины - факт настолько знакомый, что вряд ли нуждается в примерах. Всякий знает о том мощном ответе на подобный вызов, который был дан английскими пуританами в XVII столетии, о том, как те пуритане, что остались на родине, сначала посредством Палаты общин, а затем - конницы Кромвеля вывернули английскую конституцию наизнанку и обеспечили окончательный успех нашему эксперименту в парламентском правлении, а также о том, как те пуритане, что отправились за море, заложили основание Соединенных Штатов. Еще интереснее исследовать несколько менее известных примеров, в которых привилегированное и ущемленное вероисповедания принадлежали к разным цивилизациям, хотя были включены в единое государственное образование под воздействием той force majeure [313], которую прилагала доминирующая партия.
В Оттоманской империи главным силам Православия захватчики с чуждой верой и культурой навязали универсальное государство, без которого православно-христианское общество не могло обойтись, но которое оказалось неспособным установить самостоятельно. И православным христианам пришлось платить за свою социальную несостоятельность тем, что они перестали быть хозяевами в своем собственном доме. Мусульманские завоеватели, образовавшие и поддерживавшие Pax Ottomanica [314] в православно-христианском мире, взыскивали плату в форме религиозной дискриминации за ту политическую услугу, которую они оказали своим христианским подданным. Здесь, так же как и повсюду, приверженцы ущемленного вероисповедания отвечали на вызов, становясь специалистами в тех занятиях, которыми теперь насильственно ограничивали их деятельность.
В старой Оттоманской империи никто не мог управлять или носить оружие, кроме османов, и на широких просторах империи даже собственность на землю и возможность ее обработки перешла от христиан в руки их мусульманских господ. При таких обстоятельствах некоторые православные народы пришли - в первый и последний раз в своей истории - к необщепризнанному и, возможно, даже сознательно спланированному, однако от этого не менее эффективному, взаимопониманию. Теперь они не могли ни далее позволять себе заниматься своим любимым делом - братоубийственными войнами, ни браться за свободные профессии, так что они молча разделили между собой более скромные ремесла и в качестве ремесленников постепенно снова встали на ноги в стенах имперской столицы, из которой их осмотрительно всем скопом выселил Мехмед Завоеватель. Валахи с Румелийских нагорий [315] утвердились в городах как бакалейщики, грекоязычные греки Архипелага и туркоязычные греки закрытого анатолийского Карамана открыли свой бизнес в более амбициозном масштабе: албанцы стали каменщиками, черногорцы - швейцарами и комиссионерами, даже буколические болгары обосновались в предместьях как конюхи и торговцы овощами.
Среди православных христиан, вновь занявших Константинополь, была одна греческая группа, так называемые фанариоты, которых вызов ущемления стимулировал до такой степени, что они стали фактическими партнерами и потенциальными соперниками самих османов в управлении и контроле над империей. Фанар, от которого эта клика целеустремленных греческих семей получила свое название, был северо-западным районом Стамбула, который оттоманское правительство оставило своим православным подданным, проживающим в столице, в качестве эквивалента гетто. Туда переехал Вселенский патриарх после того, как храм Святой Софии был превращен в мечеть, и в этом на первый взгляд не обещающем ничего хорошего уединении, патриархия стала сборным пунктом и инструментом греческих православных христиан, процветавших в торговле. Эти фанариоты развили в себе два особых достоинства. В качестве торговцев высокого уровня они вошли в торговые отношения с западным миром и приобрели знание западных манер, обычаев и языков. В качестве управляющих делами патриархии они приобрели широкую практику и близкое знакомство с оттоманской администрацией, поскольку при старой оттоманской системе патриарх являлся официальным политическим посредником между оттоманским правительством и всеми православными подданными, на каком бы языке они ни говорили и в какой бы ни жили провинции. Два этих достоинства принесли фанариотам состояние, когда в ходе векового конфликта между Оттоманской империей и западным миром события определенно обернулись против османов после второй безуспешной осады Вены в 1682-1683 гг.
Эта перемена военной удачи внесла страшную путаницу в оттоманские государственные дела. До своего поражения в 1683 г. османы всегда могли рассчитывать на то, что решат свои отношения с западными державами при помощи простого применения силы. Закат военной мощи османов поставил их перед лицом двух новых проблем. Теперь им пришлось сидеть за столом переговоров с западными державами, которые османы не смогли победить на поле битвы, и им пришлось считаться с чувствами своих христианских подданных, которых они более не могли уверенно удерживать в подчинении. Другими словами, османы не могли более обойтись без искусных дипломатов и умелых администраторов. А тем необходимым запасом подобного опыта, которого сами османы были лишены, среди всех их подданных обладали лишь фанариоты. В результате османы были вынуждены пренебречь прецедентами и исказить принципы своего собственного режима, даровав компетентным фанариотам монополию на четыре высокие государственные должности, которые являлись ключевыми в новой политической ситуации, сложившейся в Оттоманской империи. Таким образом, на протяжении XVIII столетия христианской эры политическая власть фанариотов постепенно усиливалась, и казалось, будто результат западного давления смог одарить империю новым правящим классом, составленным из жертв векового расового и религиозного ущемления.
В конечном счете фанариотам не удалось достичь своей «несомненной судьбы» [316], поскольку к концу XVIII столетия западное давление на оттоманскую социальную систему достигло той степени интенсивности, на которой ее природа подверглась неожиданной трансформации. Греки, первыми среди подданных Оттоманской империи вступившие в тесные отношения с Западом, явились также и первыми, кто был заражен новым западным вирусом национализма - последствием потрясения, вызванного Французской революцией. Между вспышкой Французской революции и Греческой войной за независимость греки находились под чарами двух несовместимых стремлений. Они не хотели отказаться от фанариотской амбиции овладеть всем наследием османов и сохранить Оттоманскую империю нетронутой как «процветающее предприятие» под греческим управлением. Но в то же самое время у них появилась амбиция учредить свое собственное суверенное, независимое, национальное государство - Грецию, которая была бы греческой, как Франция - французской. Несовместимость двух этих стремлений окончательно была продемонстрирована в 1821 г., когда греки попытались реализовать их одновременно.
Когда фанариотский князь Ипсиланти [317] перешел через Прут со своей базы в России, чтобы сделаться хозяином Оттоманcкой империи, а лидер майнотов [318] Петробей Мавромихалис [319] спустился с горной крепости в Морее, чтобы учредить независимую Грецию, исход был заранее предрешен. Обращение к оружию означало крах фанариотских стремлений. Тростник, на который османы опирались более столетия, проколол им руку, и ярость по поводу этой измены придала им достаточно сил для того, чтобы разломать вероломный посох на куски и выстоять любой ценой на собственных ногах. Османы ответили на объявление войны князем Ипсиланти, разрушив одним ударом ту «фабрику власти», которую фанариоты мирным путем выстраивали для себя с 1683 г. Одновременно это явилось первым шагом к искоренению всего нетурецкого элемента из остатков оттоманского наследства - процесс, который достиг своей высшей точки в выселении православного меньшинства из Анатолии в 1922 г. Фактически первая вспышка греческого национализма зажгла первую искру национализма турецкого. Таким образом, фанариотам в конце концов не удалось закрепить за собой то «главенство» в Оттоманской империи, которое, казалось, было им суждено. Однако тот факт, что фанариоты едва не достигли успеха, служит доказательством той силы, с которой они ответили на вызов ущемления. В самом деле, история их отношений с османами служит превосходной иллюстрацией социального «закона» вызова-и-ответа. А контраст между греками и турками, вызывавший такой большой интерес и такую сильную враждебность, можно объяснить только в данных понятиях, а не в понятиях расы или религии, которые было принято выдвигать с обеих сторон в общераспространенной полемике. Туркофилы и грекофилы сходятся в том, что приписывают исторические различия в этосе между греческими христианами и турецкими мусульманами некоему неискоренимому свойству расы или некоему неизгладимому отпечатку религии. Они расходятся лишь в отношении социальных ценностей, которые приписывают этим неизвестным величинам в двух случаях. Грекофил постулирует существование врожденной добродетели в греческой крови и в православном христианстве и врожденной греховности - в турецкой крови и в исламе. Туркофил просто переставляет местами грех и добродетель. Фактически общее высокомерие, лежащее в основе обеих точек зрения, противоречит несомненному положению дел.
Несомненно, например, что, с точки зрения физического происхождения, кровь выходцев из Центральной Азии, тюркских последователей Эртогрула, текущая в жилах современного турка, не более чем бесконечно малая примесь. Турки Оттоманской империи выросли в нацию, ассимилировавшись с православным населением, в окружении которого османы жили в течение последних шести веков. В расовом отношении сегодня можно найти лишь весьма небольшое различие между двумя народами.
Если этот пример достаточно убедительно опровергает априорное расовое объяснение контраста между греками и турками, то мы можем опровергнуть и априорное религиозное объяснение, взглянув на другой тюркский мусульманский народ, который живет и жил долгое время при обстоятельствах, похожих не на те, в которых жили оттоманские турки, но на обстоятельства, в которых жили бывшие подданные османов - православные греки. На Волге существует тюркская мусульманская община, называемая казанскими татарами, которые были покорены в течение нескольких веков православным правительством России и подвергались многим из тех же расовых и религиозных ущемлений при чуждом режиме, которым османы подвергали православных христиан. Что за народ эти казанские татары? Мы читаем, что они «отличаются своей умеренностью, честностью, бережливостью и трудолюбием… Основным занятием казанского татарина является ремесло… Его главные промыслы - мыловарение, прядение и ткачество… Он становится хорошим сапожником и кучером… До конца XVI столетия в Казани не позволяли открывать ни одной мечети, и татары вынуждены были жить в отдельном квартале, но постепенно превосходство мусульман восторжествовало» [59с]. В сущности, это описание тюрков, ущемленных русскими в царское время, могло бы быть и описанием православных христиан, ущемленных тюрками в период расцвета Оттоманской империи.
Общий опыт ущемленности по религиозному принципу был основным фактором в развитии обеих общин, и в течение столетий идентичная реакция на этот общий опыт породила в них «фамильное сходство» друг с другом, которое полностью стерло различие между первоначальным влиянием православного христианства и ислама.
Это «фамильное сходство» разделяют и приверженцы некоторых других вероисповеданий, которые подверглись ущемлению за приверженность к своей религии и которые ответили точно таким же образом, например римско-католические «левантинцы» в старой Оттоманской империи. Левантинцы, как и фанариоты, могли избежать ущемления, предав свою веру и приняв веру своих господ. Однако тех, кто захотел так поступить, оказалось немного. Вместо этого они, подобно фанариотам, принялись реализовывать те ограниченные возможности, которые оставались свободными от деспотически поставленных перед ними препятствий. В этой деятельности они проявили то редкое и непривлекательное сочетание грубости характера и раболепия в поведении, которое, по-видимому, характерно для всех социальных групп, поставленных в подобное положение. Не имело никакого значения, что левантинцы физически происходили от одного из самых воинственных, властных и высокодуховных народов западно-христианского мира: средневековых венецианцев и генуэзцев или французов, голландцев и англичан Нового времени. В удушающей атмосфере оттоманского гетто они должны были или дать такой же ответ на вызов религиозного ущемления, какой дали их инородные товарищи по несчастью, или подчиниться.
В первые века своего господства османы, зная о народах западно-христианского мира - франках, как они их называли, - только по их левантийским представителям, считали, что Западная Европа вся населена подобными «малыми племенами, не имеющими закона». Более широкий опыт заставил их пересмотреть свое мнение, и османы начали проводить резкое различие между «пресноводными франками» и их «морскими» тезками. «Пресноводными франками» считались те, кто родился и вырос в Турции в левантийской атмосфере и отвечал на вызов, развивая левантийский характер. «Морскими франками» считались те, кто родился и вырос на родине, во Франкской земле, и прибыл в Турцию совершеннолетним, с уже сформировавшимся характером. Турки были поставлены в тупик, обнаружив, что та огромная психологическая пропасть, которая отделяла их от «пресноводных франков», всегда живших среди них, отсутствует в том случае, когда они имеют дело с франками, обитающими за морем. Франки, которые географически являлись их соседями и согражданами, психологически были им враждебны, тогда как те франки, которые пришли из далекой страны, оказывались людьми с такими же страстями, как у них. Но объяснение на самом деле было очень простым. Турок и «морской франк» могли понять друг друга, потому что существовало общее сходство между их социальным происхождением. Каждый из них вырос в окружении, где являлся господином в своем собственном доме. С другой стороны, оба они сталкивались с трудностями, когда пытались понять «пресноводного франка» и относиться к нему уважительно, потому что социальное происхождение «пресноводного франка» было им обоим в одинаковой мере чуждо. Он был не домашним ребенком, но сыном гетто, и это ущербное существование развило в нем этос, от которого были свободны и франк, воспитанный во Франкской земле, и турок, воспитанный в Турции.
Евреи
Мы уже отметили, не обсуждая в подробностях, результаты религиозной дискриминации в случае, когда жертвы ущемления принадлежат к тому же самому обществу, являясь нарушителями его (законов). Один из известных примеров этого - английские пуритане. Гораздо более подробно мы обсудили примеры из истории Оттоманской империи, тот случай, когда жертвы религиозной дискриминации принадлежат к цивилизации, отличной от цивилизации своих преследователей. Остается еще случай, когда жертвы религиозной дискриминации являются представителями угасшего общества, которое сохраняется лишь как «ископаемое». Список подобных «ископаемых обществ» был дан выше (см. с. 46), и каждое из них могло бы послужить иллюстрацией результатов подобного рода ущемлений. Однако наиболее достопримечательным является один из ископаемых остатков сирийского общества - евреи. Прежде чем мы перейдем к рассмотрению этой затянувшейся трагедии, конца которой еще не видно [320], мы можем заметить, что другой сирийский обломок - парсы сыграли в индусском обществе ту же самую роль, какую евреи сыграли в других местах, развивая почти такую же опытность в торговле и финансах, а еще один сирийский остаток - армяно-григорианские монофизиты сыграли подобную же роль в мире ислама.
Характерные свойства евреев в ущемленном положении хорошо известны. Нас интересует здесь следующий вопрос: обусловлены ли эти свойства, как принято обычно считать, «еврейскостью» евреев, рассматриваемых или как раса, или как религиозная секта, или же эти свойства являются просто плодом воздействия стимула ущемления? Выводы, сделанные на основе других примеров, располагают нас в пользу последней точки зрения, но мы подойдем к очевидности без предубеждения. Очевидность можно проверить двумя способами. Мы можем сравнить этос, проявленный евреями, когда их ущемляли по религиозному принципу, с этосом, который они проявляли, когда ущемление ослабевало или полностью прекращалось. Мы можем также сравнить этос тех евреев, которые были или являются ущемленными, с этосом других еврейских общин, на которых стимул ущемления не воздействовал никогда.
В настоящее время евреями, ярче всего демонстрирующими хорошо известные черты, обычно называемые «еврейскими» и составляющие, как широко предполагается в сознании неевреев, отличительный признак иудаизма всегда и везде, являются ашкенази [321] Восточной Европы. Именно их в Румынии и на сопредельных территориях, включая так называемую черту оседлости [322] в Российской империи, если не юридически, то морально, держали в гетто отсталые европейские нации, жить среди которых судил им жребий. Еврейский этос проявляется уже менее ярко среди эмансипированных евреев Голландии, Великобритании, Франции и Соединенных Штатов. Если же мы примем во внимание, как мало времени прошло с момента легальной эмансипации евреев в этих последних из названных стран и насколько еще неполной, даже в относительно просвещенных странах Запада, является их моральная эмансипация, то мы не будем недооценивать той перемены в этосе, которая очевидна уже здесь [323].
Мы также можем заметить, что среди эмансипированных евреев Запада те евреи ашкеназского происхождения, которые пришли из-за «черты оседлости», все еще кажутся заметно более «еврейскими» по своему этосу, чем более редкие среди нас сефарды [324], которые первоначально пришли из исламского мира. Мы можем объяснить эту разницу, вспомнив о несходстве в истории двух этих еврейских общин.
Ашкенази происходят от тех евреев, которые воспользовались освоением римлянами Европы и сделали своей прерогативой розничную торговлю в полуварварских трансальпийских провинциях. Со времен принятия христианства и последующего распада Римской империи этим ашкенази пришлось пострадать вдвойне - от фанатизма христианской Церкви и от возмущения варваров. Варвар не может вынести, глядя, как проживающий в его стране чужеземец ведет иной образ жизни и извлекает выгоду, ведя дела, для которых самому варвару не хватает умения. Действуя на основе этих чувств, западные христиане ущемляли евреев до тех пор, пока те им были необходимы, и изгоняли, как только чувствовали себя в состоянии обойтись без них. Соответственно, рост и экспансия западного христианства сопровождались дрейфом евреев-ашкенази в восточном направлении от древних границ Римской империи в Рейнской области до современных границ западно-христианского мира в «черте оседлости». В ходе развития внутренних областей западно-христианского мира евреев изгоняли из одной страны в другую по мере того, как западные народы последовательно достигали определенного уровня экономической производительности - как, например, они были изгнаны из Англии Эдуардом I, правившим в 1272-1307 гг. Вместе с тем, достигнув окраины континента, эти еврейские изгнанники из внутренних областей принимались и даже приглашались из одной страны в другую на начальных стадиях вестернизации в качестве торговых первопроходцев, чтобы впоследствии быть ущемленными и в конце концов снова изгнанными, как только снова переставали быть необходимыми для экономической жизни своего временного прибежища.
В «черте оседлости» это длительное переселение евреев-ашкенази с Запада на Восток было приостановлено, а их мучения достигли своей высшей точки, ибо здесь, на месте встречи западного и русского православного христианства, евреи были уловлены и оказались между молотом и наковальней. В тот период, когда они хотели повторить привычное действие, переселяясь далее на восток, «Святая Русь» преградила им путь. Однако, на счастье ашкенази, ведущие нации Запада, первыми изгнавшие евреев в Средние века, к этому времени уже достигли того уровня экономической производительности, при котором перестали бояться вступать в экономическое соревнование с евреями, - как, например, англичане ко времени Английской республики, когда евреи вновь были допущены в страну Кромвелем (правил в 1653-1658 гг.). Эмансипация евреев на Западе началась как раз вовремя, чтобы дать ашкенази, жившим в «черте оседлости», новый западный выход, когда их прежний дрейф в восточном направлении привел к глухой стене западной границы «Святой Руси». На протяжении прошлого столетия волна ашкеназской миграции повернула обратно с Востока на Запад - от «черты оседлости» в Англию и Соединенные Штаты. После сказанного не следует удивляться, что ашкенази, которых этот отлив поместил среди нас, проявят так называемый еврейский этос более ярко, чем их сефардские собратья по вере, чье положение было более благоприятно.
Менее ярко проявленная «еврейскость», которую мы наблюдаем среди сефардских иммигрантов из Испании и Португалии, объясняется прошлой жизнью сефардов в исламском мире. Представители еврейской диаспоры в Персии и в тех провинциях Римской империи, которые в конце концов отошли к арабам, оказались в сравнительно удачном положении. Их статус при Арабском халифате был, без сомнения, не менее благоприятным, чем статус евреев в тех западных странах, где они к сегодняшнему дню были эмансипированы. Историческим бедствием для сефардов явился постепенный переход Иберийского полуострова из рук мавров в руки западных христиан, завершившийся к концу XV столетия. Они были поставлены своими христианскими завоевателями перед выбором между тремя альтернативами - уничтожением, изгнанием или обращением в христианскую веру. Давайте взглянем на современное состояние тех полуостровных сефардов, которые сохранили свои жизни одним из двух альтернативных путей и чье потомство дожило тем самым до наших дней. Те, которые предпочли отправиться в изгнание, нашли прибежище среди врагов католической Испании и Португалии - в Голландии, в Турции или в Тоскане [325]. Тех, кто отправился в Турцию, османские покровители поощряли селиться в Константинополе, Салониках и менее крупных городских центрах Румелии, чтобы заполнить вакуум, оставленный после изгнания или уничтожения предшествующего греческого городского среднего класса. В этих благоприятных условиях сефардские беженцы получили в Оттоманской империи возможность специализироваться и процветать в торговле, не развивая в себе ашкеназского этоса.
Что касается маранов [326], иберийских евреев, которые четыре или пять веков назад согласились принять христианскую веру, то их отличительные еврейские черты стерлись до минимума. Есть все основания полагать, что в жилах иберийских жителей современной Испании и Португалии существует сильная примесь крови этих еврейских неофитов, особенно среди высшего и среднего классов. Однако если самому проницательному психоаналитику предоставить образцы живых испанцев и португальцев из высшего и среднего классов, то он окажется в затруднении, пытаясь обнаружить тех, у кого были еврейские предки.
В современную эпоху партия, образовавшаяся среди эмансипированных евреев Запада, стремилась завершить эмансипацию своей общины, наделив ее национальным государством современного западного образца. Конечной целью сионистов является освобождение еврейского народа от специфического психологического комплекса, вызванного столетиями ущемления. В этой конечной цели сионисты заодно с конкурирующей школой эмансипированной еврейской мысли. Сионисты согласны с ассимиляционистами, желая, чтобы евреи перестали быть «особым народом». Однако они не поддерживают с ними связь из-за своей оценки ассимиляционистских предписаний, которые рассматривают как недостаточные.
Идеал ассимиляционистов состоит в том, чтобы евреи в Голландии, Англии или Америке стали просто голландцами, англичанами или американцами «иудейского вероисповедания». Они полагают, что нет причины, по которой еврейскому гражданину в любой просвещенной стране не удалось бы стать отвечающим требованиям, ассимилированным гражданином этой страны только из-за того, что ему случается ходить в синагогу по субботам, а не в церковь по воскресеньям. На это у сионистов есть два ответа. В первую очередь они указывают на то, что, даже если ассимиляционистские предписания способны привести к результату, которого добиваются их сторонники, эти предписания применимы только к тем просвещенным странам, в которых удачливые еврейские граждане составляют лишь часть мирового еврейства. Во вторую очередь сионисты заявляют, что даже при самых благоприятных условиях еврейский вопрос не может быть решен подобным образом, поскольку быть евреем значит нечто большее, чем быть лицом «иудейского вероисповедания». В глазах сионистов еврей, пытающийся превратиться в голландца, англичанина или американца, просто уродует свою еврейскую личность, не имея каких бы то ни было перспектив приобрести полноценную личность голландца или представителя иной нееврейской национальности, которую он выбрал. Если евреям суждено стать «как все другие нации», то процесс ассимиляции, по мнению сионистов, должен осуществляться на национальной, а не на индивидуальной основе. Вместо того чтобы тщетно пытаться уподобить отдельных еврейских индивидов индивидам английским или голландским, еврейский народ должен уподобиться английскому народу или голландскому, приобретя (или обретя вновь) национальную родину, где еврей, как англичанин в Англии, будет хозяином в своем собственном доме.
Хотя сионистскому движению как практическому предприятию всего полвека, его социальная философия уже приносит свои результаты. В еврейских сельских поселениях в Палестине дети гетто превратились вне всякого ожидания в передовое крестьянство, проявляющее множество характерных черт нееврейского колониального типа. Трагическая неудача эксперимента состоит в том, что не удается умиротворить жившее здесь прежде арабское население страны.
Остается зафиксировать существование нескольких малоизвестных групп евреев, которые избежали ущемления в ходе своей истории благодаря уходу в отдаленную «цитадель», где они проявляют все характерные черты здоровых крестьян или даже диких горцев. Таковы евреи Йемена в юго-западной части Аравии, фалаша в Абиссинии [327], еврейские горцы Кавказа и тюркоязычные евреи-крымчаки Крыма.
