7. Опьянение победой: папский престол

Одной из наиболее общих форм, в которых представлена трагедия κόρος - ϋβρις - άτη, является опьянение победой, будь эта борьба, в которой выигрывается роковой приз, войной армий или конфликтом духовных сил. Оба варианта этой драмы можно было бы проиллюстрировать примерами из истории Рима: опьянение военной победой в период надлома Республики во II в. до н. э. и опьянение духовной победой в период надлома папства в XIII в. н. э. Однако поскольку мы уже рассматривали вопрос о надломе Римской республики в другой связи, то мы ограничимся здесь последней темой. Глава, интересующая нас в истории папского престола, этого величайшего из всех западных институтов, началась 20 декабря 1046 г. с открытия Собора в Сутри [704] императором Генрихом III и закончилась 20 сентября 1870 г. занятием Рима королем Виктором Эммануилом.

Папская Respublica Christiana [705] является единственным в своем роде человеческим институтом. Попытки установить его характер по аналогии с институтами, развивавшимися в других обществах, вскрывают отличия столь фундаментальные, что все мнимые аналогии оказываются тщетными. Наилучшим образом его можно описать в негативных понятиях - как прямую инверсию цезарепапистского режима [706], в ответ на который он явился социальной реакцией и духовным протестом. Это описание лучше, чем другие, дает представление о масштабе достижения Гильдебранда.

Когда тосканец Гильдебранд поселился в Риме во второй половине XI столетия, он оказался в заброшенном форпосте Восточной Римской империи, занятом выродившейся боковой ветвью византийского общества. Эти новые римляне в военном отношении были презираемы, в социальном - несдержанны, а в финансовом и духовном - несостоятельны. Они были неспособны справиться со своими соседями лангобардами. Они утратили все папские вотчины на родине и за морем. А когда возник вопрос о поднятии уровня монашеской жизни, им пришлось обратиться за руководством в Клюни, за Альпами. Первые попытки возродить папство приняли форму игнорирования римлян и назначения трансальпийцев. В этом презренном чуждом Риме Гильдебранду и его преемникам удалось создать ведущий институт западного христианства. Они завоевали для папского Рима Империю, которая обладала большим влиянием на человеческие сердца, чем империя Антонинов, и которая в чисто физическом плане охватывала огромные пространства Западной Европы по ту сторону Рейна и Дуная, куда никогда не ступала нога легионеров Августа и Марка Аврелия.

Эти папские завоевания частично были обусловлены конституцией той «христианской республики», границы которой папы расширяли, поскольку эта конституция вызывала доверие, а не враждебность. Она была основана на соединении церковного централизма и единообразия с политическим разнообразием и передачей власти. А поскольку верховенство духовной власти над светской было основным пунктом в ее конституционной доктрине, то это соединение делало ноту единства доминирующей, не лишая при этом молодое западное общество тех элементов свободы и эластичности, которые являются неотъемлемыми условиями роста. Даже в тех областях Центральной Италии, над которыми папство утвердило не только церковную, но и светскую власть, папы XII столетия одобряли движение за самоуправление городов-государств. На рубеже XII-XIII вв., когда это гражданское движение было в самом разгаре в Италии и когда авторитет папства достиг своего зенита в западно-христианском мире, валлийский поэт «обращал внимание на то… как удивительно, что папское неодобрение, которое в Риме никогда не могло изменить и мелочи, в других местах заставляло трястись скипетры королей» [129с]. Гиральд Камбрийский [707] чувствовал, что здесь он столкнулся с парадоксом, который стал темой для сатиры. Однако сама причина, по которой в это время большинство государей и городов-государств западно-христианского мира соглашалось с папским верховенством почти не колеблясь, заключалась в том, что папа находился тогда вне всякого подозрения в попытках посягнуть на владения светской власти.

Эта государственная отчужденность от светских и территориальных амбиций соединялась в папской иерархии в период ее зенита с активным и предприимчивым применением административного дара, который был византийским наследием папского Рима. В православном христианстве этот дар роковым образом был использован для того, чтобы насильственно наполнить содержанием воскрешенный призрак Римской империи и, таким образом, раздавить подрастающее православно-христианское общество под гнетом института слишком тяжелого, чтобы его выдержать на своих плечах. Римские же архитекторы Respublica Christiana использовали свои административные возможности лучшим образом, возведя более легкую конструкцию по новому плану и на более широких основаниях. Тончайшие нити, из которых была первоначально выткана папская паутина, стянули средневековое западное христианство в естественное единство, равно выгодное и частям, и целому. И лишь позднее, когда ткань стала грубой и твердой под напряжением противоречий, шелковые нити превратились в железные обручи, которые легли таким тяжелым грузом на местных государей и народы, что те в конце концов в раздражении разорвали узы. В этом состоянии они вряд ли заботились о том, что, освобождаясь, разрушают вселенское единство, созданное и сохранявшееся папством.

Но, конечно же, ни административная способность, ни отсутствие территориальных амбиций не были оживотворяющей творческой силой этого папского создания. Папство было способно к творчеству, поскольку оно без колебаний и оговорок бросилось на выполнение задач по направлению, выражению и организации пробуждающихся стремлений подрастающего общества к более высокой жизни и к более широкому росту. Оно придало этим стремлениям форму и сделало их популярными. Тем самым оно превратило их из мечтаний изолированного меньшинства или отдельных индивидов в общие дела, которые убеждали, что они в высшей степени достойны борьбы за них. Они сшибали людей с ног, когда те слышали, как проповедуют об этих делах папы, поставившие на них судьбу папского престола. Победа «христианской республики» была обеспечена благодаря папским кампаниям за очищение клира от двух моральных зол - половой распущенности и финансовой коррупции, а также благодаря кампаниям за освобождение жизни Церкви от вмешательства светских властей и за избавление восточных христиан и святых мест из когтей турецких последователей ислама. Однако это не было всецело делом Гильдебранда. Даже во времена тяжелейшего напряжения великие папы, под чьим руководством велись эти «священные войны», оставляли запас мысли и воли для мирных дел. В них Церковь проявляла свои наилучшие стороны и осуществляла свою наиболее созидательную деятельность в рождающихся университетах, новых формах монашеской жизни и в нищенствующих орденах.

Падение Гильдебрандовой Церкви представляет собой столь же замечательное зрелище, сколь и ее подъем. Все добродетели, которые привели эту Церковь к ее зениту, казалось, превратились, как только она опустилась до своего надира, в свою прямую противоположность. Священный институт, сражавшийся и выигравший битву за духовную свободу против материальной силы, теперь оказался зараженным тем же самым злом, которое сам взялся изгонять. Папский престол, который вел борьбу с симонией, ныне требовал у духовенства уплаты пошлин в римскую казну за те продвижения по церковной службе, которые сам Рим запрещал им покупать у любой местной светской власти. Римская курия, некогда шедшая во главе нравственного и интеллектуального прогресса, теперь превратилась в оплот духовного консерватизма. Неограниченная церковная власть теперь оказалась лишенной своими местными светскими чиновниками - правителями возвышающихся местных государств - львиной доли плодов деятельности тех финансовых и административных институтов, которые само папство изобрело для того, чтобы сделать свою власть более эффективной. В конце концов, в качестве местного правителя Папского государства, верховный понтифик должен был удовольствоваться жалким утешительным призом верховной власти над одним из самых маленьких «государств-наследников» своей собственной утраченной империи [708]. Давал ли какой-либо другой институт такое огромное количество поводов врагам Господа для богохульства? Это, несомненно, самый крайний пример кары Немезиды за творчество, с которым мы столкнулись в нашем «Исследовании». Как это случилось и почему?

Предзнаменование того, как это случилось, можно увидеть в общественной деятельности Гильдебранда в ее первоначально записанном виде.

Творческий дух Римской церкви, направленный в XI столетии на освобождение западного общества от феодальной анархии с помощью установления «христианской республики», столкнулся с той же самой дилеммой, с которой столкнулись их духовные наследники, попытавшиеся в свое время заменить международную анархию мировым порядком. Существом их намерения была замена духовным авторитетом физической силы, и духовный меч был тем оружием, с которым они одержали величайшие из своих побед. Однако были и такие случаи, когда, по-видимому, упрочившаяся власть физической силы безнаказанно оказывала неповиновение духовному мечу. Именно в подобных ситуациях воинствующей Римской церкви был брошен вызов - дать ответ на загадку Сфинкса. Должен ли воин Бога отказываться от использования иного, кроме духовного оружия, в случае, если его слова окажутся бездейственными? Или он должен сражаться за Бога против дьявола оружием своего противника? Гильдебранд согласился со второй альтернативой, когда был назначен папой Григорием VI хранителем папской сокровищницы и обнаружил, что ее постоянно расхищают разбойники. Он применил вооруженную силу и искоренил разбойников тапи militari [709].

В тот момент, когда Гильдебранд предпринял этой действие, внутренний нравственный характер его поступка было сложно определить. В его последний час, сорок лет спустя, ответ на эту загадку был уже менее темен. В 1085 г., когда он, будучи папой, умирал в ссылке в Салерно, сам Рим лежал поверженным под тяжестью подавляющей катастрофы, к которой его привела собственная политика Римского епископа всего лишь за год до того. В 1085 г. Рим только что был разорен и сожжен норманнами, которых папа призвал для помощи в его вооруженной борьбе, начавшейся у ступеней алтаря святого Петра - папской сокровищницы - и втянувшей в себя весь западно-христианский мир. Высшая точка физического конфликта между Гильдебрандом и императором Генрихом IV предзнаменовала еще более беспощадную и опустошительную борьбу, которая должна была быть доведена до конца спустя более чем полтора столетия, между Иннокентием IV и Фридрихом II. [710] А когда мы подходим ко времени понтификата Иннокентия IV, юриста, превратившегося в милитариста, нашим сомнениям наступает конец. Гильдебранд сам направил свою Церковь по пути, приведшему к победе его противников - мipa, плоти и дьявола - над Градом Божиим, который он стремился оставить после себя на Земле.

Не признает политик, не признавал никогда
Втайне учитель, ни даже Церковь,
С иерархией на конклаве, замыслившем посадить
Святого Петра на трон Цезаря и, таким образом, дать людям
Обещания, за которые они полюбили и поклоняются Христу,
Ослабив Его небесный закон в пользу своих земных правил [130с].

Если нам удалось объяснить, как папством завладел демон физического насилия, которого оно попыталось изгнать, то мы нашли объяснение и тому, как превратились в свою противоположность иные папские добродетели. Замена духовного меча материальным была тем основополагающим изменением, естественным следствием которого явились и все остальные. Как, например, случилось, что папский престол, чьей основной заботой в отношении доходов священства было искоренение симонии в XI столетии, в XIII оказался столь глубоко вовлеченным в распределение прибылей своих кандидатов, а к XIV - во взимание налогов в свою пользу с тех самых доходных статей Церкви, которые некогда были избавлены от скандального проституирования и переданы светским властям для покупки церковных должностей? Ответ прост: папство превратилось в милитариста, а война стоит денег.

Исход великой войны между папами XIII в. и Гогенштауффенами явился обычным исходом всех войн, ведущихся до последней капли крови. Номинальному победителю удалось нанести роковой удар своей жертве ценой собственных смертельных ранений. Подлинными победителями обеих воюющих сторон стали нейтральные tertii gaudentes [711]. Когда, спустя полстолетия после смерти Фридриха II, папа Бонифаций VIII [712] метнул в короля Франции папскую молнию, которая некогда поразила императора, последующие события показали, что папство в результате смертельной битвы 1227-1268 гг. оказалось столь же слабым, как и Империя. В то же время королевство Франция стало таким же сильным, какими были папство или Империя до того, как они уничтожили друг друга. Король Филипп Красивый [713] сжег папскую буллу перед собором Нотр-Дам при всеобщем одобрении своего духовенства и народа, подготовив похищение папы, а после смерти своей жертвы добился переноса местопребывания папской администрации из Рима в Авиньон. За этим последовали «Пленение» (1305-1378) [714] и «Великий раскол» (1379-1415). [715]

Теперь уже было ясно, что местные светские государи рано или поздно унаследуют на подвластных им территориях всю ту административную и финансовую организацию и власть, которые папство постепенно создавало для себя. Процесс передачи был только делом времени. Мы можем отметить в качестве вех на этом пути: английские статуты 1351 и 1353 гг. [716]; уступки светским властям во Франции и Германии, на которые курия была вынуждена пойти спустя столетие, заплатив, таким образом, за их отказ поддержать Базельский собор; франко-папский конкордат 1516 г. и английский закон о главенстве короля над Церковью, утвержденный в 1534 г. [717] Передача папских прерогатив светским правительствам началась за два века до Реформации и была осуществлена как в государствах, которые оставались католическими, так и в государствах, которые стали протестантскими. XVI в. явился свидетелем завершения этого процесса. Конечно же, далеко не случайно, что этот же самый век увидел и закладку тех оснований, на которых были возведены «тоталитарные» государства современного западного мира. Наиболее важным фактором в данном процессе, на отдельные внешние признаки которого мы указали, явилось перенесение набожности со Вселенской церкви на эти местные светские государства.

Эта власть над человеческими сердцами - самый драгоценный из всех трофеев, которые государства-наследники захватили у более обширного и благородного института, разграбленного ими, поскольку, скорее, именно благодаря доминирующей преданности, нежели благодаря увеличению доходов и армии, эти государства-наследники сами остались в живых. К тому же, именно эти духовные наследники Гильдебрандовой Церкви превратили прежде безобидный и полезный институт местного государства в угрозу для цивилизации, что особенно очевидно в наши дни. Ибо дух набожности, являвшийся благотворной творческой силой, когда он направлялся по каналам Civitas Dei [718] к Самому Богу, выродился в разрушительную силу, когда отклонился от своего первоначального объекта и стал поклоняться идолам, созданным человеческими руками. Местные государства, какими их знали наши средневековые предки, были созданными руками человека институтами. Будучи полезными и необходимыми, они заслуживали того, чтобы мы добросовестно, хотя и не восторженно выполняли те же самые незначительные социальные обязанности, которые теперь передаем муниципалитетам и советам графств. Идолизировать эти части социального механизма - значит накликать несчастье.

Теперь мы нашли ответ на вопрос, каким же образом в судьбе папства произошла необычайная περιπέτεια (внезапная перемена). Однако, описывая этот процесс, мы не объяснили причину. Почему средневековое папство стало рабом своих собственных средств и позволило себе, используя материальные средства, соблазниться на отклонение от духовных целей, которым эти средства должны были служить? Объяснение, по-видимому, заключается в неблагоприятных результатах первоначальной победы. Опасный замысел противопоставить силе силу, оправданный в тех границах, которые могут быть угаданы интуитивно, но которые никак невозможно точно очертить, имел роковые последствия, поскольку на первый раз все закончилось слишком успешно. Опьяненные успехами этого смелого маневра на первых этапах борьбы со Священной Римской империей, Григорий VII (Гильдебранд) и его преемники продолжали использовать силу, пока победа в этом недуховном плане не превратилась в самоцель. Таким образом, если Григорий VII боролся с Империей с целью устранить создаваемые ею помехи на пути реформирования Церкви, то Иннокентий IV уже боролся с Империей, чтобы уничтожить светскую власть самой Империи.

Можем ли мы определить тот момент, в который Гильдебрандова политика «сошла с рельс» или, выражаясь языком более древней традиции, отклонилась с трудного и узкого пути? Давайте попытаемся разобрать, где произошел этот неверный поворот.

К 1075 г. двойной крестовый поход против половой распущенности и финансовой коррупции духовенства был успешно начат по всему западному миру. Блестящая победа была одержана благодаря нравственному героизму папского престола, чье распутство было величайшим из всех скандалов в Церкви всего лишь полвека назад. Эта победа была личной заслугой Гильдебранда. Он боролся за нее по ту сторону Альп и за спиной папского престола, пока его борьба не принесла ему, наконец, должность, которая воздвигла его из праха. И он сражался всяким оружием - духовным и материальным, - которое оказывалось в его руках. Именно в этот момент триумфа, на третий год своего правления в качестве папы Григория VII, Гильдебранд сделал шаг, который его сторонники могут правдоподобно представить как почти неизбежный, а его критики - не менее правдоподобно - как почти неизбежно гибельный. В этом году Гильдебранд расширил поле битвы с не вызывавшей никаких сомнений почвы внебрачного сожительства и симонии на спорную территорию инвеституры [719].

Логически конфликт по поводу инвеституры можно было бы оправдать как неизбежное последствие конфликтов по поводу внебрачного сожительства и симонии, если бы на все три эти битвы смотрели как на одну единую битву за освобождение Церкви. Гильдебранду в этот критический момент его деятельности показалось бы напрасным трудом освобождение Церкви от рабства Венеры и Маммоны, если бы он оставил ее в оковах политической зависимости от светской власти. Если так долго эти третьи кандалы отягощали ее, то могла ли она не отказаться от исполнения определенной ей свыше задачи по возрождению человечества? Однако этот аргумент отвечает на вопрос, который имеют право задать критики Гильдебранда, даже если они не могут неизбежно дать на него того или иного окончательного ответа. В 1075 г. таковы ли были обстоятельства, чтобы любой ясно видящий и здравомыслящий человек, занимавший папский престол, обязан был предположить, что более уже нет возможности для искреннего и плодотворного сотрудничества между партией реформаторов в Церкви, представленных римской курией, и светской властью в христианском содружестве, представленном Священной Римской империей? В этом вопросе бремя ответственности лежит на Гильдебранде и его сторонниках, по крайней мере, по двум причинам.

Во-первых, ни сам Гильдебранд, ни его сторонники никогда не пытались - ни до, ни после постановления 1075 г. - отрицать, что светские власти имеют законное право участвовать в процедуре избрания должностных лиц Церкви, включая самого папу. Во-вторых, на протяжении тридцати лет, предшествовавших 1075 г., папский престол действовал рука об руку со Священной Римской империей в старом конфликте по поводу последствий внебрачного сожительства и симонии. Следует признать, что взаимодействие с Империей при решении этих задач приостановилось и не достигло своей цели после смерти Генриха III и во время малолетства его сына, а после того как Генрих IV достиг совершеннолетия в 1069 г., его поведение было неудовлетворительным. Именно в этих обстоятельствах папство начало проводить политику ограничения и запрещения вмешательства светской власти в распределение церковных должностей. Быть может, эта политика была оправданна, но следует признать, что это был шаг почти революционный по своему характеру. Если бы, несмотря на все провокации, Гильдебранд воздержался и не бросил вызов в 1075 г., вероятно, хорошие отношения могли бы быть восстановлены. Трудно освободиться от впечатления, что Гильдебранд поддался соблазну нетерпимости, которая является одним из отличительных признаков ϋρβις (необузданности), и от дальнейшего впечатления, что к благороднейшим из его мотивов подмешивалось желание отомстить имперской власти за унижение вырождающегося папства на соборе в Сутри в 1046 г. Это последнее впечатление усиливается благодаря тому факту, что Гильдебранд по принятии папской тиары принял имя Григория, которое прежде носил папа, смещенный тогда с папского престола.

Поднятие нового вопроса об инвеституре с той воинственностью, которая неизбежно должна была привести к столкновению между Империей и папством, было гораздо рискованнее ввиду того, что этот третий вопрос оказался гораздо менее очевидным, чем два других, по поводу которых обе власти еще так недавно сходились во взглядах.

Один источник двусмысленности возник из того факта, что ко времени Гильдебранда установилось такое положение, при котором для назначения на церковную должность епископского ранга требовалась согласованность нескольких различных партий. Одним из первых правил церковной дисциплины являлось то, что епископ должен был избираться духовенством и народом своей епархии и рукополагаться кворумом епископов своей области. И светская власть никогда, ни в какое время - с тех пор, как этот вопрос был поднят впервые в связи с обращением в христианство Константина, - не пыталась узурпировать обрядовые прерогативы епископов или же отрицать, во всяком случае в теории, избирательные права духовенства и народа. Роль, которую светская власть играла de facto (не затрагивая вопроса о том, какой могла быть ситуация de jure), заключалась в выдвижении кандидатов и использовании права вето в выборах. Гильдебранд сам определенно признавал это право не один раз.

Кроме того, к XI столетию традиционные доводы для осуществления некоторой степени светского контроля над церковными должностями усилились благодаря соображениям практического плана. Духовенство в течение долгого времени и во все возрастающей степени выполняло не только церковные, но и светские обязанности. К 1075 г. весьма значительная часть гражданской администрации в западно-христианском мире находилась в руках церковников. Они обладали властью благодаря системе феодального владения, так что освобождение духовенства от светской инвеституры повлекло бы за собой отмену подсудности светским властям больших площадей их же собственных земель и превращение Церкви не только в церковное, но и в гражданское imperium in imperio [720]. Бесполезно говорить о том, что эти гражданские обязанности могли бы быть переданы светским администраторам. Обе конфликтующие стороны прекрасно осознавали, что светского персонала, способного исполнять подобного рода обязанности, не существовало.

О значительности поступка Гильдебранда в 1075 г. говорят размеры той катастрофы, которая явилась его следствием. В вопросе об инвеституре Гильдебранд поставил на карту весь нравственный авторитет, который папство приобрело в течение тридцати предыдущих лет. Его власть над сознанием Plebs Christiana [721] в трансальпийских владениях Генриха IV была достаточно велика в соединении с силой саксонского оружия, чтобы привести императора в Каноссу [722]. Однако, хотя Каносса и смогла нанести по имперскому достоинству удар, от которого оно так никогда до конца и не оправилось, ее последствием явился не конец, но возобновление борьбы. Пятьдесят лет конфликта привели к разрыву между папством и Империей, разрыву слишком широкому и слишком глубокому, чтобы можно было восстановить его каким-либо политическим компромиссом по одному из тех частных вопросов, в связи с которым этот конфликт возник. Спор по поводу инвеституры уже давно разложился в своей могиле после конкордата 1122 г. [723], однако враждебность, порожденная им, продолжала оставаться в силе, находя всегда новые предметы для разногласий в жестких человеческих сердцах и упрямстве человеческих амбиций.

Мы так долго рассматривали решение Гильдебранда 1075 г., поскольку полагаем, что оно явилось решающим событием, обусловившим весь дальнейший ход истории. Опьяненный победой, Гильдебранд направил институт, который сам воздвиг из глубин бесчестья до вершин нравственного величия, по ложному пути, и уже никто из его наследников не смог вернуться на истинный. Нет нужды продолжать эту историю дальше в подробностях. Понтификат Иннокентия III (1198-1216) был «веком Антонинов» или «бабьим летом» Гильдебрандова папства. Однако этот папа был обязан своим преимущественным положением случайным обстоятельствам, таким как продолжительное малолетство в роду Гогенштауффенов. Его деятельность просто является иллюстрацией того факта, что великолепный администратор может оказаться недальновидным государственным деятелем. За этим последовали папская война с Фридрихом II и его отпрыском, трагедия в Ананьи, которая явилась грубым ударом светской власти в ответ на Каноссу, Авиньонское пленение пап и Великий раскол, неудачная попытка Соборного движения, обращение Ватикана в язычество в эпоху итальянского Возрождения, раскол католической Церкви во время Реформации, нерешительная, но жестокая борьба, начавшаяся Контрреформацией, духовное ничтожество папства в XVIII столетии и его активный антилиберализм в XIX.

Однако этот уникальный институт выжил [724]. В столь решительный час, который мы переживаем сейчас, необходимо, чтобы все мужчины и женщины западного мира, «во Христа крестившиеся», в качестве «по обетованию наследников» [131с], а вместе с нами и все язычники, которые сделались «сопричастниками обетования» и «сонаследниками, составляющими одно тело» [132с]благодаря усвоению западного образа жизни, воззвали к наместнику Христа, дабы он подтвердил свой грозный титул. Разве не сказал Учитель Петра самому Петру, что «кому дано много, много и потребуется, и кому много вверено, с того больше взыщут»? [133с] Апостолу в Риме наши предки вверили судьбу западного христианства, которое было всем их богатством. А когда «раб тот, который знал волю господина своего», «не был готов, и не делал по воле его» и в наказание за это был бит много, то эти удары падали с одинаковой тяжестью и на тела «слуг и служанок», чьи души должен был сохранять Servus Servorum Dei [725]. Наказание за ufigig (необузданность) раба пало на наши головы. И именно благодаря ему, приведшему нас к этому положению, мы можем освободиться от наказания, кем бы мы ни были - католиками или протестантами, верующими или неверующими. Если в этот решительный момент появится второй Гильдебранд, вооружится ли на этот раз наш освободитель заранее мудростью, рожденной страданием, и сумеет ли избежать рокового опьянения победой, которое погубило великое создание папы Григория VII?