А вместе с тем, с самого своего появления, христианство было благовестием Радости, единственной возможной радости в «мире сем». Если после Креста невозможной стала радость «естественная», то в глубине этой «невозможности», на самом дне этой тьмы, христианство возвестило и даровало новую радость и ею превратило конец — в начало. Без этой радости христианства нет. Только ею Церковь победила мир, и потому, когда христиане теряют ее. Церковь теряет и мир, в который она послана. Из всех обвинений христианства самое страшное принадлежит Ницше, сказавшему о христианах, что они безрадостны.
Поэтому забудем на время академические споры о Церкви, об ее миссии и о методах ее миссии. Ибо рассуждение такого рода осмысленны только в контексте той великой радости, из которой все в христианстве черпает свой смысл и силу. «Я возвещаю вам радость великую, которая будет всем людям» (Лк. 2 : 10) — этими словами открывается Евангелие, а завершается: «они поклонились Ему и возвратились в Иерусалим с радостью великою...» (Лк. 24 : 52). И мы должны снова обрести ее, эту радость великую, прежде чем обсуждать программы и стратегию «миссии».
Радость эта, однако, не поддается ни анализу, ни определениям. В радость входят: «войди в радость Господина своего» (Мф. 25 : 21). И у нас нет иного средства войти в эту радость, кроме того священнодействия, которое с самого начала Церкви было для нее как источником, так и исполнением радости, поистине — самим таинством радости. Священнодействие это — Евхаристия, Божественная Литургия.
В наши дни литургия, литургическая жизнь, воспринимается самими христианами по-разному в зависимости от тех двух понимании места и служения Церкви в «мире сем», о которых мы говорили выше. Для одних литургия, богослужение представляется наиважнейшей, если не единственной деятельностью Церкви, ее основной «религиозной функцией». Другие, главным образом западные христиане, видят в ней своего рода «бегство» из мира, духовно-эстетическое отключение от подлинных «задач» Церкви и ее служения людям. В наши дни существует таким образом «литургическое» и «нелитургическое» восприятие христианства и Церкви. На деле спор этот и разделение христианского сознания, укоренен в одной ошибке, которую я определяю при помощи парадокса. Ошибка эта состоит в «литургическом понимании литургии», да и самой Церкви. Это понимание низводит Литургию в категорию «культа», в категорию «сакрального», самой своей «сакральностью» противопоставляющего себя жизни, миру, мысли и т.д.
Не таково, однако, изначальное значение греческого слова литургия. Оно означает, прежде всего, общее действие, посредством которого группа людей исполняет свое призвание, осуществляет свое назначение, становится орудием Божиим для исполнения Его воли. Так, например, в Ветхом Завете, литургия избранного народа состояла в приуготовлении пришествия в мир Мессии, Спасителя. Этим приуготовлением древний Израиль претворял себя в народ Божий, а свою жизнь — в исполнение воли Божией, в «домостроительство» спасения мира.
В этой перспективе сама Церковь и есть литургия, ибо она призвана действовать в мире по образу Христа, свидетельствовать о Нем и об Его царстве, быть носительницей и раздаятельницей той «радости великой», о которой мы только что говорили, и в возвещении о даровании которой и состоит ее дело в «мире сем». Наше понимание и восприятие Евхаристической Литургии — средоточие всей жизни Церкви — не должно ограничиваться одними «литургическими» категориями. Подобно тому, как христианство можно и должно рассматривать как «конец религии», так и христианскую литургию надо воспринимать как конец «культа» — религиозного священнодействия, изолированного от жизни и противопоставленного ей.
