Часть II

Христиане встретили неожиданный поворот имперской политики и тактики с благодарностью, но не без некоторого смущения и удивления. Их реакция на новое положение дел далеко не была единодушной. Многие церковные иерархи действительно приветствовали обращение Императора и ожидаемое воцерковление Империи, но было и немало таких, кого ход властей насторожил. Разумеется, можно было только радоваться прекращению гонений и гарантируемой новым законом свободе богослужений.

Однако основная - и крайне сложная, парадоксальная - проблема оставалась нерешенной.

Уже Тертуллиан задавал довольно щекотливые вопросы, в его время, впрочем, звучавшие чисто риторически. Может ли Кесарь уверовать во Христа? Кесарь, несомненно, принадлежит к "миру сему", является неотъемлемой частью "мирского" - necessary specula. Так может ли христианин быть Кесарем, то есть принадлежать одновременно к двум противоборствующим порядкам - церковному и мирскому? (Apologeticum, 21, 24)

Во времена Константина понятие о "Кесаре-христианине" еще оставалось загадкой и головоломкой, несмотря на талантливую попытку Евсевия Памфила разработать представление о "христианской Империи". Многие христиане считали, что здесь есть внутреннее противоречие: кесари непременно привязаны к делам "мира сего". Церковь же - неотмирна. Служение Кесаря по определению было "мирским". Оставалось ли место для императоров, именно как императоров, в христианском обществе?

Недавно было высказано предположение, что, возможно, сам Константин испытывал неловкость и смущение по данному поводу. Откладывать крещение до последних дней своей жизни он предпочитал, быть может, еще и потому, что смутно чувствовал: не подобает быть сразу и христианином, и Кесарем. Личное обращение Константина не было проблемой. Но как император он имел определенные обязательства, должен был нести бремя власти.

Он еще оставался "Божественным Кесарем" и был сильно вовлечен в имперские традиции - хотя искренне пытался освободиться от их уз. Перенос имперской резиденции в новый город, подальше от воспоминаний ветхого языческого Рима - яркий символ этой благородной попытки. Но Империя оставалась прежней, с характерной для нее автократией, языческими обычаями и практиками, включающими поклонение Кесарю, даже обожествление его. Нет причин сомневаться в искренности Константина.

Несомненно, он был глубоко убежден, что только христианство способно оживить больное тело Империи, став новым объединяющим началом в период резкой дезинтеграции общества. При этом он явно не считал возможным отречься от державной власти, от мира сего. Константин искренне верил, что Промысел Божий возложил на него высокую, священную миссию, избрал его восстановить Империю - восстановить на христианских принципах. Эта вера более, чем какая-либо конкретная политическая теория, определяла его политику и способ правления.

Создалась крайне двусмысленная ситуация. Должна ли Церковь принять предложение императора и взять на себя новую задачу? Что это: желанная возможность или опасный компромисс? На самом деле даже во времена Константина тесное сотрудничество христиан с Империей не всегда протекало удачно и обнадеживающе. Империя не была для Церкви легким и удобным союзником и партнером.

Все проблемы такого "сотрудничества" ярко проявились уже при преемниках Константина (даже если забыть о бесплодной попытке Юлиана восстановить язычество). Неоднократно церковные пастыри были вынуждены давать отпор настойчивым попыткам кесарей использовать свою верховную власть и в религиозной сфере. Не случайно возникновение в IV веке монашества. Оно отчасти было попыткой уйти от трудностей общения с Империей, построив "автономное" христианское общество за ее пределами, "вне стана".

С другой стороны, Церковь ответственна за мир и отказаться от миссионерства ей нельзя. Она беспокоилась не только об отдельных людях, но и об обществе, даже человечестве в целом. Даже царства и королевства мира сего надлежало в конечном счете привести к повиновению Христу. Империя же, в свою очередь, не была способна бросить Церковь и обойтись без ее помощи и служения.

Церковь уже представляла собой сильный институт - сильный своей верой и дисциплиной - и, кроме того, распространившийся повсюду, достигший самых отдаленных уголков обитаемой земли. Таким образом, союз Церкви с Империей был неизбежен - его диктовали как миссионерское призвание Церкви, так и традиционная имперская логика.

К концу IV века христианство окончательно утвердилось в качестве официальной религии Римской империи. При Феодосии Великом Римская империя решила поставить себя на службу христианству, а от язычества отреклась и запретила его. Ереси также были объявлены вне закона. Государство официально занялось утверждением Православной веры. Новое соглашение предполагало в первую очередь единство Христианского Содружества.

Существовало лишь одно всеобъемлющее Христианское Общество - одновременно и Церковь, и Государство. В нем были разные структуры, или "силы", четко отличающиеся друг от друга, но тесно взаимосвязанные - "духовные" и "светские", "церковные" и "политические". Однако само "Общество" было внутренне едино. Эта идея отнюдь не нова. Одновременно Церковью и Царством был, например, древний Израиль.

Римская империя всегда представляла собой "политико-экклезиастический институт", сохранила она этот двойственный характер и после того, как была крещена. В Христианском Содружестве принадлежность к Церкви и гражданство не просто дополняли друг друга - они были идентичны: только христиане могли быть гражданами, а все граждане были обязаны являться православными и по вере, и по образу жизни. Христианское Содружество мыслилось как единая теократическая структура.

Более того, Римская империя всегда считала себя "Вселенским Царством", единственным законным Царством, единственной "Империей". Как существовала лишь одна Вселенская Церковь, так могло быть лишь одно Царство - Всемирная Империя. Церковь и Царство составляли, в сущности, единое Общество, неделимое и неразделенное, единый Civitas - Respublica Christiana [Государство - Христианская Республика].

"Единое всечеловеческое Содружество, отчасти воспринимаемое как Империя - уцелевший образ Ветхого Рима - но в основном как Церковь, являлось важнейшей формой общественного устройства на протяжении того долгого периода истории, который мы зовем средними веками. Оно было реальностью, а не просто идеей; но при этом еще и идеей - не только реальностью" (сэр Эрнест Баркер).

Это была смелая попытка, грандиозный замысел, необыкновенное достижение. Но достижение также подозрительное и неоднозначное: ведь два устройства, "духовное" и "мирское", невозможно по-настоящему соединить воедино. Внутри "единого Общества" по-прежнему существовало напряжение, а "равновесие сил" в Христианском Содружестве было неустойчивым и ненадежным.

Было бы анахронизмом называть это внутреннее напряжение между "силами" в средневековом Содружестве конфликтом, противостоянием Церкви и Государства как двух разных обществ, имеющих различные сферы компетенции и влияния. В средние века Церкви и Государства как двух разных обществ просто не существовало. Конфликт происходил между двумя "силами" одного и того же общества, отчего и был таким напряженным и острым.

В этом отношении христианский Восток мало отличался от христианского Запада, при всём различии реального хода событий в этих двух частях Христианского Содружества. Основная проблема и на Востоке и на Западе была одинакова - проблема "Христианского Общества", "Священной Империи". Вполне естественно, что особенно острой и настоятельной она стала на Востоке. На Востоке "Священная Империя" была грозной действительностью, "осязаемым фактом реального мира", как сказал Джеймс Брайс.

На Западе же она скорее осталась идеей и притязанием. Со времен Константина сердце Империи уже не Ветхий Рим, а Константинополь. История Византии стала непосредственным продолжением истории Рима. На Западе римский порядок разрушился рано, а на Востоке - пережил века. Даже в восточных одеждах Византия до самого конца оставалась "Царством ромеев". Основной проблемой Византии была именно проблема "Вечного Рима". Огромная тяжесть Империи здесь ощущалась гораздо сильнее, чем на Западе.

Чрезвычайно важно, однако, что все "византийские проблемы" вновь возникают на Западе с прежней неоднозначностью и остротой, когда там, при Карле Великом и его наследниках, возрождается Империя. Карл Великий считал себя законным преемником Константина и Юстиниана. Его стремления, его политика в религиозных вопросах почти та же, что и у византийских кесарей.

Часто утверждают, что Восточная Церковь отдала свою "свободу" в руки кесарей. На византийскую систему наклеили унизительный ярлык "цезарепапизма", полагая, что действительным правителем Церкви был император, пусть официально он никогда не признавался ее главой. Неоднократно говорилось, что в Византии Церковь попросту перестала существовать - то есть существовать как "независимый институт" - превратившись в "религиозное ведомство Империи".

Свидетельства, приводимые в подтверждение этих обвинений, на первый взгляд могут показаться неопровержимыми и более чем достаточными. Однако при более тщательном рассмотрении все они рассыпаются. В некоторых кругах обвинение в "цезарепапизме" еще держится - но оно решительно отвергнуто многими компетентными византологами как полное непонимание исторической ситуации, как анахроническое предубеждение.

Конечно, императоры были правителями в Христианском Обществе - в том числе и в религиозных вопросах. Однако они никогда не правили самой Церковью.

История Византии в некотором смысле была авантюрой, неудачным и, возможно, неуместным экспериментом в христианской политике. Но судить о нем следует исходя из его собственных принципов.