Отношение к прорицанию как к божественному посланию было свойственно многим народам, но практика эта у разных народов имела свои специфические черты, свои особенности. Египтяне прорицали по движению образов проходящих по улицам людей, а иудеи - по сакральным предметам и снам. Пророчица Вавилонского храма была знаменита тем, что толковала сны. В Италии оракул Фортуны вопрошался по бросанию монет, и даже римские императоры не избегали этой процедуры, а инкубационные ритуалы бога Фавна были подобны ритуалам греческого героя Амфиария.
Изречения прорицателей и оракулов, большей частью иносказательные, нуждались в каком-то более или менее правдоподобном и при этом достаточно возвышенном истолковании. Труд правильного толкования и перевода скрытого смысла пророчеств на язык, доступный пониманию, брала на себя особая группа людей, специально для этого подготовленных. В моменты озарения они олицетворяли наступление божественной коммуникации, становились посредниками или вестниками божеств, толкователями сокровенного смысла знания, как бы ниспосланного на них.
Для того, чтобы правильно осуществлять функции «посредничества», от них требовался определенный поэтический дар, мистический опыт и навык истолкования, который приобретался в процессе обучения. Приемам и способам правильного толкования обучались точно так же, как обучались гимнастике, музыке, математике, ораторскому искусству, грамматике, поэзии, философии. Правильное толкование - поэтически возвышенное, божественно глубокое, но понятное по смыслу - приравнивалось к искусству.
Поэтому уже Платон в диалоге «Ион» (534с) говорит, что истолкователи воли богов - поэты. Истинность слов, произносимых прорицателем, не умалялась последующим их комментированием. Напротив, от истолкователя требовался совершенно иной дар - способность додумывать и договаривать до конца то, что в данном изречении подразумевалось. Со своей стороны, вопрошатель также должен был осознавать и давать себе отчет в том, что он желает знать, сопоставляя услышанное и истолкованное со своим внутренним опытом понимания и со своими ожиданиями.
Сопоставляя услышанное и желаемое, сравнивая услышанное и действительное, вопрошатель мог внутренне не соглашаться с тем, что ему говорил жрец-прорицатель или недоумевать по поводу услышанного. Но это происходило только в том случае, если авторитет оракула снижали опыты неудачного комментирования. Поэтому интеллектуальная задача истолкователя состояла в том, чтобы передавать содержание слов оракула, домысливая, но не искажая их истинный смысл и значение.
Провозглашая свои истины, оракул демонстрировал бессознательность творчества, рассматриваемого как божественное проявление сущности его собственного мышления - сущности, которая всегда лучше его самого как существа живого, но смертного. Однако желание человека знать то, что превосходит его разумение, удовлетворялось лишь постольку, поскольку отвечало насущным запросам и потребностям конкретного человека (вопрошателя). На самом деле, желание знать все до конца не могло быть полностью удовлетворено, т. к. изречения прорицателя чаще всего не простирались дальше высказываний по поводу задаваемых оракулу вопросов.
Мало вероятно, что эти высказывания носили объяснительный характер, т. е. ни прорицание, ни его последующее истолкование не объясняло причин, по которым следовало понимать изречение так, а не иначе. Утвердительная форма высказываний оракулов, их лаконичность и определенная смысловая завершенность не требовала от истолкователя и интерпретатора каких-то дополнительных аргументов в пользу их истинности. Скорее всего, наилучшим аргументом была апелляция к авторитету самого Оракула, изречения которого чаще всего оставляли в стороне интеллект и понимание вопрошателя. Можно предположить, что понимание им смысла священных слов оракула чаще всего ограничивалось самоистолкованием фактического.
С этого момента два способа постижения опыта понимания непосредственно входят в игру - внутренний опыт самоистолкования и опыт профессионального (чужого) комментирования, нацеленный на постижение смысла того, о чем оракул умалчивал. Поэтому истолкователь (жрец-профет) «додумывал» или мысленно достраивал контекст высказывания согласно ситуации, разъяснял смысл изречения в соответствие с заданным вопросом или в границах проблемы. Эти два способа постижения опыта (свой - чужой) сопряжены с единственно важной с точки зрения проблемы понимания задачей - додумывать до конца, соотнося свой и чужой познавательный опыт.
При этом разъяснение смысла изречения не требовало от истолкователя демонстрации дара одержимости, но предполагало творческое мышление и живое, хорошо развитое воображение. При истолковании слов оракула контекст имел такое же значение, как, например, в случае истолкования размытых образов сновидений. Там фабула сна (образы и весь сюжет) играла определяющую роль в деле понимания предначертаний, «вытягиваемых» истолкователем из впечатлений, о которых повествовал ему сам клиент.
Для правильного понимания и правильного истолкования смысла слов оракула важно другое - уловить основной ход мысли, «схватить» идею и точно передать смысл речи, даже если эта речь кажется бессвязной, насыщенной иносказаниями, метафорами и образами. Поэтому от истолкователя (жреца-комментатора) требовался особый дар - умение быстро понять, «схватить» скрытый смысл этих иносказаний.
Напомню, что мы рассуждаем о том времени, когда искусство истолкования живого слова было изначально связано со священнодействием, в котором непредсказуемость реакции прорицателя на обращенный к нему вопрос вполне согласуется с атмосферой сакрально-ритуальных действий. В этих ритуалах и священнодействиях всегда предполагается незримое божество, бог, который внушает (нашептывает) истинное знание своему проводнику - оракулу. Обстановка священнодействия и вся драматургия, сопровождающая получение ожидаемого прорицания такова, что вопрошатель оказывается вовлеченным в таинство.
Все это вместе создает нужный контекст. И то, что вопрошатель становится непосредственным участником священнодействия, облегчает остальным участникам священнодействия реализовать главную их цель - разыграть миф ради заключенной в ней мудрости. Услышать эту мудрость в голосе жреца - такова задача интерпретатора. Истолкованием же занимаются ради смысла, содержащегося в этих словах, т. е. также ради заключенной в них мудрости. Поэтому истолкование прорицания означает не что иное, как способ удостоверения некого знания. Особенность способа удостоверения этого рода знания такова, что здесь в истолковании присутствует нечто произнесенное, рассказанное.
Но переданное (удостоверенное) таким образом, что в живом слове не содержится никакой иной возможности для опыта, кроме той, что была получена с помощью священнодействия, опирающегося на миф. Таким образом, миф оказывается носителем собственной истины, недоступной рациональному объяснению, поскольку миф не может быть каким-то произвольным образом додуман.
Мифологическое предание, включенное в контекст священнодействия и в контекст истолкования, призвано поддерживать неизменность культовой традиции, на которой строилась процедура прорицания. «Истина» мифа здесь составляет ядро истолкования и выступает в форме предопределения - «послания свыше». Но во всех иных случаях разум признает границы подвластной ему действительности, например, когда проблема превосходит повествование о деяниях богов по отношению к людям. Здесь истолкование уже не может быть ограничено ссылкой на миф или на божественную предопределенность предрекаемых событий. Это открывает новые перспективы искусству истолкования, цель которого уже не сводится только к адекватному истолкования жреческого знания и выходит за его пределы.
По мере того, как истолкование стремилось выразить множественность житейского опыта, придавая этому опыту общий (единый) смысл, весь понятийный строй истолкований существенно и радикально изменился. Истолкование постепенно стало представлять собой такой род умственной (разумной) деятельности, в которой способность делать заключения (умозаключения) иллюстрировала способность человека получать знание из чистых понятий, оттеснив тем самым мифологическое объяснение.
Поясню, что слово разум как понятие, отражающее способность человека, а также порядок вещей - это понятие Нового времени. У греков это внутреннее соответствие мыслящего сознания и разумного порядка вещей первоначально выражалось представлениями о логосе, о слове. Высший способ мышления (посредством слов, речи, текста), благодаря которому открывалось истинное понимание вещей, греки именовали нус - это сфера идеальных образов и понятий человеческого ума и сознания.
Следующий этап развития искусства истолкования имеет отношение к проблеме понимания и интерпретации литературных текстов. Здесь более отчетливо можно обозначить тот особый метод и собственные основания будущей дисциплины, связанной с искусством истолкования, указывающие на полезность такого рода деятельности. Но лишь тогда возникают средства к оформлению деятельности истолкования, возрастающей до уровня теории, когда сам язык дает прочную базовую основу, от которой отталкивается истолкователь, и когда наличествуют долговечные и ценные литературные творения, вызывающие споры из-за различной их интерпретации и различного понимания этих сочинений.
Тогда соперничающие или конкурирующие интерпретации этих произведений вынуждают истолкователей искать способы твердого закрепления найденных методов как наиболее действенных способов удостоверения мудрости (знания) и общезначимых правил понимания и соотносить эти методы и правила на практике.
Первые опыты постижения сущности истолкования имеют самое непосредственное отношение к обучению грамматике и литературной деятельности. Древнейшие ученые, свидетельствует Светоний, которые в то же время были поэтами и наполовину греками, которые, как известно, учили в Риме и на родине на обоих языках, только переводили греков или же читали публично собственные латинские сочинения. Первым ввел в Риме изучение грамматики Кратес из Малла. Он был знаменит в Риме тем, что устраивал беседы, без устали рассуждая, и этим подал образец для подражания. Подражание состояло в том, что хорошие, но еще мало известные стихи, написанные или умершими друзьями, или еще кем-нибудь, тщательно обрабатывались и в результате чтений и толкований становились известными всеми.
Обычай закрепил за грамматиками греческое название; первоначально же они назывались «литератами». Различие между «литератом» и «литератором», «грамматом» и «ученым» было вполне очевидным. Например, тот, кто знал науку кое-как, а не в совершенстве, обычно назывался «литератом». «Ученым», «литератором» называли тех, кто умел изящно, тонко и толково говорить и писать, но собственно так именовали и толкователей поэтов, которых греки называли грамматиками [1].
С этого момента фактически начинает складываться предметная область античной герменевтики. На ранних стадиях ее развития основное значение имеет не текст, а устное слово. Именно в устном слове человек соприкасается с живым и одушевленным собеседником; он беседует, рассуждает, задает вопросы, убеждает собеседника, реализуя собственную свободу. Отсюда - особое внимание к развитию голоса и речи как необходимая составляющая в постоянном стремлении совершенствовать и облагораживать тело (столь характерное для культуры античности), а также стремление совершенствовать технику убеждения. Отсюда же - образ мудреца, беседующего с внимающими ему учениками; и первые опыты систематического изложения знания в форме диалога.
Итак, можно утверждать, что античная герменевтика формировалась, изначально ориентируясь на понимание принципов истолкования устного слова, на понимание необходимости пользоваться собственным голосом и речью и так уметь ее составлять, чтобы каждая мысль имела точный смысл, соответствующий той основной идеи, ради которой эта речь была составлена. Толковать поэтов - особая задача. Цель грамотного толкования сводится к тому, чтобы понимать автора лучше, чем он понимал себя сам.
Другими словами, в отличие от истолкования отдельной мысли (высказывания) прорицания, где важно было передать смысл пророчества, не искажая его адресное (ситуационно обусловленное) предназначение, в истолковании «поэтов» важно было сконцентрировать внимание на передачи основной идеи литературного произведения. Трудность получения правильного понимания в этом случае состоит в том, что гипотетическая множественность и многозначность понимания (истолкования) может содержаться в самом тексте произведении.
Понимание и истолкование основного замысла литературного произведения, а также перемещение акцента на исследование скрытых сторон творческого процесса, который, кстати, мог и не осознаваться самим поэтом, всегда дает шанс для интерпретатора постичь уроки творческого процесса в его чистом виде. Такая внутренняя сосредоточенность на творческой стороне «сочинительства» показательна, поскольку уже не основной замысел или отдельная идея произведения оказывается в фокусе внимания исследователя, а попытка понять творчество изнутри. Эта двоякого рода задача, которую ставит перед собой герменевтик, как раз и подтверждает мысль о том, что истолкователь всегда стремится понимать автора лучше, чем сам он понимал себя.
Конечно, на характер истолкования огромное влияние оказывал субъективный фактор: личность самого интерпретатора, его талант или его аналитические способности, его знание языка и знакомство с культурным фоном интерпретируемого произведения, а также место и время (страна, эпоха, традиции). Все это вместе не могло не отразиться на той оценке, которую получало литературное произведение в данной интерпретации.
Гипотетически число такого рода истолкований прямо пропорционально числу литературных произведений, ценность которых не умалялась во времени, но исторически возрастала, составляя литературное и культурное наследие эпохи. Поэтому как сами оригиналы, так и всевозможные их комментарии также попадали в поле зрения истолкователей и исследователей - герменевтиков.
Вместе с интересом к исследованию литературных произведений систематичность такого рода исследовательской работы стимулировала деятельность по выявлению особых правил и методов интерпретации. Практический интерес к профессиональной деятельности такого рода был связан с распространением (миграцией) и ростом знания, а потребность в достижении общезначимости в понимании тех или иных сторон (аспектов) знания во многом определяла успешность тех, кто занимался распространением (и приращением нового) знания: философы, поэты, учителя, воспитатели, переводчики, политики.
Примечания:
[1]. См.: Гай Светоний Транквилл. Из книги «О грамматиках и риторах» // Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. М., 1964. С. 221-222.
