Убедителен ли детерминизм?
Одной из вечных слабостей человеческого разума является склонность искать причину собственных неудач вне себя, приписывая их силам, находящимся за пределами контроля и являющимся феноменами, не подвластными человеку. Это ментальный маневр, с помощью которого человек избавляется от чувства собственной неполноценности и униженности, прибегая к непостижимости Вселенной во всей ее необъятной потенции для объяснения несчастий и невзгод человеческой судьбы. Этот прием является одним из наиболее распространенных «утешений философией» [421] .
Он наиболее привлекателен для душ чувствительных, особенно в периоды падений и неудач. Так, в период упадка эллинистической цивилизации подобные настроения были распространены среди самых широких кругов. Философы разных направлений объясняли таким образом причины социального распада, явления вполне ощутимого, но не подвластного воле человека.
Упадок объяснялся как случайное или неизбежное следствие «космического старения». Такова была философия эпикурейца Лукреция [422] , представителя последнего поколения эллинистического смутного времени.
И улетает наш ум, подымаясь в паренье свободном.
Видим мы прежде всего, что повсюду, во всех направлениях,
С той и с другой стороны, и вверху, и внизу, у вселенной
Нет предела, как я доказал, как сама очевидность
Громко гласит и как ясно из самой природы пространства.
А потому уж никак невозможно считать вероятнымІ
Но понапрасну, когда не способны выдерживать жилы
То, что потребно для них, а природа доставить не может.
Да, сокрушился наш век, и земля до того истощилась,
Что производит едва лишь мелких животных…
Да и хлебов наливных, виноградников тучных она же
Много сама по себе сотворила вначале для смертных.
Сладкие также плоды им давая и тучные пастьбы, -
Все, что теперь лишь едва вырастает при нашей работе:
Мы изнуряем волов, надрываем и пахарей силы,
Тупим железо, и все ж не дает урожая нам поле, -
Так оно скупо плоды производит и множит работу.
И уже пахарь-старик, головою качая, со вздохом
Чаще и чаще глядит на бесплодность тяжелой работы,
Если же с прошлым начнет настоящее сравнивать время,
То постоянно тогда восхваляет родителей долю.
И виноградарь, смотря на тщедушные, чахлые лозы,
Век злополучный клянет, и на время он сетует горько
И беспрестанно ворчит, что народ, благочестия полный.
В древности жизнь проводил беззаботно, довольствуясь малым,
Хоть и земельный надел был в то время значительно меньшим,
Не понимая, что все дряхлеет и мало-помалу.
Жизни далеким путем истомленное, сходит в могилу.
Лукреций. О природе вещей
Эта тема через какие-нибудь триста лет вновь возрождается в полемическом труде одного из отцов западной христианской церкви Киприана.
«Следовало бы вам сознавать, что общество теперь дряхлое. У него нет жизненной силы, чтобы выстоять, и нет страсти и здоровья. чтобы быть сильным. Эта истина самоочевидна… даже если мы промолчим, но все, что окружает нас, свидетельствует об одном - о распаде. Уменьшаются зимние дожди, необходимые для вызревания зерна в почве, и летнего тепла недостает для созревания урожаев. Весною стало меньше свежести, а осенью - плодов.
Горы лысеют и истощаются, исчерпаны рудники, вены вскрыты и кровоточат. Меньше стало крестьян на полях, мореходов в море, солдат в гарнизонах, честности на рынке, справедливости в суде, согласия в дружбе, умения в мастерстве, строгости в нравах. Когда что-то стареет, разве есть надежда, что оно постоит за себя, полное свежести и юношеской страсти? Все, что приближается к концу, ослабевает.
Солнце, например, на закате посылает менее теплые и не столь прекрасные лучи. Луна становится тонкой, когда она убывает. Дерево, некогда зеленое и плодоносное. становится голым, с усохшими ветками. Старость останавливает течение весны, и ее щедрые потоки превращаются в слабые ручейки.
Это приговор, вынесенный миру: это закон Бога: все, что родилось, должно умереть, то, что выросло, должно состариться, то, что было сильным, должно стать слабым, то, что было великим, должно стать ничтожным: и эта утрата силы и величия ведет к исчезновению» (Cyprianus. Ad Demetrianum. 3).
Возможно, некоторый отголосок Киприанова пессимизма есть и в озабоченных голосах нашего поколения, осознавшего угрозу истощения естественных ресурсов Земли. Знакомы мы и с идеей космической смерти, поскольку западные физики в свое время предсказали распад всей материи, гак называемую тепловую смерть Вселенной, в соответствии со вторым началом термодинамики. Впрочем, идея эта нынче оспаривается [423] .
«Человечество молодо… Наша цивилизация находится все еще в своем раннем детстве, а Земля не прошла и половины своей истории; ей сейчас более четырех миллиардов лет, но через четыре миллиарда лет она, видимо, все еще будет существовать» [прим86] .
Западные защитники предопределения или детерминизма в судьбах цивилизаций обращаются к закону старения и смерти, который, как они полагают, распространяется на всю сферу планетарной жизни. Один из наиболее известных представителей этой школы Освальд Шпенглер, утверждает, что цивилизацию можно сравнить с организмом, а значит, она проходит периоды детства, юности, зрелости и старости. Но мы уже показали выше, что общества не являются организмами, с какой бы стороны их ни рассматривали.
В субъективных понятиях это умопостигаемые поля исследования; а в объективных понятиях они представляют собой основу пересечения полей активности отдельных индивидуумов, энергия которых и есть та жизненная сила, что творит историю общества.
Кто может утверждать или предсказать, каковы будут характеры и типы взаимодействий между всеми этими действующими лицами и сколько появится их на сцене истории? Догматически твердить вслед за Шпенглером, что каждому обществу предопределен срок существования, столь же глупо, как и требовать, чтобы каждая пьеса состояла из одинакового числа актов.
Шпенглер не усиливает детерминистский взгляд, когда он отказывается продолжить аналогию организма с видом или родом. «Жизнь любой группы организмов включает среди прочего определенное время существования и определенный темп развития: и никакая морфология истории не может освободиться от этих понятий…
Время жизни поколения - для какого бы существа оно ни рассматривалось - является числовым значением почти мистического свойства. И эти соотношения также действительны для цивилизаций - в некотором смысле об этом раньше никогда не думали. Каждая цивилизация, каждый период архаики, каждый взлет, каждое падение и каждая непостижимая фаза каждого из этих движений обладают определенным временным периодом, который всегда один и тот же и который всегда имеет свое символическое обозначение.
Каков смысл пятидесятилетнего периода в ритме политической, интеллектуальной и художественной жизни, которая превалирует во всех цивилизациях? Каково значение тысячелетия, которое есть идеальный временной период всех цивилизаций, сравнимый в пропорции с индивидуальным жизненным сроком человека, - семьдесят лет?» [прим87] .
Правильный, на наш взгляд, ответ состоит в том, что общество не является видом или родом. Более того, оно не является организмом. Каждое общество - это представитель некоторого вида из рода обществ. Но род, к которому принадлежат люди, не является ни западным обществом, ни эллинским, ни каким-либо еще. Это род Homo.
Столь простая истина снимает с нас обязанность исследовать шпенглеровскую догму о том, что роды и виды обществ обладают предопределенными жизненными сроками по аналогии с индивидуальными организмами, являющимися представителями своих биологических родов и видов.
Даже если мы на некоторое время предположим, что срок жизни рода Homo заведомо ограничен, достаточно беглого взгляда на реальную историческую длительность биологических родов и видов, чтобы понять ошибочность концепции, связывающей надломы цивилизаций с этим гипотетическим концом жизни рода Homo. Как, впрочем, нельзя их связывать и с исчезновением материальной Вселенной через распад ее вещества.
Касаясь проблемы надломов цивилизаций, резонно задаться вопросом, а есть ли основания предполагать, что надломы сопровождаются какими-либо симптомами физической или психической дегенерации. Были ли афиняне поколения Сократа, Еврипида, Фукидида, Фидия и Перикла, пережившие катастрофу 431 г. до н.э., внутренне более ущербными, чем поколение Марафона, заставшее расцвет и славу общества, к которому они принадлежали?
Объяснение надломов цивилизаций с точки зрения евгеники, как представляется, можно найти у Платона в «Государстве», где он говорит, что общество с идеальным устройством нелегко вывести из равновесия, но в конце концов все, что рождается, обречено на распад; даже идеальное устройство не может существовать вечно и в конце концов надломится.
Надлом этот связан с периодическим ритмом (с кратким периодом для краткоживущих существ и длительным периодом для тех, кто на другом конце шкалы), который является ритмом жизни как в животном, так и в растительном царстве и который зависит от физической и психической плодовитости. Особые законы человеческой евгеники расстроят разум и интуицию нашего обученного правящего меньшинства, несмотря на всю их интеллектуальную силу; эти законы ускользнут от их взора, и однажды они произведут детей несвоевременно.
Платон выработал поразительные числовые формулы для выражения продолжительности человеческой жизни и утверждал, что социальное разложение наступит в результате игнорирования этого математического закона евгеники вождями общества [424] . Но даже из этого ясно, что Платон не считает расовую дегенерацию, связываемую им с социальным надломом, автоматическим или предопределенным явлением. Скорее он видит здесь интеллектуальную ошибку, техническую неудачу, ошибочный шаг.
В любом случае нет оснований следовать Платону, признавая расовую дегенерацию хотя бы как вторичное звено в причинной связи явлений, ведущих общество к надлому и упадку. Безусловно, во времена социального упадка члены распадающегося общества могут казаться пигмеями или уродами, особенно в сравнении с царским величием их предшественников, живших в эпоху социального роста.
Однако назвать эту болезнь дегенерацией - значит поставить неверный диагноз. Болезнь, овладевающая детьми декаданса, крепко оковывая их «скорбию и железом» (Пс. 106, 10), не есть результат распада естественных свойств человека; она представляет собой распад их социального наследия, лишая их возможности приложения своих сил в творческом социальном действии. Понижение уровня является следствием социального надлома, но не его причиной.
А теперь обратимся к еще одной гипотезе предопределения, согласно которой цивилизации следуют одна за другой по закону их природы, заданному космосом в бесконечно повторяющемся цикле чередований рождения и смерти.
Применение теории циклов к истории человечества было естественным следствием сенсационного астрономического открытия, сделанного в вавилонском мире в конце III тыс. до н.э. Открытие это сводилось к тому, что три астрономических цикла, давно подмеченных людьми - смена дня и ночи, лунный месячный цикл и солнечный годовой, - есть проявление космической взаимосвязи, значительно более широкой, чем солнечная система. Из этого проистекало, что вегетационный цикл, полностью определяемый Солнцем, имеет свой аналог в космическом чередовании рождения и смерти.
Умы, подпавшие под влияние этой идеи, готовы были проецировать схему периодичности на любой объект изучения [прим88] .
Эллинская и эллинистическая литература пропитана мыслями этой философии циклов. Платон, очевидно, был очарован ею, поскольку эта тема проходит через все его сочинения.
Развивая гипотезу циклов, Платон применяет ее и к истории эллинов, и к описанию космоса как целого. Космос он представляет в виде вечного чередования катастроф и возрождений. То же учение вновь появляется в поэзии Вергилия.
Позже к нему обращается Марк Аврелий. Но там, где Вергилий видит триумфальное возрождение героического века [425] , Марк Аврелий, писавший спустя какие-нибудь двести лет, чувствует только опустошение.
Таков мировой обиход - вверх-вниз, из века в век…
Вот покроет нас всех земля, а там уж ее превращение,
Затем опять беспредельно будет превращаться,
А потом снова беспредельно [прим89] .
Эта философия вечных повторений, которая поразила, правда не захватив полностью, эллинский гений, стала доминировать и в индских умах. Индуистские мыслители развили циклическую теорию времени. Цикл стал называться «Кальпа» и был равен 4320 млн. земных лет. Кальпа разделена на 14 периодов, по истечении каждого из которых Вселенная возрождается, и снова Ману [426] дает начало человеческому роду.
По этой теории мы находимся в седьмом из 14 периодов нынешней Кальпы. Каждый период подразделяется на 71 Большой промежуток, а каждая из этих частей в свою очередь разделена на 4 «Юги», или периода времени. Юги содержат соответственно 4800, 3600, 2400, 1200 божественных лет (один божественный год равен 360 земным годам). Мы в настоящее время находимся в четвертой из Юг, когда мир полон зла и несправедливости, и, таким образом, конец мира сравнительно недалек, хотя до конца еще несколько тысячелетий.
Являются ли эти «тщетные повторения» [427] народов действительно законом Вселенной, а значит, и законом истории цивилизаций? Если ответ положителен, то нам придется признать себя вечными жертвами бесконечной космической шутки, обрекающей при этом на страдания, борьбу с постоянными трудностями и стремление к очищению от грехов, лишая нас всякой власти над собой.
Этот печальный вывод был принят на удивление спокойно и трезво, если не сказать оптимистически. Один современный западный философ даже нашел в «законе о вечном возвращении» повод для радости.
«Пой и радуйся, о Заратустра, грей свою душу новыми песнями, ибо ты переживешь свою великую судьбу, - судьбу, которая не постигла пока ни одного человека! Ибо твои звери хорошо знают, о Заратустра, кто ты и кем должен стать: смотри, ты учитель вечного возвращения, и это теперь твоя судьба!.. Смотри, мы знаем, чему ты учишь: все вечно возвращается, и мы со всем, и мы уже были в бесконечном числе времен, и все было с нами…» [прим90] .
Аристотель также не выражает никаких признаков неудовольствия, когда, наблюдая проявления каузальности, он пишет в своем трактате по метеорологии: «Не единожды, не дважды и не несколько, но бесчисленное множество раз одни и те же мнения появляются и вновь обращаются среди людей» (Аристотель. Метеорология. 1.3).
В другом месте Аристотель рассматривает проблему периодичности в человеческих отношениях на конкретном примере Троянской войны, предрекая неизбежность повторения ее, словно подобные предположения нечто большее, чем плод умозрительных рассуждений. С бесстрастным спокойствием он заявляет, что «человеческая жизнь - порочный круг» повторяющихся рождений и распадов, и в словах его не чувствуется боли.
Разве разум не заставляет нас верить, что циклическое движение звезд проявляется и в движении человеческой истории? Что в конце концов означают движения Инь-и-Ян, Вызов-и-Ответ? Разумеется, в движении человеческой истории легко обнаружить элемент повтора, он бросается в глаза. Однако челнок, снующий вперед и назад по основе времени, создает ткань, сквозь которую просматривается движение к концу, а не бесконечные уходы и возвраты.
Переход от Инь к Ян в любом данном случае, вне сомнения, является возобновлением повторяющегося действия, однако это повторение ни напрасно, ни бессмысленно, поскольку оно есть необходимое условие акта творения, нового, спонтанного и уникального. Аналогичным образом ответ на вызов, за которым следует другой вызов, требующий нового ответа, несомненно, порождает циклическое движение. Но мы видели, что это тот тип ответа, который высвобождает Прометеев порыв социального роста.
Анализируя ритм, следует помнить, что мы должны различать движение части и целого, а также различать средство и цель. Средство далеко не всегда соответствует цели, как и движение части предмета не всегда совпадает с движением самого предмета. Это особенно наглядно проступает на примере колеса, которое можно считать безупречной аналогией и постоянным символом всей циклической философии. Движение колеса относительно оси, безусловно, движение повторяющееся. Но колесо и ось - это части одного устройства, и тот факт, что все устройство может двигаться только благодаря круговому вращению колеса вокруг своей оси, не означает, что ось повторяет ритм вращения колеса.
Гармония двух движений - большого необратимого движения, которое рождается через малое повторяющееся движение, - возможно, есть сущность того, что мы понимаем под ритмом; и это не только игра сил в механическом ритме искусственной машины, но и органический ритм жизни. Смена времен года, от которой зависит вегетационный цикл, - основа жизни в растительном царстве.
Мрачный цикл рождения, воспроизводства и смерти сделал возможным развитие высших животных вплоть до человека. Ритмические движения легких и сердца дают возможность человеку жить; музыкальные такты, стопы, строки, строфы - это выразительные средства, через которые композитор и поэт доносят до нас свою мысль; вращение молитвенного колеса приближает буддиста к его конечной цели - нирване [428] .
Таким образом, наличие периодически повторяющихся движений в процессе роста цивилизаций ни в коей мере не предполагает, что сам процесс, включающий в себя эти движения, принадлежит тому же циклическому порядку, что и сами эти движения. Напротив, если из периодичности этих малых движений и напрашивается какой-либо вывод, то он, скорее, сводится к тому, что большое движение, порождаемое монотонно поднимающимися и опускающимися крыльями, есть движение совершенно другого порядка, или, иными словами, это движение не повторяющееся, а прогрессирующее.
Подобное истолкование движения жизни обнаруживается в философиях африканских цивилизаций, и, возможно, в наиболее утонченной форме оно представлено в космогонии народа догонов в Западном Судане [429] .
«Их представление о Вселённой основано, с одной стороны, на принципе вибрации материи, а с другой - на восприятии движения как универсального закона единой Вселенной. Первоначальная завязь жизни символизируется мельчайшим посевным зерном… Это семя с помощью внутренней вибрации прорывает внешнюю оболочку и принимает громадные размеры Вселенной.
Одновременно освободившееся вещество начинает двигаться по спирали, образуя улитку… Здесь выражено, таким образом, два фундаментальных понятия. С одной стороны, вечное движение по спирали означает консервацию материи. Однако движение… постоянно стимулируется чередованием противоположностей - правое и левое, верх и низ, четное и нечетное, мужское и женское, - в чем проявляется принцип парности, побуждающий к размножению жизни.
Пары противоположностей пребывают в равновесии, которое свойственно и индивидуальному существу, поддерживаясь изнутри. С другой стороны, бесконечная протяженность Вселенной выражена непрерывным поступательным движением материи по спирали» [прим91] .
Этого заключения, сделанного в результате наблюдений, пока для нас достаточно. Мы не можем принять циклическую версию предопределения как высший закон человеческой истории; а она является последней формой доктрины необходимости, оспариваемой нами. Цивилизации, которых уже нет, не являются «жертвами судьбы», и посему живая цивилизация, как, например, западная, не может быть априори приговоренной к повторению пути цивилизаций, уже потерпевших крушение.
Божественная искра творческой силы заложена внутри нас, и если ниспослана нам благодать возжечь из нее пламя, то «звезды с путей своих» (Суд. 5, 20) не могут повлиять на стремление человека к своей цели.
Механичность мимесиса
Показав, что надломы цивилизаций не могут быть результатом повторяющихся или поступательных действий сил, находящихся вне человеческого контроля, попытаемся теперь обнаружить истинные причины этих катастроф. А выводы, что получены нами при анализе природы роста, будут верным указателем в этом поиске. Итак, мы обнаружили, что рост сопутствует самодетерминации.
Можем ли мы, исходя из этого, утверждать, что надломы являются результатом утраты силы самодетерминации? Другими словами, можем ли мы сказать, что цивилизации приняли смерть не от внешних неконтролируемых сил, а от собственных рук? Поэту, интуиция подсказывает именно такое решение.
В трагедии жизни, то ведает Бог,
Лишь страсти готовят ее эпилог;
Напрасно злодеев вокруг не смотри.
Мы преданы ложью, живущей внутри.
Мередит. Современная любовь
Искра прозрения Мередита не дает повода западной мудрости гордиться новым открытием. Столетием раньше гений Вольнея разрушил доктрину XVIII в. о естественной доброте и самопроизвольном усовершенствовании человеческой природы, показав, что «источник всех несчастий… находится внутри самого человека; он носит его в своем сердце» [прим92] .
Амвросий Медиоланский пришел к аналогичному заключению в IV в. н.э. Он говорил: «Враг находится внутри вас, причина ваших ошибок там, внутри; я говорю: замкнитесь в себе» [прим93] .
Понятие самодетерминации как религиозный вывод можно также обнаружить и в философских исканиях африканских цивилизаций, где неудачи человека или его общины рассматриваются не как следствие судьбы, но как плоды греха, иными словами, как результат безответственного поведения. «Omina ne asem», - говорят аканы, и это означает, что «каждый человек всегда ответственен за себя» [прим94] .
Что истинно в жизни людей, то истинно и в жизни обществ. Вольней, утверждая, что источник всех несчастий внутри самого человека, пытался этим объяснить крах политических систем. Он предполагал, что общины, подобно людям, обладают ограниченным сроком и четкой линией жизни. Прозрение Вольнея легло в основу западной философии XVIII в.
Св. Киприан в своем послании Деметрию защищает точку зрения, согласно которой эллинистическое общество переживало в тот период необратимый процесс старческого распада. Здесь св. Киприан всего лишь повторяет известную мысль эллинистической философии, однако далее он развертывает доказательство на базе христианского учения.
«Вы жалуетесь на агрессию сторонних врагов; но если враг перестанет беспокоить, воцарится ли мир между римлянами? Если бы отпала внешняя опасность нападения со стороны вооруженных варваров, не встали ли бы перед нами тогда во весь рост жестокие раздоры, клевета и распри между власть предержащими и подданными их? Вы жалуетесь на неурожаи и голод, но самый большой голод порождает не засуха, а жадность, и самые большие несчастия проистекают из алчности, а та вздувает цены на рынке.
Вы жалуетесь, что облака уносят дожди, но не хотите замечать, что амбары скрывают зерно. Вы жалуетесь на упадок производства и не хотите знать, что производители фактически не получают того, что произвели. Вы жалуетесь на чуму и мор, а ведь, в сущности, эти бедствия поддерживаются преступлениями людей: бессердечной грубостью и безжалостностью к больным, алчностью и грабежами».
Проницательный взгляд и глубокое чувство Киприана открывают ему истинное объяснение надлома, подкосившего рост эллинистической цивилизации еще за 600-700 лет до его времени. Эллинская цивилизация надломилась, когда в процессе роста в какой-то момент что-то нарушилось во взаимодействии индивидуумов, обеспечивающих рост цивилизации.
В чем же слабость растущей цивилизации, таящая риск остановки и падения на полпути, в чем же корень утраты Прометеева порыва? Как мы установили ранее, в главах, посвященных анализу роста, угроза такого падения - фактор мощный и постоянно действующий, ибо исходит он из самой сути курса, которым идет растущая цивилизация.
Цивилизацию ждет многотрудный путь, «ведущий в жизнь, и немногие находят его» (Матф. 7, 14). Но и те немногие, что находят этот путь, те творческие личности, что дают цивилизациям движение и направляют его, не могут устремиться вперед без оглядки, даже уверенные в правильности пути. Будучи «социальными животными», они не могут бросить собратьев своих и направляют все свои усилия на то, чтобы мобилизовать остальных членов общества на совместное движение.
Однако нетворческая часть общества всегда и везде численно превосходит творческое меньшинство и в косной массе своей является тормозом, ибо не в состоянии преобразиться полностью и одновременно.
«Совершенство… невозможно, пока человек одинок. Он обязан, даже ценой личных утрат и задержки в собственном развитии, упорно превозмогая все, вести других за собой по пути совершенства. Человек обязан мобилизовать все свои силы во имя продвижения человечества к совершенству» [прим95] .
Сама природа социальной жизни ставит творческие личности перед выбором совершить рывок. Этот рывок возможен, по определению Платона, через «напряженный интеллектуальный союз и интимное личное общение», способные перенести божественный огонь из одной души в другую, подобно «свету, засиявшему от искры огня» (Платон. Письма. -7,341 Д).
Однако этот путь к совершенству непрактичен, так как исключает участие других. Кроме того, внутренняя духовная благодать, обретенная посредством общения со святым, явление столь же редкое и чудесное, как и само появление святого в мире. Мир, где творческая личность живет и трудится, - это общество обычных, простых людей.
Задача творческой личности в том и заключается, чтобы эту массу заурядных людей превратить в своих последователей, активизировать человечество, направить его к цели, находящейся вне его самого, а сделать это можно только при помощи мимесиса, или подражания. Мимесис представляет собой разновидность социальной тренировки. «Как один человек получает волевой импульс от другого?
Существует два пути. Один путь заключается в тренировке… другой - в мистицизме… Первый метод предполагает распространение нравственности через традицию; второй предполагает имитацию другой личности и даже духовный союз, более или менее полную идентификацию с ней» [прим96] . Второй метод подразумевает ситуацию, когда, по словам Платона, глухие уши, не способные услышать неземную музыку кифары Орфея, легко улавливают приказ командира. Нетворческое большинство может слепо следовать за своим вождем, даже если этот путь ведет его к гибели.
Кроме того, в реальном использовании мимесиса есть трудности и иного порядка. Если мимесис - это вид тренировки, значит, он в некоторой степени механизирует человека. Когда мы говорим «тонкий механизм», или «техническое творчество», или «искусная механика», эти слова ассоциируются с идеей общего триумфа жизни над материей, и особенно с триумфом человеческой воли и мысли над природой.
Механические изобретения в значительной мере расширили власть человека над окружающей средой. И таким образом, неодушевленные объекты начинают помогать человеку в достижении его целей. Но и сержант, отдавая команды, вырабатывает у взвода механические навыки, а значит, добивается механизации людей.
Сама природа дала человеку изобретательность, как бы готовя его к использованию механических средств. Она дала ему естественный механизм, шедевр ее творчества - человеческое тело. Она создала две саморегулируемые машины - сердце и легкие, - машины столь совершенные, что они выполняют свою работу автоматически. Природа направила запасы мускульной и психической энергии на выполнение творческой, неповторимой работы движения, ощущения и мышления.
Путем эволюции органической жизни она создавала все более и более тонкие организмы. На всех стадиях этого продвижения вперед она действовала подобно Орфею, оставляющему рутинное дело вояке. Природа включала максимум тренировочных повторений, иными словами, она добивалась автоматизма. Фактически естественный организм, как и человеческое общество, содержит в себе творческое меньшинство и нетворческое большинство. В растущем организме, как и в растущем обществе, большинство дрессируется руководящим меньшинством и подражает ему.
Восхитившись этим триумфом природы и человека, задумаемся над смыслом таких словосочетаний, как «машинное производство», «механическое движение», «механическое поведение», «партийная машина». Здесь явно просматривается не идея триумфа жизни над материей, но, напротив, господства материи над жизнью. Нас охватывает уже не восторг и гордость, а скорее унижение и недоверие, когда мы сознаем, что продукт творческого ума, обещающий безграничную власть над материальной Вселенной, фактически оборачивается своей противоположностью, становясь инструментом нашего собственного порабощения.
Поначалу это воспринимается нами как предательство, но, вдумавшись, мы понимаем, что двойственность свойственна природе любого явления. Механику обвинять свою машину в том, что она его поработила, было бы столь же иррационально, как если бы, проиграв в соревновании по перетягиванию каната, мы стали обвинять в этом канат.
Потерпевшей поражение команде ничего не остается, как признать, что состязание проиграно, а сам канат здесь ни при чем. Это всего лишь спортивный снаряд для состязания в силе. И в космическом перетягивании каната между жизнью и материей нейтральную функцию посредника выполняет все, что можно назвать механизмом. Homo Faber обучился опасному ремеслу; и каждый, кто начинает действовать по принципу «не рискуя, не выиграешь», открыто подвергает себя опасности утрат, неизбежных в борьбе за корону победителя.
Таким образом, риск катастрофы внутренне присущ мимесису как средству и источнику механизации человеческой природы. Очевидно, этот постоянный риск возрастает, когда общество находится в процессе динамического роста, и понижается, когда общество в стабильном состоянии. Недостаток мимесиса в том, что он предлагает механический ответ, заимствованный из чужого общества, то есть действие, выработанное посредством мимесиса, не предполагает собственной внутренней инициативы.
Таким образом, действие, рожденное мимесисом, ненадежно, ибо оно не самоопределено. Лучшая практическая защита против опасности надлома - это закрепление свойств, усвоенных через подражание в форме привычки или обычая. Но когда разрушается обычай, движение, начинающееся от пассивного состояния Инь к динамическому Ян, вновь обнажает мимесис.
Необходимость использования средств мимесиса без защитного пояса обычая - необходимость, которая является ценой роста, - ведет растущую цивилизацию к опасной черте. Опасность надвигается неотвратимо, поскольку условие, требуемое для удержания порыва роста, - это наличие неустойчивого равновесия, а новые обычаи могут прийти только на смену старым.
В хаотическом движении к цели человечеству не дано гарантии от опасностей мимесиса. Полное и радикальное решение проблемы видится через изъятие мимесиса из общества, ставшего союзом святых. Подобное решение было бы прямым движением к цели, но оно, увы, не встречалось ни разу в известной нам истории человечества.
Неопределенность - постоянная спутница людей, вышедших на широкую дорогу цивилизации. Путь полон неожиданностей, например кораблекрушений и пожаров, и все это сопровождается как удивительной деморализацией, так и редкостным героизмом. Глубина этой неопределенности особенно велика, когда на общество обрушивается не природная стихия, а социальная болезнь вроде войны или революции.
В истории движения обществ к цивилизации не зафиксировано ни одного случая, чтобы во времена революции или войны не совершалось злодеяний. Ограничив себя примерами из истории нашего общества, такими, как поведение нацистов во второй мировой войне, западных войск в Корее в 1950-1951 гг., американцев во Вьетнаме в 60-х годах, французских поселенцев и армии в Алжире в 1954-1962 гг., французской полиции в Париже в 1968 г., можно утверждать, что при определенной степени напряженности отклонения от нормы злодеяния совершаются даже в самых цивилизованных обществах современности.
Во времена бедствий маска цивилизации срывается с примитивной физиономии человеческого большинства, тем не менее моральная ответственность за надломы цивилизаций лежит на совести их лидеров.
Творческие личности в авангарде цивилизации, влияющие на нетворческое большинство через механизм мимесиса, могут потерпеть неудачу по двум причинам. Одну из них можно назвать «отрицательной», а другую - «положительной».
Возможная отрицательная неудача состоит в том, что лидеры неожиданно для себя подпадают под гипноз, которым они воздействовали на своих последователей. Это приводит к катастрофической потере инициативы. «Если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму» (Матф. 15, 14).
Задержанные общества, истории которых мы уже касались, столь удачно адаптировались в своем окружении, что утратили потребность преобразовывать его по своему подобию. Равновесие сил здесь столь точно выверено, что вся энергия общества уходит на поддержание ранее достигнутого положения. Для движения вперед нет ни стимула, ни необходимого энергетического запаса.
Это типичная иллюстрация отрицательной неудачи, когда сами лидеры попали под воздействие гипноза, пытаясь обучить остальных. В этих условиях движение замирает на мертвой точке.
Однако «отрицательная» неудача редко означает конец истории. Отвергнув музыку Орфея ради окрика капрала, лидеры начинают играть на той же способности к подражанию для укрепления своей власти. Во взаимодействии между руководителями и руководимыми мимесис и власть являются коррелянтами. Власть - это сила, а силу трудно удержать в определенных рамках. И когда эти рамки рухнули, управление перестает быть искусством.
Остановка колонны на полпути к цели чревата рецидивами непослушания со стороны простого большинства и страхом командиров. А страх толкает командиров на применение грубой силы для поддержания собственного авторитета, поскольку доверия они уже лишены. В результате - ад кромешный. Четкое некогда формирование впадает в анархию. Это пример «положительной» неудачи, проистекающей из отказа от мимесиса.
Иными словами, распад надломленной цивилизации начинается с отделения пролетариата от группы лидеров, выродившейся в правящее меньшинство. Утрата Прометеева порыва приводит к потере гармонии. В движении жизни перемена в любой части целого должна сопровождаться соответствующими сдвигами в других частях, если все идет хорошо. Однако когда жизнь механизируется, одна часть может измениться, не повлияв при этом на другие. В результате - утрата гармонии.
В любом целом нарушение гармонии между составными частями оплачивается потерей самодетерминации целого. Судьба цивилизации, пребывающей в упадке, описывается пророчеством Иисуса Петру: «Когда ты был молод, то препоясывался сам и ходил куда хотел; но когда состаришься… то прострешь руки твои и другой препояшет тебя и поведет куда не хочешь» (Иоанн 21, 18).
Смена ролей
Другой аспект утраты самодетерминации заключается в возмездии за творчество. Обычно одно и то же меньшинство или индивидуум не в состоянии дать творческие ответы на два или более последовательных вызова. Разумеется, это не правило, но тем не менее история часто свидетельствует, что группа, успешно ответившая на один вызов, уступает место другой для ответа на следующий вызов.
Это ироническое, однако нормальное противоречие в человеческих судьбах является одним из доминирующих мотивов аттической драмы и обсуждается Аристотелем в его «Поэтике» под названием π ε ρ ι π ε τ ε ι α, или «смена ролей» [430] . Присутствует эта тема и в Новом завете.
В драме Нового завета Христос, появление которого на Земле в обличье Иисуса, по христианской вере, явилось истинным выполнением долгожданной надежды еврейства на Мессию, был, тем не менее, отвергнут книжниками и фарисеями, возглавлявшими всего лишь несколько поколений назад героическое еврейское восстание против эллинизма.
Но теперь, когда разразился значительно более глубокий кризис, иудеи (опять-таки с христианской точки зрения), понявшие и принявшие знамение своего Мессии, отказались присоединиться к компании мытарей и блудниц (Лука 3, 12-13 и 7, 29-30; Матф. 21, 31-32). Сам Мессия появляется из полуязыческой Галилеи (Исайя 9, 1; Матф. 4, 15), а самый ревностный его гонитель, Павел, эллинизированный еврей, - из Тарса, города, находящегося за пределами Земли Обетованной.
Многочисленные представления этой драмы «смены ролей» разыгрываются то фарисейской элитой и отбросами еврейского общества (Матф. 21, 31), то еврейством как целым и язычниками (Лука 4, 16-32); но брошен ли вызов фарисеям, как в притче о мытаре и фарисее (Лука 18, 9-14), или всей иудейской общине, как в притче о добром самаритянине (Лука 10, 25-37), - во всех этих случаях мораль остается одной: «Камень, который отвергли строители, тот самый сделался главою угла» (Матф. 21, 42).
Исторически христианская тема смены ролей является вариацией древних еврейских писаний. Новый и Ветхий заветы в равной мере являются средством, с помощью которого Господь передает свое сверхъестественное наследие людям. Обычный сюжет дважды разыгранной трагедии - смена ролей - передача бесценного Божьего дара от тех, кто его некогда получил, тем, чье будущее не столь надежно обеспечено.
В первом акте пьесы Исав продает свое право первородства младшему брату Иакову, а во втором акте наследники Иакова, отвергнув Христа, возвращают его Исаву. Христианская версия этого сюжета представляет двойную смену ролей, но буквальная историческая последовательность, описанная в Новом завете, имеет, и более глубокое значение как аллегория таинства, иллюстрируемого самим ходом истории.
В этом плане действие принципа смены ролей в Новом завете передается понятиями, выходящими за исторические границы конкретного времени и места. «Кто хочет быть первым, будь из всех последним и всем слугою» (Марк 9, 35; Матф. 23, 11: ср. Марк 10, 43-44; Матф. 20, 26-27). «Кто из вас меньше всех, тот будет велик» (Лука 9, 48).
Актеры, исполняющие роли в этом контексте, не мытари и фарисеи, не иудеи и язычники, а взрослые и дети. «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное; итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном; и кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает (Матф. 18, 3-5; Марк 9, 36-37; Лука 18, 16-17).
Эта парадоксальная смена утонченности на простоту переносилась Иисусом из еврейского писания: «Из уст младенцев и грудных детей Ты устроил хвалу» (Матф. 21, 16, цит. Нс. 8. 3). Таинство, символизируемое здесь сменой ролей между детьми и взрослыми, высвечивается из-под аллегорической оболочки возвышенных речений св. Павла: «Но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых; и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное: и незнатное мира и уничиженное и Ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее, для того, чтобы никакая плоть не хвалилась перед Богом» (Кор. 1, 27-29).
Но в чем же смысл принципа, играющего столь заметную роль и в Новом завете, и в аттической драме? Не умея предвидеть страдания грядущих поколений, недалекие умы склонялись к ответу весьма банальному. Они искали объяснения падений выдающихся людей в злокозненности внешних сил, человеческих по этосу, но сверхъестественных по силе своей. Они полагали, что ниспровергателями великих являются боги, а мотив деяний их - зависть. «Зависть богов» - лейтмотив примитивной мифологии, предмет особого восхищения эллинской мысли [431] .
Эти же мотивы можно найти и у Лукреция, что может показаться попросту странным, так как все его творчество проникнуто идеей иллюзорности веры во вмешательство сверхъестественных сил в дела Человека.
И не трепещут ли все племена и народы, и разве
Гордые с ними цари пред богами не корчатся в страхе,
Как бы за гнусности все, и проступки, и наглые речи …
Не подошло наконец и тяжелое время расплаты?
Лукреций. О природе вещей
Схожее видение мира и причин происходящих в нем катастроф находим и в Даодэцзине; текст которого сложился в эпоху смутного времени.
Натяни тетиву сполна,
И мгновенье ты захочешь подождать,
Наточи свой меч до отказа,
И вскоре ты увидишь, что он притупился.
Если мы посмотрим на мир, весьма далекий от эллинского по этосу, несмотря на географическую близость, мы обнаружим и там нечто сходное, скажем, в словах израильского пророка VIII в., до н.э.: «Грядет день. Господа Саваофа на все гордое и высокомерное и на все превознесенное, оно будет унижено… И падет величие человеческое, и высокое людское унизится, и один Господь будет высок в тот день» (Ис. 2, 12-17).
Отголоски этой философии можно встретить в Екклесиасте, написанном во II в. до н.э. под влиянием не только еврейской традиции, но, возможно, и эллинской мысли (Еккл. 9, 11-12) [432] . А двумя столетиями позже эта же мысль повторяется в Евангелии от Луки, когда божественное вмешательство в человеческие дела объясняется, во-первых, стремлением проявить власть и, во-вторых, заботой о справедливости и милосердии. «Явил силу мышцы Своей; рассеял надменных помышлениями сердца их; низложил сильных с престолов и вознес смиренных» (Лука 1, 51-52).
Именно эллин, а не иудей своими духовными трудами впервые возвысился до понимания той истины, что причина смены ролей не вмешательство некой внешней силы, а изломы души самого субъекта и что имя этому фатальному злу не зависть, а грех.
Грешник будет уничтожен не вмешательством Бога, а своим собственным деянием. И грех его не в том, что он вступил в соперничество с Творцом, а в том, что он тщательно изолировал себя от него. Роль Бога в этой человеческой трагедии не активна, а пассивна. Погибель грешника не в божественной ревности, а в неспособности Бога продолжать использовать в качестве орудия творения существо, упорствующее в самоотчуждении от Творца своего (Еф. 4, 18).
Грешная душа движется к горькой расплате, ибо, пребывая в грехе, она закрыта для божественной благодати. С этой точки зрения смена ролей происходит благодаря внутреннему воздействию на нравственный закон, а не является результатом какого-то внешнего нажима; и если присмотреться к сюжетам этой психологической трагедии, можно заметить два ее варианта. Первый - заблуждение через бездействие; второй - активные поиски своей участи.
Пассивная аберрация творческой личности, сумевшей добиться определенного успеха, - стремление, совершив однажды творческий акт, почить на лаврах в своем сомнительном рае, где, как ей кажется, она будет до конца дней своих пожинать плоды обретенного счастья. Безумство этого рода нередко проистекает из иллюзии бывшего героя, будто он всегда сможет повторить свой подвиг, если того потребует ситуация, и будто ему обеспечен успех в ответе на любой новый вызов.
Понятно, что творческая личность, поддавшаяся подобным настроениям, оказывается в положении задержанного общества, достигшего полного равновесия с окружающей средой и в результате ставшего ее рабом, а не господином. В случае задержанного общества исторически создавшееся положение может сохраняться до тех пор, пока среда остается неизменной, но изменения среды угрожают обществу катастрофой. Такая же судьба ожидает творческую личность или творческое меньшинство, самоуспокоившихся на достигнутом.
В сирийской легенде о сотворении мира за днями трудов наступает рай, но он статичен и требуется вмешательство Змия, чтобы высвободить энергию Бога для нового творческого акта. Современное западное естествознание также пришло к заключению, что слишком высокая специализация вида чрезвычайно повышает риск его вымирания в случае изменения окружающей среды.
Мораль этой пассивной аберрации творческого духа - «посему, кто думает, что стоит, берегись, дабы не упасть» (I Кор. 10, 12), а предостережение, что «погибели предшествует гордость, а падению - надменность» (Прем. 16, 18), может стать эпитафией тому, кто активно стремится познать свою участь.
Второй вариант сюжета известен в греческой литературе как трагедия из трех актов: χ ο ρ ο ς (пресыщение), ν β ρ ι ς (необузданность) и α τ η (безумие). Наступает психологическая катастрофа, когда субъект, опьяненный успехом, утрачивает душевное и умственное равновесие и сам становится причиной несчастий, пытаясь добиться невозможного. Это самая распространенная тема афинской драмы V в. до н.э.
Платон в трактате «Законы» говорит, что нельзя грешить против законов пропорции и нагружать слишком малое слишком большим. Чрезмерно тяжелый груз потопит легкое суденышко, слишком обильная еда разрушит слабое тело, а слишком мощные силы раздавят слишком робкую душу.
В драме социальной жизни Немезида карает творца и порождает социальные надломы двумя различными путями. Во-первых, она резко уменьшает число кандидатов на творческую роль, стремясь исключить из числа претендентов тех, кто успешно ответил на предыдущий вызов. Логично предположить, что именно они остаются потенциальными творцами, но, как мы уже показали, прошлый успех зачастую оказывается причиной стерилизации их творческого начала.
Во-вторых, подобная стерилизация бывших творческих личностей приводит к нарушению пропорции. Горстка утративших активность вождей противостоит довольно обширной группе творчески настроенных личностей, жаждущих перемен. Правящая элита, оказавшаяся неспособной к творческим решениям, но продолжающая удерживать в своих руках власть, лишь отягощает создавшуюся ситуацию.
Можно ли избежать суда Немезиды? Можно, в противном случае цивилизации погибали бы сразу после рождения. Однако известно, что большинство цивилизаций избежало этой судьбы и благополучно прошло все стадии роста. Но путь спасения узок и трудно его отыскать. Вопрос в том, «может ли человек родиться, когда он стар? Может ли он вновь войти в утробу матери и родиться?» (Иоанн 3, 4). А ответ заключается в том, что, «если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство небесное» (Матф. 18, 3).
Как часто творческое меньшинство, дав успешный ответ на вызов, вновь духовно обновлялось, как бы рождаясь заново, чтобы творчески ответить на следующие один за другим вызовы? И как часто они предпочитали почивать на лаврах, растеряв свои творческие потенции, или впадали в пресыщение и необузданность, которые вели их к гибели? Лучше всего попытаться ответить на эти вопросы, вновь прибегнув к испытанному методу эмпирического анализа.
Афины и Венеция: поклонение эфемерной личности
Неразумное и предосудительное равнодушие к настоящему проистекает зачастую из повышенного увлечения прошлым. Увлечение это есть грех идолопоклонства, который, но древнейшей еврейской религиозной схеме, более всего способен вызвать гнев «Бога-ревнителя». Идолопоклонство можно определить как интеллектуальное и морально ущербное и слепое обожествление части вместо целого, твари вместо Творца и времени вместо вечности.
Это - одно из заблуждений человеческого духа, имеющее следствием превращение «высоких божественных трудов» в «мерзость запустения» (Дан. 9, 27, и 12, II, Марк 8, 14; Матф. 24, 15). В практической жизни эта моральная аберрация может принять форму всеобщего поклонения отдельной личности либо обществу. Иногда предметом безудержного поклонения становится определенный институт или техническое средство, сослужившее в свое время добрую службу общественному развитию. Рассмотрим каждый из этих видов идолопоклонства.
Яркий пример идолизации эфемерной личности можно встретить в истории Афин, которые постигла кара Немезиды за их чрезмерное увлечение былой ролью «школы Эллады».
Мы уже видели, как Афины завоевали себе столь великолепный титул своим редкостно удачным ответом на природный и социальный вызовы, брошенные им на раннем историческом этапе. Благодаря этому они создали изумительную творческую культуру и успешно развивали ее. Афинский вклад в общее дело Эллады действительно чрезвычайно велик, но сама ситуация, в которой Афины были названы школой Эллады, могла бы напомнить афинянам, что достижения их все-таки не предел совершенства.
Следовало бы помнить, что роковая война разразилась, потому что Афины оказались неспособными ответить на очередной вызов, опираясь только на свои внутренние резервы. Поэтому, когда в 431-430 гг. до н.э. Перикл громогласно провозгласил Афины «школой Эллады», эта фраза вряд ли вызвала у присутствующих восторг самообожания, скорее она могла побудить ненавидеть себя и каяться «в прахе и пепле» (Иов 42, 6).
Военное поражение Афин в 404 г. до н.э. и смертный приговор Сократу дали повод гениальному Платону публично усомниться в афинских доблестях. Но этот жест, увы, не принес добра философу и не произвел должного впечатления на его сограждан. А эпигоны афинских героев, принесших Афинам титул «школы Эллады», изощрялись, чтобы придать этому титулу еще больший вес, но доказали в конце концов лишь свою полную неспособность к обучению. Они курили фимиам уже мертвым Афинам.
В политическом плане аттический эгоизм навлек много несчастий на Афины как результат повторения уже пройденных ошибок. В 404 г. до н.э. Афины утратили политическое лидерство в Элладе и привели эллинскую цивилизацию к надлому. Их неисправимый эгоизм не дал возможности в IV в. до н.э. противостоять македонской военной силе. И только появление на границах эллинского мира действительно великих держав заставило Афины отказаться от претензий на статус лидера эллинизма.
Но даже когда настал роковой час, Афины предпочли изоляцию и в гордыне своей равнодушно наблюдали, как Рим разоряет отчаянно сопротивляющихся соседей. Афины не пришли им на помощь, хотя те делали попытку создать в целях обороны федерацию. И только когда Рим стал угрожать непосредственно Афинам, афиняне заняли наконец антиримскую позицию.
Однако к тому времени все потенциальные союзники были уже подавлены Римом. За свою недальновидность Афины жестоко поплатились. В 86 г. до н.э. римский завоеватель Сулла взял Афины штурмом. И хотя Сулла пощадил Афины и город не был полностью разграблен и уничтожен, этот последний и бесславный выход на арену международной политики стал позорным финалом афинской политической истории [433] .
Афиняне были убеждены, что все их неудачи произошли из-за чрезмерного увлечения своим прошлым. Именно здесь и нам следует поискать психологическую причину их упорного самоубийственного эгоизма. Обратимся для сравнения к истории других эллинских обществ, бывших, пожалуй, не ниже Афин по интеллектуальному уровню, но свободных от груза славы Перикла.
Взять, к примеру, презрительное описание афинянином Ксенофонтом своих ахейских и аркадийских товарищей, искавших славы и денег в пестром отряде наемников, служивших в 401 г. до н.э. Киру, Обозревая эту Элладу в миниатюре, Ксенофонт с легким раздражением - а скорее снисходительно - описывает ахейцев и аркадийцев своевольными, импульсивными, недальновидными, недисциплинированными и, конечно, куда как более грубыми и дикими, чем афиняне, спартанцы или беотийцы - представители утонченного и прогрессивного эллинского общества.
Часто наблюдения Ксенофонта весьма точны. Однако роли переменились так быстро, что аркадийский историк Полибий (202-120 до н.э.) не только сурово осуждал афинского политика IV в. до н.э. Демосфена за местничество, но и мог позволить себе противопоставить неудачной деятельности Демосфена политическую мудрость его аркадийских современников, предшественников Полибия.
В III в. до н.э. ахейцы и аркадийцы, возглавлявшие движение за освобождение Эллады от македонских оков, создали политическую систему добровольной федерации, что было единственным средством сохранить независимость маленьких городов-государств, не жертвуя их местной автономией [434] . Даже верные традиции спартанцы нашли новую систему гибкой и смелой, и это на время пробудило их от вековой летаргии. И только Афины в столь критический момент, когда решалась участь Эллады, оставались холодными, отстраненными и убийственно равнодушными.
Эта бесчувственность Афин в их последние дни оказывается еще более поразительной, если обратиться к сфере культуры. Активность Афин на этом поприще в лучшие времена ее истории была удивительной и весьма плодотворной. IV в. до н.э. стал политической осенью афинской истории, но в то же время это был зенит ее культурного лета. Закат был медленным, однако ко времени Полибия Афины уже не могли претендовать на культурную монополию в Элладе. Даже в области философии они утратили свой непререкаемый некогда авторитет.
Выступление Ап. Павла против афинян напоминает выступление Христа против фарисеев. Хотя Ап. Павел по афинскому обычаю проповедовал на площади, его рассказ о Воскресении встретил сильное недоумение у афинян, которые находились под влиянием стоического и эпикурейского прошлого. Павел возмущался духом этого «города, полного идолов» (Деян. 17, 16-34), что вполне соответствовало действительности. Афины к тому времени отказались от своей духовной миссии. И функция поля, взрастившего семена эллинской философии и сирийской религии, была принята не Аттикой, а Малой Азией.
Через три века после миссии Павла, когда каппадокийские отцы церкви закладывали духовный фундамент нового социального порядка, Афины вдохновляли императора Юлиана, лелеявшего безнадежно далекую от реальности мечту облечь язычество в христианские образы и создать свою искусственную церковь [435] .
Через сто лет остатки афинской культурной традиции легли в основу противоестественного союза схоластического интеллектуализма с архаизированным возрождением примитивных суеверий, от которых гений эллинской философии освободился еще тысячу лет назад, в период своего ионического детства. Это было время, когда Афины уже уединились в своей аттической цитадели, и эта изоляция привела к слиянию того самого высокого и самого низкого, что сохранилось от античной культуры.
Деятельность этих поздних носителей дряхлой аттической учености была прекращена правительственным указом против язычества, когда в 529 г. закрыли Афинский университет [436] . Опальные афинские ученые искали убежища в Азии среди сасанидских врагов Восточного Рима; но, удаляясь на восток, в зороастрийские центры, они фактически двигались в глубь агрессивной сирийской культуры, которая уже преуспела в разрушении эллинизма на его родине.
Однако афинские беженцы, попав в столь негостеприимный мир, вскоре почувствовали непереносимую ностальгию. К счастью, у этой трагикомедии был благополучный конец. Хосров I, заключив мир с Византией в 533 г. н.э., внес в договор специальный пункт, гарантировавший лояльность византийцев к его языческим протеже, желающим поселиться в «римских» землях. Однако аттическая приверженность к идолопоклонству не исчерпалась судьбой его последних профессиональных адептов. Первое успешное введение иконопочитания в православное христианство было осуществлено императрицей Ириной, афинянкой по происхождению (780-802) [437] .
Даже беглый взгляд на политическую и культурную роль Афин в процессе разложения эллинского общества отмечает парадоксальный факт. Определенный период в эллинской истории справедливо называется аттическим веком. Но и в последующую эпоху, которая несла еще явную печать аттических достижений прошлого, Афины сумели выделиться среди других эллинских обществ, однако на сей раз прямо противоположным образом - полным отсутствием творческого вклада в решение текущих проблем.
Аттический парадокс, объяснение которому можно найти в идолизации мертвого прошлого Афин, имеет четкую параллель в западном мире, где также обнаруживается контрастность социальных ролей Италии, которые она играла на разных этапах западной истории.
Возьмем новый период западной истории, обозначив его начало второй половиной XV в., а конец - второй половиной XIX в. Легко прослеживаются итальянские корни современной экономической и политической систем, эстетических и интеллектуальных воззрений. Непревзойденный творческий дух Италии XIV-XV вв. явился могучим импульсом для развития. Четыре последующих века можно назвать итальянскими. Здесь снова мы сталкиваемся с аттическим парадоксом, ибо вклад итальянцев в общий прогресс оказался на этом периоде намного скромнее, чем их трансальпийских преемников.
В качестве примера возьмем Венецию как особенно горькую иллюстрацию болезни, охватившей исторические города-государства Италии.
В начале XVI в. могло показаться, что Венеция - баловень судьбы. Она смогла защитить себя в критический период бурных политических перемен. Создав свою собственную империю, она сумела сохранить ее, не отменяя республиканской конституции своих предков. Успех ее не был случайным, это было вознаграждение за трезвое и твердое государственное управление.
Однако главный секрет успеха Венеции в том, что в отличие от Афин она убереглась от соблазна самопоклонения. Однако Венеция Нового времени не может похвастаться заметными достижениями. В общем и целом Венеция не отличилась творческой активностью и не внесла сколь-нибудь значительного вклада в жизнь общества, в котором ей удалось выжить. И это объясняется тем, что она тоже по-своему пережила кару Немезиды.
В области внутренней политики увлечение своим прошлым, побудившее Венецию сохранить свою средневековую республиканскую конституцию, не позволило ей учесть конституционные достижения Швейцарии или Северных Нидерландов, которые могли бы помочь преобразовать итальянскую империю в федеративное государство на республиканской основе [438] .
Не будь Венеция столь развращенной, чтобы подавлять подвластные ей города, ей хватило бы широты мысли, чтобы признать их себе равными и согласиться на партнерство. Когда в 1797 г. Наполеон захватил Венецианскую республику, политический режим в землях венецианского государства оставался таким, каким он был и в 1339 г. [439] Это была нежесткая гегемония, когда множество зависимых областей подчинялось указаниям суверена.
В области внешней политики исключительное мастерство венецианского правления, успешно сохранявшего целостность внутренних итальянских владений, не вовлекая Венецию в непосильные для нее кампании, никак не согласуется с ее политикой в Леванте. На Востоке Венеция бросила вызов превосходящим в силе османам в безуспешной надежде защитить свои древние левантийские владения. Развязав в 1645 г. войну [440] , Венеция безрезультатно растратила свою жизненную энергию, не получив ничего, кроме глупого удовлетворения тем, что она заставила оттоманскую державу дорого заплатить за победу.
Идолизация средневековой венецианской империи в Леванте, вдохновившая венецианцев на это напрасное самопожертвование, подтолкнула их на возобновление неравной борьбы, как только представился повод. После второй неудачной осады Вены турками в 1682-1683 гг. венецианцы поспешили занять антиоттоманскую позицию и, прибегнув к военному вмешательству, отрезали значительные куски оттоманских земель на континенте.
Но победа эта была эфемерной, и уже в 1715 г. венецианцы потеряли часть своих владений [441] . Единственным устойчивым следствием их неоправданной интервенции было отвлечение внимания османов. которое позволило Габсбургам и Романовым расширить свои империи за счет оттоманских территорий.
Действительно, эта венецианская политика была и политически, и экономически близорукой и бесполезной, потому что земли, за которые сражалась Венеция, к тому времени утратили свое значение из-за смещения основных торговых путей из Средиземного моря в Атлантику. Таким образом, левантийская карта, которую столь губительно для себя разыгрывала Венеция, была не более чем стремлением сохранить лицо и напомнить себе и другим о былом величии.
Тог факт, что это стремление завладело обычно холодным и расчетливым венецианским умом, является ярчайшим свидетельством смертельного характера болезни, называемой самоидолизацией.
Падение средневекового венецианского творческого духа нашло выражение в строительстве громоздких фортификаций. На первый взгляд может показаться бесспорным, что венецианцы XVII-XVIII вв., с их артистично беззаботной карнавальной жизнью, запечатленной в музыке и живописи, ничем не отличались от своих предков, что сражались и погибали в левантийских войнах. Но по зрелом размышлении нельзя не прийти к выводу, что резкость контраста двух этосов говорит о глубинном различии их.
Невыносимое напряжение активности в Леванте психологически компенсировалось эпикурейской расслабленностью жизни в самой Венеции. Тщательно выписанные венецианские полотна Каналетто, в которых как бы отсутствует солнечный свет, напоминают пеплы всесожжения, в котором сгорела жизнь, со всей полнотой красок запечатленная в полотнах Тициана и Тинторетто.
Однако нельзя не коснуться последнего периода участия Венеции в жизни западного мира. Венеция вместе с остальной частью Италии была выведена в XIX в. из прежнего застоя событиями Рисорджименто [442] . На первый взгляд это недавнее итальянское чудо является свидетельством того, что Венеция наконец преодолела кару Немезиды, стряхнула с себя прошлые грехи и вступила в пору самообновления.
Но, присмотревшись к истинным источникам творческих сил в достижениях Рисорджименто, можно заметить, что все они имели место за пределами тех исторических городов-государств, где в средние века взросли семена итальянского творческого духа. Если современная Италия подняла наконец голову, то здесь сыграли свою роль прежде всего внешние силы.
Мощным политическим стимулом было временное включение Италии в империю Наполеона, что предполагало контакты с Францией. Сильный экономический стимул заключался в восстановлении торгового пути между Западной Европой и Индией через Средиземное море - английская мечта XVII в., ставшая реальностью после вторжения Наполеона в Египет. Французские и английские суда, бороздящие Средиземное море, пришли к итальянским берегам. Была построена железная дорога Каир - Суэц, а затем в 1869 г. открыт Суэцкий канал. Эти стимулы, конечно, не могли остаться без ответа.
И тем не менее первым итальянским портом, активно включившимся в современную западную морскую торговлю, стала не Венеция, не Генуя, а Ливорно - создание великого герцога Тосканского, который заселил его некогда иберийскими тайными иудеями-беженцами [443] . Именно иммигранты, а вовсе не потомки местных коммерсантов определили развитие Ливорно в XVII-XVIII вв.
Политическое объединение Италии произошло под эгидой трансальпийского княжества. Пьемонт - база владений герцога Савойского, был трансальпийским по духу и традиции, у него было мало общего с культурой городов-государств Италии. После 1848 г. двор герцога Савойского отложил свои местные амбиции и возглавил движение за национальное объединение итальянского народа.
В 1848 г. пьемонтцы одновременно вторглись в Ломбардию и Венецию, где господствовали австрийцы. В Милане, Венеции и других городах габсбургских итальянских провинций вспыхнули восстания. Восстания в Венеции и Милане, несомненно, носили освободительный характер. Это была героическая борьба, несмотря на то, что закончилась она поражением.
Образ свободы, вдохновлявший эти восстания, был воспоминанием о средневековом прошлом. По сравнению с героизмом венецианских повстанцев пьемонтские военные действия 1848-1849 гг. не заслуживают особой похвалы. Однако через десять лет после позорного поражения под Новарой Пьемонт сумел взять реванш у Мадженты.
Конституция британского толка, которую Карл Альберт даровал своим подданным в 1848 г., сохранив за собой престол, стала основой конституции объединенной Италии. Бои в Милане и Венеции, напротив, не повторились. Оба города, безропотно сдавшись в руки своих австрийских правителей, пассивно дождались освобождения, которое и пришло со стороны Пьемонта и его союзника Франции.
Объяснить этот контраст можно тем, что венецианцы и миланцы сами обрекли себя на поражение, ибо их духовная движущая сила заключалась в идолизации своего собственного несуществующего Я, то есть средневекового города-государства. Венецианцы XIX в. сражались только за Венецию, но не за Пьемонт, Милан или даже Падую.
Они хотели восстановить старинную Венецианскую республику, в их задачи не входило создание нового итальянского национального государства. Вот почему их дело не увенчалось успехом, тогда как Пьемонт смог загладить свое позорное поражение, ибо пьемонтцы не были рабами исторического прошлого. Психологически они были свободны, и это помогло им собрать ведущие политические силы своего времени и заняться совершенно новым делом создания объединенного итальянского государства.
Восточная Римская империя: поклонение эфемерному институту
Кара Немезиды за творческие успехи, которую мы только что наблюдали в виде идолизации эфемерной личности, может также принять форму идолопоклонства, когда предметом безудержного поклонения становится некий эфемерный институт Классическим случаем несчастий, порожденных идолизацией института, является увлечение православного христианства призраком Римской империи - древнего института, уже исполнившего свою историческую роль к тому моменту, когда православное общество совершило свою ставшую роковой попытку возродить его.
Признаки надлома православной цивилизации обнаружились к концу Х в. Наиболее явным признаком надвигающейся катастрофы явилась серия войн 976-1018 гг. [444] Неудачи преследовали православие в течение трех столетий, сея хаос, какого не знали со времен постэллинистического междуцарствия. Однако этот период ничтожен по сравнению с историей западного христианства - сестринской по отношению к православию цивилизации, не знающей надлома даже сейчас, спустя тысячу лет, после того как православие вступило в полосу своего смутного времени.
Чем же объясняется это поразительное различие в судьбах двух обществ, начавших свое существование одновременно и при одинаковых обстоятельствах? В настоящее время, всматриваясь в тысячелетнюю историю, исследователь, занимающийся сравнительным изучением православия и Запада, может сказать, что начиная с середины Х в. н.э. эти два общества пошли противоположными путями.
Этот исследователь мог бы сказать, что первоначально у православия были более многообещающие перспективы, чем у Запада. Он припомнит, что двумя-тремя столетиями раньше арабские завоеватели захватили всю Северо-Западную Африку и Иберийский полуостров и уже перевалили через Пиренеи, прежде чем встретили сопротивление Запада, тогда как православие остановило арабов на востоке перед Тавром, защитив земли Анатолии от Омейядов.
Этот замечательный успех православия, достигнутый с помощью наращивания и концентрации сил через эвокацию призрака Римской империи, был грандиозным политическим достижением византийского императора Льва III (717-741). Особенно впечатляет победа Льва Исаврийца в сравнении с провалом аналогичных попыток, предпринятых на Западе двумя поколениями позже Карлом Великим.
Почему же православие так и не оправдало ожиданий, а Запад, не подававший никаких надежд в начале своего пути, достиг столь замечательных результатов в конце его? Объяснение следует искать в неудаче Карла Великого и победе Льва III. Если бы попытка Карла Великого вызвать призрак Римской империи оказалась успешной, то младенческое западное общество попало бы во власть болезнетворного вируса идолопоклонства.
Но западное общество было спасено неудачей Карла Великого, а православное общество начало разрушаться именно из-за успеха Льва III. Возрождение института Римской империи на православной почве было слишком удачным ответом на слишком сильный вызов. Расплачиваться за перенапряжение пришлось аномалиями в дальнейшем социальном развитии.
Внешним симптомом начавшихся аномалий стал преждевременный и ускоренный рост государственности в православно-христианской социальной жизни за счет других институтов. Внутренняя аберрация состояла в сотворении кумира из мертвого, отжившего свой век политического образования, искусственно и неискренне прославляемого якобы во имя спасения растущего общества от неминуемой погибели.
Если Мы посмотрим на Византийскую империю не в свете ее внешних военных успехов, а в свете социального развития, то увидим долгий процесс, в котором византийские императоры неустанно искажали и уродовали свое истинное наследие, принося его на алтарь собственного порока.
В последней главе истории Римской империи, которую условимся отсчитывать с 395 г. н.э. - со смерти императора Феодосия Великого, - произошел первый заметный сдвиг в судьбах западных латинских и восточных греческих провинций эллинского универсального государства. Латинские провинции поразил финансовый, политический и социальный кризис. Остов империи зашатался.
В политический вакуум хлынули обладатели огромных сельскохозяйственных угодий и вожди могущественных варварских отрядов. Церкви оставалось заполнять социальные бреши. Когда на западе полным ходом шло разложение империи, греческие и восточные провинции успешно справлялись со своими проблемами, не разрушая устоявшегося режима.
Трезвым правлением, подкрепленным военной реформой, Лев Великий (457-474) освободил империю на востоке от опасной зависимости от наемников-варваров, а его преемники Зенон и Анастасий [445] провели административную и финансовую реформы и успешно преодолели раскол, грозивший отделить греческие провинции от восточных [прим97] .
Короче говоря, политика Константинополя в V в. отличалась от западного «пораженчества» своей эффективностью, и некоторое время казалось, что Константинополю воздается победами за дела его. Однако уже к VI в. стало ясно, что победы эти иллюзорны и недолговечны. Все, что Лев. Зенон и Анастасий усердно собирали и копили, было пущено на ветер в годы правления Юстиниана (527-565), который впал в идолизацию отжившей империи Константина и Августа.
Все богатства, столь тщательно собранные предшественниками Юстиниана, были растранжирены им в одной неудачной попытке восстановить территориальную целостность империи, присоединив утраченные латинские провинции в Африке и Европе. Его смерть в 565 г. стала началом застоя, похожего на оцепенение, охватившее Запад после смерти Феодосия Великого.
После смерти Юстиниана война не прекращалась 152 года, в результате чего восточные провинции и африканские владения Константинополя захватили арабы, а провинции в Юго-Восточной Европе и в Италии достались славянам и лангобардам,
В VII в. появились некоторые признаки запоздалого, но решительного возвращения на путь, избранный для Запада папой Григорием Великим (590-604). После крушения империи на Западе политический вакуум, созданный территориальной раздробленностью, заполнялся церковной экуменической властью римского патриархата, или папства.
Роль Григория на Западе схожа с ролью православного патриарха Сергия (610-638), также имевшего возможность создать экуменическую церковную альтернативу погибшей империи, когда император Ираклий под сильным давлением Сасанидов, напавших на Константинополь в 618 г., хотел перенести столицу в Карфаген [446] .
Именно Сергий заставил тогда Ираклия отказаться от этого плана и тем самым сохранил империю с центром в Константинополе. Если бы Ираклий сумел перенести православно-христианский патриархат из Константинополя, то можно полагать, что это преобразило бы лицо общества. Не дав Ираклию сделаться героем, Сергий предоставил возможность сыграть эту впечатляющую роль Григорию, а через сто лет Лев Исавриец смог повернуть православно-христианскую историю на совершенно незападный путь. Реставрация империи сделала невозможным развитие вселенского патриархата в духе папства.
Призрак Римской империи в православном христианстве VIII в. был успешно вызван и воплощен в централизованном государстве, просуществовавшем почти 500 лет. В своих основных чертах эта Imperium Redivivum [прим98] была тем, чем она и должна была быть. Она представляла собой копию первоначальной Римской империи и опережала западное христианство на семь или восемь столетий, ибо ни одно государство на Западе не могло сравниться с Восточной Римской империей вплоть до XV-XVI вв., когда стало заметным итальянское влияние на западные королевства.
Успехи Льва Исаврийца и его преемников в значительной мере обусловливались отсутствием больших военных кампаний, а это в свою очередь было следствием деятельности двух восточноримских институтов: постоянной армии и отлаженной администрации, которые были почти неизвестны на Западе в период с V по XV в. Эти институты могут хорошо функционировать только в государстве, где экономическая и культурная жизнь централизована, а военная и административная верхушка воспитана государством и безупречно служит ему.
Именно корпус хорошо обученных офицеров и иерархия образованных чиновников позволили призраку Римской империи в православном христианстве одержать самую замечательную и самую горькую победу над церковью, полностью подчинив ее государству. История отношений между церковью и государством указывает на самое большое и самое серьезное расхождение между католическим Западом и православным Востоком. И именно здесь кроется причина успешного продвижения Запада по пути роста и неуклонного сползания православного общества к краху.
Лев Исавриец и его преемники на престоле достигли цели, так и оставшейся недоступной ни Карлу Великому, ни Оттону I, ни Генриху III [447] . Византийские императоры превратили церковь в государственное ведомство, а вселенского патриарха - в министра по церковным делам. Поставив церковь в такое положение, византийские императоры просто выполнили часть намеченной программы по восстановлению Римской империи.
Именно такое отношение между церковью и государством вынашивал в своих планах Константин Великий, взявший христианскую церковь под свое покровительство. Концепция Константина была фактически реализована в истории поздней Римской империи - начиная с правления самого Константина вплоть до правления Юстиниана включительно.
Политика Константина оказалась в высшей степени успешной. Церковь заняла уготованное ей место без сопротивления и даже охотно. Она и не помышляла о независимости, пока не столкнулась лицом к лицу с выпадами против себя, начавшимися сразу после смерти ее покровителя [448] . С тех пор папы и патриархи постоянно сетовали на утрату императорской защиты, тщетно пытаясь найти обратный путь.
В западном христианстве эта дилемма была решена с помощью воссоздания в виде папской Respubliса Christiana - системы подчинения множества местных государств единой вселенской церкви. В соответствующей главе православно-христианской истории не было аналогичного творческого акта, потому что в более ранней главе православное общество, успешно реставрировав Римскую империю, отказалось от самой возможности творчества в пользу более легкого пути идолизации института, извлеченного из прошлого.
Эта естественная, хотя и сулившая катастрофу аберрация стала причиной преждевременного упадка православия.
В православном поклонении призраку Римской империи подчинение церкви государству было решающим актом. Это был акт сознательный и искренний. Однако подчинение церкви государству явилось только первым звеном в роковой цепи событий, приведших в итоге через два с половиной столетия к надлому православно-христианской цивилизации.
Изучая трагедию православно-христианской истории, можно заметить, что разрушительное деяние Льва Исаврийца в отношении церкви и государства проявилось как в общем аспекте, так и в частном.
Общий аспект - жесткий контроль и пресечение тенденций к разнообразию, гибкости, экспериментированию и творчеству. Ущерб, нанесенный православному обществу в этом отношении, можно оценить, лишь приблизительно сравнивая успехи Востока с достижениями Запада за соответствующий период исторического развития. В православии в период его роста мы не только не обнаруживаем гильдебрандова папства [449] ; нет здесь и самоуправляемых университетов, подобных университетам Болоньи и Парижа [прим99] .
Не видим мы здесь и самоуправляемых городов-государств. как в Центральной и Северной Италии или во Фландрии. К тому же западный институт феодализма, независимый и находившийся в конфликте со средневековой западной церковью и средневековыми городами-государствами, если не полностью отсутствовал на Востоке, то наравне с церковью нещадно подавлялся. следствием чего стало его запоздалое самоутверждение силой, когда императорская власть ослабла.
Позднейшее самоутверждение как феодализма, так и церкви в православно-христианском мире показывает, что по крайней мере в этих двух сферах относительная ограниченность и однообразие православно-христианской жизни в предыдущий исторический период проистекали не из отсутствия жизненных творческих сил в православно-христианской социальной системе, а явились результатом их подавления. В отличие от западного общества, с его отлично сбалансированными институтами, православное христианство выглядело болезненно дисгармоничным, что было платой за выбор неверного пути.
Мнение, согласно которому отсутствие здорового роста в православно-христианском обществе было обусловлено не его бесплодием, а государственными репрессиями, подтверждается теми редкими вспышками творческого гения, которые освещали православно-христианское общество, как только ослабевало давление власти…
В православии возрождение эллинистической культуры стало скорее кошмаром, чем стимулом. Только на живом интеллектуальном фоне Италии XV в. это возрождение действительно имело положительный эффект.
Почвой, на которой взрастало первоначальное христианство, была Малая Азия, и, играя свою историческую роль, азиатский полуостров дал щедрый урожай. Одним из первых плодов азиатского наследия стало иконоборческое движение, подавленное после затянувшегося на сто лет конфликта (726-843). Но упрямый азиатский религиозный дух из центральных провинций Восточной Римской империи перекочевал к павликианам [450] , организовавшим в IX в. воинственную республику в отдаленной и труднодоступной ничейной земле между империей и халифатом Аббасидов.
Павликиане предложили новый вдохновляющий лозунг, весьма отличный от идей иконоборцев. Если бы община павликиан выжила, она, вероятно, смогла бы спасти жизнь православного христианства и, может быть, даже вернула бы православию те живительные элементы православного социального наследия, которые были несовместимы с фактически подчиненным положением церкви византийскому режиму.
Произошла поляризация составляющих элементов православного религиозного гения в столице империи Константинополе и павликианском центре Тефрике. Как только война относительно статуса икон закончилась решительным запрещением иконоборчества, империя занялась искоренением павликианской ереси. На разрешение этого конфликта были брошены военные и теологические силы Восточной Римской империи.
Исход войны при столь вопиющем неравенстве сторон не подлежал сомнению, хотя он мог быть и отсрочен. Однако после ожесточенной борьбы, длившейся с 843 по 875 г., «осиное гнездо» в Тефрике было выкурено хозяином императорского «улья» в Константинополе.
С точки - зрения Константинополя, это была знаменательная победа. Свирепость, с которой империя расправилась с павликианами, выдавала ее убеждение, что павликианское самоуправляющееся государство представляло угрозу безопасности империи. Учитывая несовместимость основных принципов этих двух режимов, можно согласиться с резонностью официальной точки зрения. Тем не менее, разгром павликиан не уберег православное христианство от дуализма.
Благодаря имперской политике депортаций группы павликиан расселились в 755-757 гг. во Фракии на границе с Болгарией, а последующие депортации лишь усиливали их проповедническую активность. После вековых усилий по искоренению павликиан византийский император Василий I, к своему огорчению, обнаружил, что в Болгарии появился новый ересиарх дуалист Богомил [451] .
Это был священник православной церкви. Неизвестно, заимствовал ли он свой дуализм от новых соседей-павликиан или же пришел к нему самостоятельно. В Болгарии Х в. социальные условия были достаточно тяжкими, чтобы без подсказки извне прийти к мысли, что не только Добро правит Вселенной. Как бы то ни было, дуализм Богомила нашел очень широкое распространение, придя в Западную Европу как движение катаров.
На Западе, как и в православии, ереси встречали жестокий отпор, и воинственная политика императора Василия I против павликиан 350 лет спустя была повторена папой Иннокентием III, начавшим крестовый поход против альбигойцев [452] . Была ли эта истребительная война, затеянная папством от имени Христа, грехом, явившимся причиной чудовищного падения?
На этот вопрос могут быть разные ответы, но очевидно, что трагедия Альби была повторением трагедии Тефрике в еще большем масштабе. Однако вызов, на который православное христианство ответило лишь кровавым преступлением, на Западе стимулировал не только творчество, но и разрушение. Францисканский и доминиканский ответы на вызов, брошенный западному христианству на рубеже XII-XIII вв. движением катаров, вдохнули новую жизнь в западнохристанский институт монашества, ибо Франциск и Доминик вывели монахов из сельских монастырей в широкий мир, призывая служить духовным запросим растущего городского населения Западной Европы.
Напрасно мы будем искать какую-либо параллель этому движению в православии. Павликиане не только не смогли совершить свой творческий акт, но и не дали возможности совершить творческий акт своим гонителям и притеснителям.
Мы уже заметили вскользь, что первым проявлением надлома стала серия византийско-болгарских войн 976-1018 гг. Если одна из воюющих сторон представляла собой подобие Римской империи, рожденное в центре развивающегося православно-христианского мира, то противостояла ей крупнейшая из соседних варварских общин, вошедших в состав православной социальной системы вследствие экспансии последней.
Иными словами, экспансия и надлом православного христианства обладают глубокой внутренней связью. В предыдущей части настоящего исследования мы доказали, что экспансия сама по себе не является критерием роста. В то же время, когда общество, отмеченное явными признаками роста, стремится к территориальным приобретениям, можно заранее сказать, что оно подрывает тем самым свои внутренние силы.
Православное общество не смогло обогатить себя новыми силами, почерпнуть энергию у тех обществ, на которые оно распространялось. Напротив, затянувшаяся братоубийственная война между болгарскими неофитами и их византийскими учителями привела к надлому. Болгары приняли православие в IX в., а франки обращали саксов в течение ста лет. На Западе христианизация сопровождалась распространением политической и социальной сети западного христианства. Однако православные болгары, приняв христианство, не ликвидировали тем самым пропасть, отделявшую их от восточноримских единоверцев.
Прежде чем мы попытаемся объяснить поразительное различие между последствиями экспансии западного и православного христианства, необходимо обратить внимание еще на одно обстоятельство. В сравнении с Западом православие не стремилось к расширению своих границ за счет европейских варваров. После ранней и, очевидно, неудачной попытки своей миссионерской активности в Западной Иллирии VII в. в последующие века православные игнорировали язычников Балканского полуострова.
Обращение в православие Болгарии произошло в 864 г. Западное христианство к этому времени прибрало к рукам не только все европейские земли, ранее принадлежавшие Риму, но и распространило свое влияние вплоть до Эльбы. Это явное неравенство особенно впечатляет, если вспомнить, с каким равнодушием православие относилось к западной миссионерской деятельности.
На Западе безоговорочно считали, что латынь является единственным и всеобщим языком литургии. В этом вопросе западные священники были неколебимы, даже несмотря на риск утраты доверия со стороны неофитов. Разительным контрастом этой латинской тирании выглядит удивительный либерализм православных. Они не предприняли ни одной попытки придать греческому языку статус монопольного.
И конечно, нет сомнений, что политика, допускающая перевод литургии на местные языки, давала православным заметное преимущество перед Западом в миссионерской деятельности. Учитывая это обстоятельство, реальный успех западного христианства в области миссионерской деятельности, намного превзошедший успехи православия, кажется более чем парадоксальным. Однако парадокс сей легко разрешить предположением, что, с точки зрения язычников, у православия был какой-то существенный недостаток, перекрывающий достоинства литургии на местном языке. И надо признать, что недостаток этот вполне очевиден.
Миссионерская деятельность православной церкви затруднялась подчинением вселенского патриархата мирской власти. Подчинение православной церкви государственной машине Византии ставило предполагаемых неофитов православной веры перед болезненной дилеммой. Оказавшись в руках вселенского патриарха, они тем самым подпадали под его церковную юрисдикцию, но, приняв юрисдикцию вселенского патриарха, они одновременно оказывались и в политической зависимости.
Иными словами, они должны были выбирать между сохранением традиционного язычества и принятием христианства с неизбежной утратой политической независимости. Естественно, они выбирали первое. Но перед варварами не стояло этой дилеммы, когда их обращали миссионеры западной церкви, ибо принятие церковной юрисдикции Рима не влекло за собой политической зависимости.
Православная экспансия была неудачной, потому что подчинение патриархата императорской власти было не просто условностью, а суровой реальностью. Печальные последствия этого сказались уже в 864 г., когда Византия сочла себя обязанной защищать новообращенную Болгарию. Катастрофичность подчинения православной церкви византийской государственности, полностью раскрывшаяся в этом историческом эпизоде, смягчалась тем фактом, что восточноримское правительство традиционно отличалось умеренностью. Катастрофичность заключена в самой институциональной структуре, и именно она производит свое неотвратимое действие, несмотря на зрелость государственной политики.
Обращение Болгарии в православное христианство началось морскими и сухопутными военными маневрами. Такое использование политической власти в религиозных целях было, следует отметить, весьма тактичным по сравнению с кровопролитными религиозными войнами, которые вел Карл Великий в аналогичной ситуации. Тем не менее болгарский хан Борис [453] отреагировал весьма болезненно даже на это слабое прикосновение византийского политического кнута.
Всего через два года после византийско-болгарского соглашения 864 г. Борис разорвал обязательства верности вселенскому патриарху и перешел на сторону папского престола. И хотя он добровольно возвратился в лоно патриархата в 870 г., эта первая болгарская попытка избежать политической зависимости рассматривалась империей как ужасное зло.
Возвращение блудного сына весьма сдержанно приветствовалось Константинополем. Между Борисом и императором Василием установились терпимые отношения, что продолжалось до 893 г., когда сын Бориса Симеон, унаследовавший болгарский престол, вновь пошел на обострение отношений. Получив образование в Константинополе, Симеон увлекся «великой идеей» эллинистического универсального государства, идеей, нашедшей свое воплощение в Константинополе. Он решил добиваться императорской короны, чем поставил под угрозу не только свое царство, но и всю империю.
Амбиции Симеона привели к двум войнам с Восточной Римской империей - в 894-896 и 913-927 гг. Наконец, отчаявшись занять престол в Константинополе, Симеон присвоил себе императорский титул в своих собственных владениях и посадил своего собственного патриарха. В 925 г. он провозгласил себя «Императором римлян и болгар». Естественно, Константинополь не признал ни одного из этих актов.
Однако в 927 г., после смерти Симеона, начались мирные переговоры, в результате которых Византия пошла на беспрецедентную уступку, признав преемника Симеона Петра императором в обмен на болгарское признание территориальной целостности Восточной Римской империи в границах 913 г.
Заключенный на этих условиях мир сохранялся 42 года, однако фактически это была передышка. Компромисс лишь высвечивал несовместимость церковного подчинения и политической независимости, что неустанно подчеркивал Симеон. К 927 г. стало уже невозможно игнорировать эту проблему.
Два ведущих государства православно-христианского мира обрекли себя на борьбу до победного конца. На первый взгляд может показаться, что все зло коренилось в самой личности Симеона. Но главная причина катастрофы крылась в неизбежности подчинения церкви государству в Восточной Римской империи. Именно это обстоятельство заставило Симеона стать на неверный путь, а возвращение с полпути оказалось невозможным. В обществе никогда нет места более чем для одного универсального государства.
Первый раунд борьбы закончился в 972 г. поражением болгар и аннексией Восточной Болгарии. Однако уже через четыре года остатки болгарского государства объединились под началом новой династии, и следующие полвека православное общество содрогалось в конвульсиях войн.
Решающий удар был нанесен в 1018 г. византийским императором Василием II. Война, длившаяся более ста лет, закончилась объединением всего православного мира (к тому времени крещеная Русь также молчаливо признала единоначалие византийской власти, предполагавшееся самим актом крещения) [454] .
Однако жертвой затянувшегося конфликта оказалось не болгарское государство, которое в конце концов просто включили в состав Восточной Римской империи. Настоящей жертвой стала победившая империя. Расплату за победу пришла в 1071 г., когда Малую Азию заняли тюрки-сельджуки.
И если Болгария после серии неудачных попыток все же получила свободу в 1185-1187 гг. [455] , то Восточная Римская империя так и не сумела оправиться от сверхъестественного перенапряжения изматывающих войн, приведших страну к хаосу. Византия вышла из них тяжелобольным обществом. Во-первых, ее поразил глубочайший аграрный кризис; во-вторых, жизненные силы подтачивал рост милитаризма. Крестьянство Малой Азии, платившее налоги и поставлявшее воинов, разорялось.
Когда центральную часть Малой Азии заняли тюрки-сельджуки, крестьяне приветствовали завоевателей и широко принимали мусульманство. Они восприняли это как освобождение от грабителей-землевладельцев и сборщиков налогов. Массовое культурное и религиозное отступничество крестьян говорит о том, что задолго до того, как на исторической сцене появились тюрки, крестьянство Византии уже было полностью отчуждено не только от политического режима, но и от православно-христианской цивилизации в целом.
Если восточноримский аграрный кризис привел к столь катастрофической развязке, сама катастрофа еще более углублялась растущим милитаризмом. Даже не дожидаясь окончательной победы над Болгарией, византийское правительство столь радикально переменило свою политику, что стало само развязывать войны против мусульман. С 926 г., когда Византия впервые послала экспедиционные войска на Евфрат, агрессия не прекращалась в течение 125 лет [456] , что, конечно, усугубляло внутренние проблемы, и без того обостренные войнами с Болгарией.
Выбрав политику завоеваний, пожертвовав стабильностью и безопасностью страны, византийское правительство продемонстрировало, что оно утратило дух умеренности и сдержанности. Это, однако, не было ни игрой случай, ни коварным ударом судьбы, ни «завистью богов». Первоначальный восточноримский этос в корне переменился. И перемена эта произошла благодаря внутреннему импульсу, а не внешнему воздействию.
Поскольку призрак Римской империи мог поселиться только в одном доме, борьба между Константинополем и его болгарским двойником неизбежно должна была закончиться обращением Болгарии в православие. В братоубийственной войне между идолизированными призраками и потерпела свое поражение православная цивилизация.
Эта трагическая история проливает свет не просто на кару Немезиды за поклонение эфемерному институту, а на нечто большее; она показывает извращенную и греховную природу самого идолопоклонства, которое есть замена целого частью и обожествление твари вместо Творца.
Давид и Голиаф: поклонение эфемерному техническому средству
Если обратиться к идолизации техники, то история войн дает немало классических примеров суровых воздаяний за свершение этого-греха. Легендарный поединок между Давидом я Голиафом находит неоднократное повторение в столкновениях старого и нового оружия.
До рокового дня, когда Голиаф бросил вызов воинам Израиля, он, вооруженный копьем и щитом, одержал такое множество побед, что и не помышлял об ином оружии, уверовав в свою непобедимость. Смелый филистимлянин приглашает лучшего воина противников встретиться с ним на поединке, уверенный, что ни один израильтянин не сможет одолеть его.
Давид вышел на поединок на первый взгляд совершенно безоружным. Голиаф не заметил пращу в руке у противника и не поинтересовался, что у того в мешке за спиной. Самонадеянный филистимлянин смело ринулся вперед, подставив лоб под камень, пущенный из пращи, и был сражен наповал.
Этот классический пример иллюстрирует философскую истину, которая подтверждена всем ходом гонки вооружений.
Так, в конце XIII в. мамлюки, как некогда римляне, считались непобедимыми в Леванте; но, как и римляне, мамлюки предпочитали почивать на лаврах, не замечая признаков растущей уязвимости - неизменных спутников стагнации. В 1798 г. старый враг, вооруженный новой техникой, - французский экспедиционный корпус Наполеона, неузнаваемый потомок неудачливых франкских рыцарей, - застал мамлюков врасплох.
Несмотря на зловещую череду поражений и неудач, сменяемых редкими и неустойчивыми победами, такими, как освобождение от оттоманского господства в Египте XVIII в., мамлюки «ничего не забыли и ничему не научились». Оставаясь в плену старых военных традиций, перестав развивать тактику и воинское снаряжение, они встретились с Западом, имевшим хорошо подготовленную пехоту, вооруженную огнестрельным оружием.
Армия французов, рекрутированная из пестрой социальной среды, обученная в условиях Революции, формировалась по подобию отрядов оттоманских янычар, которые к тому времени находились в глубоком упадке. К 1798 г. французы были готовы повторить оттоманские походы 1516-1517 гг. с целью завоевания Египта. Французская победа окончательно доказала катастрофичность непоправимой стагнации, длившейся четыре с половиной века.
Новая пехотная техника, развитая на Западе в эпоху огнестрельного оружия, не стала монополией одной нации. Преимущества французского массового войска перед маленькой высокопрофессиональной армией, были замечены Пруссией XVIII в., которая дала целую плеяду военных и политических гениев, во многом превзошедших французов. В результате в 1813-1814 гг. Пруссия была сторицей отомщена за унижение 1806-1807 гг.
Этот урок мало чему научил французов, и поэтому они потерпели позорное поражение в 1871 г., хотя в перспективе пруссаки больше пострадали от своей победы, чем французы от своего поражения. Опьяненный блеском своих успехов, прусский генеральный штаб сильно затормозил свое стратегическое мышление, в результате чего война 1914-1918 гг. привела Германию к полному, невиданному ранее разгрому. Слепая вера в успех затяжной окопной войны и экономической блокады впоследствии была вытеснена столь же фанатичной верой в непобедимость подвижных моторизованных армий Гитлера и успех молниеносной войны.
Массовая мобилизация и моторизация армии в наше время уступает место новой технике ведения ядерной войны. Однако с другой стороны, высокая концентрация очень сложной военной техники в руках правительства отнюдь не гарантирует безопасности от экстремистски настроенной небольшой группки повстанцев или террористов. Наше время продолжает множить примеры глубокой связи между надломами и идолопоклонством; и одной из форм его является слепое поклонение и безграничная вера во всемогущество и непреходящую ценность технических достижений.
Папский престол: отравление победой
Пожалуй, самым знаменитым примером катастрофических последствий победы в духовной сфере была одна глава в длинной и до сих пор не оконченной истории папства.
В этот период, начавшийся в 1046 г. и закончившийся в 1870 г., папская власть дважды отступала перед мирским сувереном. В 1046 г. император Генрих III сместил последовательно трех пап, пока не посадил своего [457] ; в 1870 г. войска короля Виктора-Эммануила лишили папство его последних владений за пределами Ватикана [458] .
Таким образом, за восемь столетий колесо судьбы совершило полный оборот, сначала возвысив папство из глубокого унижения, а затем вновь низведя его. Произошло это не из-за нападения внешних врагов на Рим, а вследствие внутренних духовных изменений.
Когда в последней четверти XI в. на папский престол сел тосканец Гильдебранд, положение Рима было весьма жалким. Однако Гильдебранд и его преемники сумели создать мощный институт западного христианства. Благодаря им папский Рим сохранил империю, которая более, чем империя Антонинов, преуспела в завоевании человеческих сердец и которая территориально расширилась до таких пределов, куда не ступали легионы ни Августа, ни Марка Аврелия.
Владения ее были обширнее владений Карла Великого. Средневековое папство унаследовало от понтификата Григория Великого духовную власть над Англией, установленную там за два века до появления Карла Великого, и продолжало распространяться в Скандинавии, Польше и Венгрии в течение двух веков после смерти Карла.
Успех папских завоеваний частично определялся самим духом христианства, учившим доверию и любви, а не вражде и ненависти. Папство опиралось на сочетание церковного централизма и единообразия с политическим многообразием и преемственностью; но поскольку кардинальным пунктом в его установлениях было безусловное преобладание духовной власти над светской, в этом сочетании преобладало единство, оставлявшее в то же время широкую свободу и для разнообразия, дававшего свободу и гибкость как неотъемлемые условия роста.
Социальное единство западного христианства, вытекавшее из духовного авторитета папы, гарантировало политическую независимость любому локальному обществу, которое признавало папскую власть, - бремя, бывшее в XI в. еще апостольски легким.
Причина, по которой большинство тогдашних государей и городов-государств легко принимали гегемонию папства, состояла в том, что Святой Престол той эпохи никак не участвовал в соперничестве за территориальное господство, настаивая лишь на вселенской духовной власти. Отсутствие территориальных претензий у папской иерократии, когда та находилась в своем зените, сочеталось с энергичным и предприимчивым административным даром, доставшимся папскому Риму в наследство от Византии.
Если в православном христианстве дар этот использовался для насильственного наполнения им возрожденного призрака Римской империи, то римские зодчие Respublica Christiana направили свое административное искусство на создание более легкой структуры по новому плану и на более широких основаниях.
Однако главная причина успеха Святого Престола в деле создания христианской республики под эгидой папы заключалась в сознательном принятии на себя морального долга. Гильдебрандово папство придало ясный смысл скрытым надеждам христиан и превратило мечтания ищущих людей в сознательное дело, вдохновляемое и поддерживаемое высшими ценностями и духовной властью.
Падение гильдебрандова папства столь же необычно, как и его взлет. Все его добродетели будто обратились в свои противоположности. Воздушно легкий институт, казалось уже выигравши битву за духовную свободу против грубой материи, вдруг сказался зараженным тем самым злом, которое он усердно изгонял из социальной системы западного христианства. Римская курия, некогда шедшая во главе нравственного и интеллектуального прогресса, бывшая оплотом не только для монастырей, но и для университетов, оказалась зажатой в тиски глубокого духовного консерватизма.
Сама ее власть становилась все более мирской. Был ли когда другой институт, который дал бы столько поводов врагам Господа для богохульства? (3 Царств 12, 14). Падение гильдебрандова папства представляет один из ярчайших примеров смены ролей. Как это случилось и почему?
Как это случилось, можно понять из биографии самого Гильдебранда в ее, так сказать, первой редакции. Творческий дух римской церкви к XI в. был направлен на спасение западного мира от феодальной анархии с помощью христианской республики. В борьбе против насилия единственным победоносным оружием был духовный меч. В 1076 г. слова папы произвели на сердца трансальпийских подданных императора столь сильное впечатление, что через несколько месяцев Генрих IV вынужден был явиться в Каноссу.
Однако были и другие случаи, когда военная мощь готова была противопоставить себя духовному мечу. Именно в этих ситуациях римской воинствующей церкви был брошен вызов: может ли воитель Господа прибегнуть к иному оружию, если сила слова оказывается недостаточной? Должен ли он сражаться за Бога против Дьявола, используя оружие противника?
Этот вопрос был очень актуален для претендовавшего на роль реформатора папы Григория VI, когда он принял бремя папской тиары в 1045 г. Для реорганизации Святого Престола необходимы были деньги, а доходы от пожертвований паломников были украдены прямо с алтаря Св. Петра знатными разбойниками. Это наглое и нечестивое ограбление явилось сильным ударом по интересам папства и христианской республики: преступники не поддавались никаким духовным увещеваниям.
Оправданно ли было применить силу против силы в этом случае? Григорий VI ответил на этот вопрос, назначив Гильдебранда своим капелланом. Охрана алтаря Св. Петра, на который приносились дары, была главной обязанностью капеллана. Гильдебранд справился с ней, силой оружия подавив разбойников.
В тот момент, когда Гильдебранд сделал первый шаг на пути к папскому престолу, нравственная сторона его поступка казалась недостаточно определенной. Но через сорок лет, в 1085 г., когда он. будучи папой, умирал в ссылке в Салерно, все стало на свои места. Престол его был сожжен и разграблен норманнами, которых он сам и призвал на помощь в войне, начатой у алтаря Св. Петра и распространившейся по всей Европе [459] . Выбрав силу для борьбы с силой, Гильдебранд направил церковь против Мира, Плоти и Дьявола во имя Града Божия, который он хотел создать на Земле.
Когда папство поддалось соблазну физического насилия, тогда и остальные папские добродетели быстро превратились в пороки; ибо замена духовного меча на материальный есть главная и роковая перемена, а все другие - лишь ее следствия. Система папского налогообложения теперь сосредоточилась на регулярном пополнении папской казны, оплачивающей непрерывные войны между папством и империей. Папство не устояло и в Авиньоне перед сильными мира сего… [460]
Когда же силы папства истощились в смертельном конфликте со Священной Римской империей, оно оказалось в зависимости от местных правителей в их средневековых доспехах. Единственная компенсация, которую папство получило от осквернителей, - это небольшая территория, ранее отобранная ими у папы. Теперь, когда власть папы ограничилась только этой скромной территорией, начался непоправимый отлив верующих: и сознание этого отлива послужило причиной того консерватизма, в который папство впало после Реформации.
Падение папства во всех аспектах его деятельности можно объяснить принесением в жертву духа во имя меча земного. Это роковое жертвоприношение впервые было совершено Гильдебрандом. Пример трагедии Гильдебранда доказывает лишь широко известную истину, согласно которой стремление к духовной цели материальными средствами - дело опасное.
Однако жизнь в опасности - необходимое условие для живого существа вообще; и не существует закона, по которому использование опасного маневра обязательно чревато поражением. В случае с Гильдебрандом недостаточно показать, что катастрофа случилась; нужно ответить также на вопрос почему.
Объяснение конечного поражения папства лежит в его первоначальной победе. Опасный маневр противопоставления силы силе в данном случае привел к роковому исходу, ибо начало оказалось слишком успешным.
Опьяненные успехом этою смелого маневра на ранних этапах борьбы со Священной Римской империей, папа Григорий VII и его преемники настолько увлеклись применением силы, что утратили саму цель, ради которой они стали ее применять.
Если Григорий VII боролся с империей, потому что она мешала ему реформировать Церковь, то Иннокентий IV через два столетия уже боролся с империей просто ради подчинения ее своей власти.
Сравним, например, две схожие ситуации, когда папа вторгается в Южную Италию с войском, терпит поражение и умирает от горя. В первой поражение потерпел Лев IX в 1053 г. от норманнов; во второй Иннокентий IV в 1254 г. был разбит Манфредом.
При сравнении этих двух сходных эпизодов мы обнаружим существенное различие: если Лев IX пытался в союзе с мирскими владыками Востока и Запада провести карательную операцию против банды разбойников и сердце его оказалось разбитым из-за гибели людей, которых он втянул в это предприятие, то Иннокентии IV обрушился с войной на сына уже мертвого и поверженного врага. А умер он от бессильной злобы, когда рухнули эти планы.
С военной точки зрения походы Иннокентия и Льва закончились примерно одинаково, но с нравственной точки зрения между ними пропасть. Именно эта пропасть и является мерой духовного падения папства в ходе разделяющих их двухсот лет [461] .
Второй акт трагедии начинается с передышки, которая по времени совпадает с понтификатом папы Иннокентия III (1198-1216). Когда Германию терзала гражданская война, а король-ребенок Фридрих Сицилийский находился под покровительством самого Иннокентия [462] , молодой папа решил играть роль президента христианской республики в духе Гильдебранда.
Но первое, что сделал Иннокентий после интронизации, - это призвал к крестовому походу для спасения франкских владений в Сирии. Авантюра эта закончилась печально: крестоносцы напали на своих же единоверцев в Восточной Римской империи. Иннокентий, казалось бы, был искренне опечален столь скандальным поведением западного христианства.
Тем не менее, всего через четыре года после разграбления Константинополя в 1204 г. он снова планирует и организует новое нападение христиан на христиан, и на сей раз даже не на православных, а на Лангедок в самом центре христианской республики. Неужто, папа не сознавал, что ужасы византийского похода французских крестоносцев повторятся с теми же зверствами и в отношении его французских чад?
Это ощущение полной неуместности, которое остается от его отношений с крестоносцами, усиливается в его отношениях с империей и Гогенштауфенами. Сначала он выступил против Гогенштауфенов, но Оттон IV Брауншвейгский, надев императорскую корону, предал его.
Оказавшись в столь глупом положении, Иннокентий не смог придумать ничего оригинальнее, как перейти на сторону Гогенштауфенов против Вельфа, чтобы свергнуть его с помощью Гогенштауфенов, хотя до этого он пытался свергнуть Гогенштауфенов с помощью одного из Вельфов.
Иннокентий первым из пап перестал называть себя «наместником Петра», предпочтя титул «наместник Христа». Это был примечательный отход от самоуничиженности Григория Великого, называвшего себя «рабом рабов божиих». Тщетность усилий Иннокентия III становится очевидной после его смерти, когда разгорелась новая война между папством и императором Фридрихом II Штауфеном, которая по своему размаху превзошла все предыдущие войны между Римом и империей.
Третий акт папской трагедии начинается 13 декабря 1250 г., в день неожиданной и преждевременной смерти ФридрихаII. Воспользовалось ли папство, представляемое теперь Иннокентием IV ( 1243-1254), этой возможностью восстановить мир в западном христианстве или хотя бы прекратить вендетту против дома Фридриха? Несмотря на опустошительные последствия войны, Иннокентий продолжал твердить, что не может быть мира, пока отпрыски Фридриха занимают королевский или императорский престол. Эта моральная аберрация и привела гильдебрандово папство к самоубийству.
Политику Иннокентия IV унаследовали его преемники на папском престоле. Династия Фридриха прекратилась со смертью его сыновей. Манфред пал на поле боя в 1265 г., а Конрад был казнен в 1268 г. Папе Бонифацию VIII казалось, что многочисленные паломники, наводнившие Рим в святой год 1300-й, являются живыми свидетелями его всемогущества.
Он не понимал, что ни духовенство, ни христианский народ уже больше не хотели рисковать жизнью и имуществом, поддерживая папу в войне против мирской тирании. Он считал, что все готовы подняться по его призыву, как когда-то поднялись по призыву Гильдебранда. Следуя этому заблуждению, он спровоцировал короля Франции обнажить меч и лихо ринулся прямо на острие его, полагая, что никакое мирское оружие не устоит против канонады церковной артиллерии.
В результате этого самоубийственного поступка папа был подвергнут аресту. За этим последовали «Авиньонское пленение пап» и Великий Раскол западного христианства.
Итак, мы подошли к четвертому, и последнему, акту гильдебрандовой трагедии, который открывается в XV в. началом Соборного движения. Скандал Великого Раскола побудил провинциальное духовенство к действиям во спасение западного христианства, результатом чего и стало Соборное движение, соединившее в себе чувства сыновней преданности с моральным порицанием.
Главное условие спасения папства реформаторы усматривали во введении парламентарного элемента в структуру всей церковной организации [463] . Согласится ли папство раскаяться в прошлом во имя будущего, покорившись воле христианства? И на этот раз папа мог принять решение, от которого зависела судьба западного мира и Святого Престола; и снова он ответил отказом.
Папство отвергло парламентарный принцип и выбрало неограниченную власть в ограниченной области вместо ограниченной власти над преданным и неразделенным христианством.
Это решение Констанцкого Собора, состоявшегося в 1417 г., было подтверждено на Базельском Соборе в 1448 г. Опьянение победой над Соборным движением в этом поединке еще раз продемонстрировало папское стремление к власти - главный его грех со времени Гильдебранда. Менее чем через сто лет после роспуска Базельского Собора папство оказалось даже в еще худшем положении, чем перед началом Копстанцкого Собора. Папа победил Соборное движение себе на горе. «Ров изрыл, и ископал, и пал в яму, которую соделал» (Пс. 7. 16).
XVI в. стал свидетелем дальнейшего упадка папства. Трансальпийские державы стали относиться к нему просто как одному из карликовых светских государств. Оно устранилось от активного участия в международной политике, но это не спасло папу Иннокентия XI от издевательств Людовика XIV [464] или папу Пия VII от вынужденных путешествий в обозе Наполеона [465] .
Столь плачевной оказалась судьба папства в роли мирского правителя, но не лучшей она была для него и в роли вселенского суверена западной церкви. Оно полностью утратило власть в протестантских государствах и на четыре пятых там, где все еще сохранилось католичество. Католический ответ на протестантский вызов был возглавлен не папством, а группой одержимых. Но даже их вмешательство не смогло спасти положение в XVI в. Римскую церковь охватил духовный застой, из которого выросла контрреволюция против светского интеллектуального пробуждения в XVIII в.
Оставаясь глухим к вызовам новых сил демократии и национализма, папство сосредоточилось на местном итальянском Рисорджименто, и полное исчезновение его территориальной власти 20 сентября 1870 г. можно считать закатом мирского пути гильдебрандова института.
После Реформации церковь раскололась на множество соперничающих западнохристианских сект, злобная вражда между которыми разорвала западный мир на куски, дискредитировав само христианство и открыв путь для постхристианского возрождения дохристианской веры в могущество коллективной власти.
XX в. стал свидетелем самоперестройки римской церкви, которая напоминает Соборное движение XV в. и лидерство в образе Гильдебранда XI в., воплощенное папой Григорием VII. Папа Пий XI исправил политическую ошибку своего тезки Пия IX, когда заключил с итальянским государством Латеранские соглашения от 1929 г., по которым папство отказывалось от всяких претензий на власть за пределами Ватикана в обмен на признание Италией политического суверенитета этого маленького государства.
Значительно более важным было духовное aggiornamento («приближение к современности») церкви, проводившееся папой Иоанном XXIII. За время своего краткого понтификата этот святой и гениальный папа дал толчок для наиболее динамичного из движений среди католического священства и мирян со времен духовного возрождения XI в.
Кризис XX в. очень напоминает кризис XV в. Пока трудно предсказать, будет ли выход из создавшегося кризиса более счастливым для папства, но уже сейчас можно предположить, что если реформаторское движение угаснет, то главным препятствием снова станет папская автократическая претензия.
