Не могу согласиться, что, говоря о Боге, «изобретающем» (даже «изрекающем») тварей, я делаю менее отчетливым понятие творения. Я просто пытаюсь через отдаленные аналогии наполнить его содержанием. Конечно, мне известно, что «сотворил» значит «сделал из ничего», ex nihilo. Но я это понимаю как «не из предшествующего материала». Ведь быть не может, что Бог сотворил то, о чем не помышлял, или наделил тварей качествами и достоинствами, которых у Него самого нет. Даже наш труд ближе всего к творчеству, когда мы «все взяли из головы».
В теорию эманации я не верю. Эманация - это «выливание через край», «излияние», то есть нечто непроизвольное. В отличие от нее, «изобретение» и «изрекание» - акт.
Этот акт, как он есть для Бога, всегда остается тайной для человека. Мы, даже поэты, музыканты и изобретатели, никогда не творим по-настоящему; мы только строим, причем у нас есть строительный материал. Об акте творения приходится судить, основываясь на отношении твари к Творцу.
Даже язычники знали, что любой нищий у порога может оказаться переодетым богом. Притча об овцах и козлах - комментарий нашего Господа. То, что ты делаешь (или не делаешь) для нищего, ты делаешь или не делаешь для Него. Пантеисты довели это до крайности: люди - лики Божества, чуть ли не Его сценические роли. Другая крайность у законников: в силу некой юридической фикции, Бог «зачтет» благодеяние нищему как благодеяние Себе. Сам Господь сказал, что и меньшие из людей - Его «братья», поэтому все это дела «внутрисемейные». В каком же смысле мы Ему братья? Биологическом, потому что Иисус - Человек? Онтологическом, потому что свет светит всем? Или Он просто любит нас, как братьев? (Ясно, что речь не только о праведниках.) Впрочем, может ли быть, что лишь одно из этих определений «правильно», а другие - нет? По-моему, это было бы невероятно. Пока я не могу говорить более уверенно.
Кстати, я согласен с Оуэном: все твари, от ангела до атома, иные, чем Бог, причем эта инаковость ни с чем не сравнима, не соизмерима. Само слово «быть» нельзя применить к Богу в том же смысле, что и к Его творениям. Более того, ни одна тварь не отлична от Него в том же смысле, в каком она отлична от других. Он пребывает в них, как они не могут пребывать друг в друге. Он в каждом как почва и корень, неиссякаемый источник существования. В хороших, разумных тварях - как свет; в плохих - как огонь, сначала тлеющая тяжесть, потом палящая горечь нежеланного и неизбежного присутствия.
Поэтому о всякой твари можно сказать: «Это тоже Ты, но и это не Ты».
Простой вере это дается удивительно легко. Однажды я разговаривал с европейцем, видевшим Гитлера, которого он по всем человеческим меркам должен был ненавидеть. «Как он выглядел?» - спросил я. «Как все люди, - ответил он. - Как Христос».
Мы бьемся по крайней мере на двух фронтах. С пантеистами приходится подчеркивать индивидуальность и относительную независимость тварей. С деистами - присутствие Бога в соседе, собаке и капустной грядке.
По-моему, гораздо мудрее говорить не о «вездесущии», а о присутствии Его в конкретных вещах. Иначе кто-нибудь по наивности решит, что Бог распространен повсюду, словно газ. Иначе может стереться грань, та истина, что Бог присутствует в каждой вещи, но по-разному: в человеке не так, как в Святых Дарах, в грешнике не так, как в праведнике, в звере не так, как в человеке, в дереве не так, как в звере, в камне не так, как в дереве. Здесь есть парадокс. Чем выше тварь, тем больше и тем меньше в ней присутствия Божия: больше через благодать и меньше (Он умаляет Себя) - как просто силы. Через благодать Он дает высшим тварям способность желать того же, что и Он («и владеть небольшими трезубцами»); низшие твари исполняют Его волю автоматически.
Хорошо, когда есть особо священные места, предметы и дни. Без этих фокусных точек-напоминаний вера в то, что все свято и исполнено Божественного присутствия, быстро выродится в простую сентиментальность. Другое дело, что эти священные места, предметы и дни иногда перестают напоминать и даже заставляют забыть, что вся земля - Святая Земля и каждый куст - Неопалимая Купина. Тогда святыни вредят. Поэтому «религия» и нужна, и всегда опасна.
Бёме советует ежечасно «воспарять надо всякой тварью». Но, чтобы найти Бога, совсем не обязательно покидать тварей. Присутствия Божия можно не замечать; уйти от него нельзя. Мир полон Им. Бог всюду появляется incognito. Это incognito не всегда трудно распознать. Настоящая трудность состоит в том, чтобы о нем не забыть, чтобы к нему прислушаться, пробудиться, а главное, чтобы не заснуть опять.
Как ни странно, в этой вере меня укрепляет очень грустный факт: сознание Божьего присутствия часто неприятно. Когда я начинаю молиться, Он может ответить, и, наверное, отвечает: «Ты так долго меня избегал». Бог приходит не только чтобы поднять, но и чтобы низвергнуть, отказать, чтобы упрекнуть и помешать. На молитву «Сохрани нас во всех делах наших» Он часто отвечает так, словно мы говорим: «Сохрани нас от дел наших». Присутствие, которого мы сознательно избегаем, часто, как нам известно, это Его присутствие в гневе.
Но из такого зла вырастает добро. Если бы я никогда не избегал Его, то подозревал бы, что, радуясь Ему, выдаю желаемое за действительное. Это, кстати, объясняет, почему попытки сделать из христианства религию чистого утешения и выбросить все трагическое - такие блеклые. Настоящая вера в них невозможна. Запутавшиеся и смущенные, мы в глубине души понимаем: то, что всегда нам приятно, не имеет объективной реальности. Такова уж природа реальности - у нее острые углы и шероховатые поверхности, она сопротивляется. Лишь во сне не ушибешь ступни и не разобьешь колени. Мы с тобой узнали счастливые браки. Но как не похожи оказались наши жены на возлюбленных из наших юношеских грез! Они не так приспособлены под все наши желания и именно поэтому (в числе остального) несравненно лучше.
Рабский страх, конечно, низшая из форм религии. Но бог, который ни при каких обстоятельствах не станет причиной даже для рабского страха, безопасный бог, ручной бог - фантазия, и здравый ум ее быстро разоблачит. Я не встречал людей, которые, совершенно отрицая существование ада, имели бы живую и животворящую веру в рай.
Я знаю, бывает вера в ад и рай, которая религиозной пользы не приносит. Бывает вера, для которой эти духовные реальности (скорее, впрочем, пародии на них) - предмет чисто плотских, корыстных, эгоистичных страхов и надежд. Глубинные уровни, которых может жаждать или страшиться только бессмертный дух, вообще не затрагиваются. К счастью, такая вера очень хрупка. Теологи часто упражняли красноречие, пробуждая такой страх, и сами же простодушно жаловались, что эффект от проповеди длится всего несколько часов.
Душа, однажды пробужденная, задетая, возвышенная жаждой Бога, непременно (мне кажется) боится Его потерять.
