Смысловой пласт, определяемый последующим прочтением

До сих пор мы говорили о том, что имели в виду новозаветные авторы, а также о новых смыслах, который обрели их тексты в контексте всего канона. Однако этими прошедшими временами дело не исчерпывается. По мере возникновения новых проблем люди продолжали черпать в НЗ актуальные для себя смыслы; они спрашивали, что НЗ означает, а не только, что он означал. При этом часто прибегают к изобретательной предпосылке, что новозаветные тексты обращены непосредственно к нам, то есть, скажем, Павловы послания могут читаться так, словно напрямую говорят о проблемах современной паствы. Это наивно, поскольку новозаветные авторы были людьми, которые работали в конкретное время и в конкретном месте и даже о будущем судили в категориях собственного опыта.

Другой взгляд на этот вопрос ничуть не наивен. Когда книга написана, она вступает в диалог с читателями (в том числе с будущими). Согласно современным контекстуальным подходам к герменевтике (например, нарративной и риторической критике), литературное произведение - не просто письменный текст в его законченном виде: оно возникает, когда взаимодействуют письмо и читатель. Текст - это не просто объект, который анализирует интерпретатор, извлекая из него однозначный смысл, но структура, которая вовлекается читателем в процесс постижения смысла, а потому может иметь более одного правильного смысла. Будучи написан, текст выходит из‑под авторского контроля и не может быть дважды интерпретирован в одинаковой ситуации [80].

Герменевтическая терминология - современная, но осмысленное взаимодействие с текстом происходило веками. НЗ дал толчок богословской, духовной и художественной рефлексии, которая выходила за пределы буквального смысла, но не была лишь приспособлением к духу поздних эпох. Основная проблема в оценке этой рефлексии опять же состоит в критерии: как отличить аутентичное развитие от искажения? Например, Франциск Ассизский стал одним из влиятельнейших интерпретаторов евангельских (Мф. и Лк.) рассказов о Рождестве, придумав устраивать модель рождественского вертепа [81]. Почтение к этой замечательной идее не мешает задаваться вопросом: не может ли сентиментальность этих сцен в определенных обстоятельствах оказаться изменой основному богословскому замыслу повествований?

Эта проблема стоит особенно остро в оценке богословских теорий, которые апеллируют к Писанию. Реформация породила очень разные богословские подходы, чьи сторонники утверждали, что основываются на НЗ; в результате западная церковь раскололась по таким вопросам, как число таинств, установленных Христом (два или семь). Это серьезная проблема, но нельзя забывать: НЗ вообще не упоминает о «таинствах», и, вероятно, в I веке не существовало общего термина для обозначения таких разнообразных священнодействий, как крещение и евхаристия. В современных экуменических дискуссиях о числе таинств придерживаются такого подхода: изучают те общие элементы в новозаветном понимании крещения и евхаристии, которые впоследствии привели к концепции «таинств», а также исследуют, существовали ли в новозаветный период другие священнодействия, которые так или иначе разделяли бы эту общность.

В последующих главах я иногда буду предлагать читателям поразмышлять над толкованиями, выходящими за рамки буквального смысла. Не расставляя точки над i, признание таких смыслов может пролить свет на последующие различия и, возможно, отвлечь от выяснения того, чья же больше основана на Библии.