Тертуллиан. К язычникам две книги. Книга 1 / 2

Источник: Творения Кв. Септ. Флор. Тертуллиана. Часть1. Апологетические сочинения Тертуллиана. Киев: Тип. Акц. Об-ва "Петр Барский, в Киеве". 1910. с. 1-68.
Перевод: Н. Щеглова

Свидетельство вашего незнания, которое обвиняет несправедливость в то самое время, когда защищает ее, очевидно; потому что все те, которые прежде вместе с вами ее знали и вместе с вами ненавидели, перестают ненавидеть, потому что перестают не знать, лишь только им удалось узнать. Напротив, и сами делаются тем, что они ненавидели, и начинают ненавидеть то, чем они были. Поэтому вы стонете, что число христиан ежедневно возрастает; поэтому вы вопите, что государство находится в блокаде, что христиане находятся на полях, в крепостях, на островах. Вы скорбите, как бы о военном поражении, что всякий пол, всякий возраст и всякий наконец сан переходит к нам. И однако это самое не заставляет вас предполагать, что здесь скрывается какое-либо благо. Вам нельзя делать справедливых предположений, вам не угодно ближе узнать нас. Здесь только цепенеет человеческая любознательность. Вы любите не знать то, знание чего доставляет другим наслаждение. Вы больше любите не знать, потому что уж ненавидите, как будто наверно знаете, что не будете ненавидеть. Но если не будет никакого основания к ненависти, то откроется, что лучше всего, конечно, оставить прежнюю несправедливость. Если же обвинение подтвердится, то ненависть ничего не потеряет чрез это. Напротив, она еще более возрастет благодаря сознанию справедливости, если только не стыдно будет исправляться, или не досадно будет извиняться. Я хорошо знаю, каким возражением вы обыкновенно встречаете свидетельство нашего обилия. Вы говорите: конечно, не потому что-либо считается благом, что очень многих прельщает и увлекает на свою сторону. Я знаю, что дух уклоняется на сторону зла. Сколько таких, которые покидают хорошую жизнь? Сколько таких, которые переходят на сторону зла? Многие - по доброй воле, большинство же - по затруднительным обстоятельствам. Но здесь сравнения не может быть. Ибо о зле всем известно, что даже сами преступники, которые переходят на сторону зла и, покидая добро, вступают на путь преступлений, не дерзают защищать зло, как добро. Безбожного они боятся; позорного стыдятся; вообще желают скрываться; избегают показываться; будучи пойманы, трепещут; будучи обвиняемы, отрицаются; будучи подвергнуты даже пыткам, они не сознаются легко и всегда; будучи справедливо осуждены, они сетуют; порицают то, что было против них самих; удаление злой воли от невинности приписывают или звездам или судьбе. Они не хотят считать это своим потому, что не могут отрицать в этом зла. Христиане же делают ли что-нибудь такое? Никому из них не стыдно; никто из них ни в чем не раскаивается, разне только в прошлом. Если христианина порицают, то он прославляется. Если его тащат, то он не сопротивляется. Если его обвиняют, то он не защищается. Если его спросят, то он сознается. Если его осудят, то он прославляется. Что это за зло, в котором нет существенных признаков зла?

Да вы и сами судите христиан вовсе не так, как судите злодеев. Ибо вы преступников, конечно, приведенных на суд, принуждаете к сознанию пытками, если они отрицают свои проступки; а христиан, добровольно сознавшихся, вы подвергаете пыткам для отрицания. Какое великое преступление восставать против признания, изменять долг пыток, принуждать виновного уходить безнаказанным, отрекаться против воли? Вы, защитники открытия истины, от одних только нас требуете лжи, принуждая нас говорить, что мы не то, что мы на самом деле, Вы, я думаю, не хотите, чтобы мы были злодеями, и потому желаете освободить нас от этого имени. Действительно, других вы для этого растягиваете на дыбах и мучите, хотя они отрицают то, в чем их обвиняют. Но им, если они отрекаются, вы не верите; нам же, если мы отрекаемся, вы тотчас же верите. Если вы убеждены, что мы великие преступники, то почему вы поступаете с нами не так, как с прочими преступниками? Я говорю не о том, что вы не даете места ни обвинению, ни защите (вы обыкновенно умышленно осуждаете нас без обвинения и защиты), но говорю о том, например: если судят человекоубийцу, то дело оканчивается или дознание считается достаточным не тотчас после того, как он сознается в человекоубийстве. Не смотря на признание его, вы нелегко верите. Вы стараетесь узнать, кроме того, следующее: сколько совершил он убийств? какими орудиями? в каких местах? ради какой добычи? с какими сообщниками и укрывателями? чтобы ничто из содеянного злым человеком преступления не осталось в тайне, и чтобы ничего не доставало для составления истинного решения. О нас, которых вы обвиняете в величайших и многочисленных преступлениях, вы составляете приговоры самые краткие и самые поверхностные. Вы, я полагаю, не хотите обличать тех, которых считаете преступными во всяком деле, или думаете, что не должно расследовать то, что вам известно. Поэтому, если вы принуждаете тех отрекаться, о которых имеете достовернейшие сведения, то это еще преступнее. Кроме того, как много содействовало бы вашей ненависти усиленное старание, при помощи покинутого вами по собственному произволу закона о судопроизводстве, не об отречении, чтобы не освободить тех, которых вы ненавидите, но о признании в разных преступлениях, чтобы тем более удовлетворилась вражда чрез увеличение наказаний, когда откроется, сколько каждый уж отпраздновал известных пиров, сколько совершил во мраке насильственных прелюбодеяний поэтому должно усилить розыски народа, вполне заслуживающего уничтожения; следствие должно простираться на союзников и сообщников. Пусть будут приведены и инфантарии, и повара, и сами собаки-сводники, и тогда дело уяснилось бы, и дан был бы новый, приятнейший предмет для зрелищ. Ибо с каким удовольствием пошли бы в цирк, если бы кто-нибудь имел сразиться с тем, который пожрал сотню детей! Если говорят о нас столь ужасное и столь чудовищное, то, конечно, должно доказать это, чтобы не казалось оно невероятным, и чтобы не охладела общественная ненависть к нам. Ибо многие слабеют в вере в это, уважая природу, которая воспретила людям стремление как к звериной пище, так и к совокуплению со зверьми.

Поэтому, так как вы, тщательнейшие и неутомимейшие расследователи других весьма малых преступлений, покидаете свою тщательность по отношению к столь ужасным и превосходящим всякое нечестие преступлениям, не принимая сознания, о котором судьи всегда должны заботиться, и не разъясняя следствия, с которым обвинители всегда должны соображаться, то уж очевидно, что против нас направляется обвинение ее в преступлении каком-либо, а в имени. Конечно, если бы были известны действительные преступления, то самые названия их прилагались бы к осужденным. Тогда о нас объявляли бы так: того человекоубийцу, или прелюбодея, или виновного в чем-либо другом, в чем вас обвиняют, определено отправить в темницу, пригвоздить ко кресту, отдать зверям. Но ваши приговоры ничего не объявляют, кроме того, что христианин сознался. Нет никакого преступления кроме преступления в имени. И действительно, имя есть истинная причина ненависти к нам. Обвиняется имя, на которое нападает некоторая тайная сила благодаря вашему незнанию. Поэтому вы не хотите наверно знать то, относительно чего убеждены, что вы не знаете наверно, и вы не верите тому, что не доказано, и чтобы не было доказано легко, вы не хотите расследовать, дабы наказывать враждебное вам имя под предлогом преступлений. Конечно, нас принуждают отрекаться для того, чтобы удалить враждебное имя. потом, когда мы отрекаемся, нас освобождают без всякого наказания за прошлое: мы уже не кровопийцы, не прелюбодеи, потому что мы оставили то имя. Но так как в своем месте рассматривается это основание, на которое вы опираетесь, воюя против имени, то скажите: в чем вина имени, какой его недостаток и вред? Ибо есть возражение против вас: нельзя выставлять таких преступлений, которые ни закон не определяет, ни доказательство не подтверждает, ни решение не перечисляет. Я признаю кого-либо виновным в том, что доносится судье, что исследуется о нем, что сопровождается возражением или отрицанием, что читается вслух на совете. Если за что-либо и можно обвинять имена и слова, то разве за то только, что они звучат барбаризмом, что предвещают несчастие, что оскорбляют чувство стыда или выражают что либо иначе, чем прилично говорящему или угодно слушающему. Это вина слов, или имен, как недостаток предложений и речи составляют барбаризм, солецизм и нескладные обороты. Христианское же имя, как показывает его этимология, происходит от помазания. Но так как вы неправильно называете нас хрестианами (ведь вы точно не знаете даже имени нашего), то оно происходит также от приятности или доброты. Итак, вы осуждаете в людях невинных и невинное имя наше, не тяжелое для языка, не резкое для уха, не зловещее для человека, не враждебное для отечества, но - и греческое, и благозвучное, и приятное по своему значению. А имена должно наказывать, конечно, не мечем, не крестом, не зверями.

Но, говорите вы, секта наказывается за имя своего Основателя. Однако есть, конечно, хорошее и общераспространенное право называть секту именем ее основателя. Так от имен своих основателей философы называются пифагорейцами и платониками, врачи - еразистратеями, грамматики - аристархиями. Итак, если секта плоха, потому что плох основатель ее, то она наказывается, как отпрыск худого имени. Но безрассудно было бы так предполагать. Следовало бы прежде узнать Основателя, чтобы узнать секту, чем судить об Основателе по секте. Но теперь вы, не зная секты, потому что не знаете Основателя, или не критикуя Основателя, потому что не критикуете секты, по необходимости напираете на одно только имя, как бы имея в нем секту и Основателя, которых вы совершенно не знаете. Однако же философы пользуются свободным переходом от вас в секту и беспрепятственно принимают имена своих учителей, и никто их не ненавидит, хотя они открыто и публично изливают вою желчь красноречия против ваших обычаев, обрядов, культов и одежд, презирая законы, не обращая внимания на лица, так что некоторые безнаказанно пользуются своею свободою даже против императоров. Но, конечно, философы только стремятся к истине, весьма стесненной в этом веке, а христиане владеют ею, и те, которые владеют ею, более не нравятся, потому что те, которые стремятся к ней, шутят над нею, а те, которые владеют ею, защищают ее. Сократ осужден был потому, что приблизился к истине тем, что ниспровергал богов. Хотя на земле тогда еще не было имени христианского, однако истина всегда осуждалась. И вы не будете отрицать в нем мудрости, так как об этом засвидетельствовал даже ваш пифийсвий оракул. "Сократ мудрее всех людей", сказал он. Истина победила Аполлона, почему сам он возвестил против себя; ибо сам он признался, что он не Бог, признав того мудрейшим, который отрицал богов. Но вы не считаете его мудрым, потому что он отрицал богов, между тем как он потому и мудр, что отрицал богов. Вы имеете обыкновение говорить нам даже следующее: "Хорош человек Люций Тиций, только что христианин"; или: "Я удивляюсь, что Гай Сей, человек серьезный, сделался христианином". По глупой слепоте хвалят то, что знают, порицают то, чего не знают, и то, что знают, порочат тем, чего не знают. Никому не приходит на мысль, не потому ли кто либо добр пли мудр, что христианин, или потому и христианин, что мудр и добр, хотя разумнее судить о неизвестном по известному, чем об известном по неизвестному. Одни удивляются, что те, которых раньше они знали за людей пустых, низких, бесчестных, вдруг исправились, и однако скорее умеют удивляться, чем подражать. Другие с таким упорством вооружаются против христиан, что жертвуют своими выгодами, которые они могут иметь от обращения с ними. Я знаю, что два мужа, прежде сомневавшиеся в поведении своих жен и не без подозрительного содрогания останавливавшие даже мышей, вползавших в их спальни, узнав причину нового беспокойства и необыкновенного плена, даровали женам полную свободу, отказались от ревности, пожелали быть мужьями скорее блудниц, чем христианок. Себе самим дозволили измениться для зла, а женам не дозволили исправиться. Отец лишил сына наследства, так как перестал жалеть его. Господин заключил в тюрьму раба своего, которого прежде считал необходимым для себя. Лишь только кто узнает христианина, то желает преступника. Ибо и учение наше само по себе проявляется добром, и мы ничем другим обнаруживаем себя, как добром своим. Такими ли проявляют себя злодеи, благодаря злу своему? Или мы только одни, вопреки законам природы, называемся людьми злейшими за добро свое? Ибо какое знамя мы носим пред собою, кроме высочайшей мудрости, благодаря которой мы не поклоняемся хрупким делам рук человеческих, кроме умеренности, благодаря которой мы воздерживаемся от чужого, кроме скромности, благодаря которой мы не грешим и зрением, кроме сострадательности, благодаря которой мы принимаем участие в бедных, кроме самой истины, из-за которой мы страдаем, кроме самой свободы, за которую мы умеем умирать? Кто хочет знать, что за люди христиане, тому необходимо пользоваться этими показателями.

Так как вы говорите, что христиане люди самые худые, самые низкие вследствие жадности, роскоши и бесчестности, то мы не будем отрицать, что среди них есть несколько и таких. Для защиты нашей достаточно и то, если не все мы таковы, если не большинство вас таково. Как бы ты ни желал, чтобы тело было беспорочно или чисто, однако на нем непременно или появляется какое-либо пятно, или вырастает бородавка, или пятнит его веснушка. Никакая самая ясная погода не очищает самого неба так, чтобы на нем не оказалось клочка какого-либо облачка. На лбу, одной из главных частей тела, появилось небольшое пятно, от которого все общество свободно. Примеров добра гораздо больше, чем примеров зла. Однако так как вы утверждаете, что некоторые из нас худы, то этим самым объявляете, что христиане вообще не худы. Произведите тщательное следствие над нашею сектою для определения ее зла. Когда что-либо бывает против нас, то вы в беседе сами говорите: почему он не отдает долга, когда христиане бескорыстны? Почему он жесток, когда христиане мягкосердечны? Конечно, вы этим свидетельствуете, что христиане не таковы, так как вы возражаете, говоря: почему таковы те, которые называются христианами? Велико различие между преступлением и именем, между мнением и истиною. Ибо и имена так составляются, что имеют свои границы между названием и бытием. Так сколько людей носят имя философов, и однако не исполняют закона философии? Все носят имена от своих профессий, однако напрасно носят их те, которые не оправдывают их делом. Не всегда существуют те, которые носят то или другое имя. Так как не существуют, то напрасно носят имя, и обманывают тех, которые приписывают имени самый предмет, хотя имя зависит от предмета. И однако такого рода люди не приходят к нам и не имеют общения с нами, сделавшись снова вашими чрез пороки, так как мы не имеем общения даже с теми, которых ваше насилие или жестокость довела до отречения. Ибо, конечно, к нам скорее допускались бы невольные изменники учения, чем добровольные. Но вы без основания называете христианами тех, от которых отрекаются сами христиане, которые не умеют отрекаться.

Всякий раз как совесть ваша, тайный свидетель вашего незнания, бывает смущена и угнетена этими нашими доказательствами и возражениями, которые выставляет от себя истина, - вы в волнении прибегаете к некоторому убежищу, то есть, к авторитету законов, потому что вы, конечно, не наказывали бы этой секты, если бы этого не требовали законодатели. Что же воспрепятствовало и исполнителям законов твердо держаться законов при судопроизводстне нашем? Ведь на все преступления, кроме наших, преследуемые и караемые законами, не прежде налагается наказание, как произведется следствие. За одно имя человекоубийцы, прелюбодея - не признают виновным, хотя всем известен этот род преступлений. Христианина наказывают законы. Если какое-либо преступление совершено христианином, то оно должно быть открыто: никакой закон не воспрещает производить расследование. Расследование действует, без сомнения, в пользу законов. Ибо каким образом ты будешь соблюдать закон, опасаясь того, что запрещается законом, когда ты лишен опасения вследствие незнания того, что ты должен соблюдать? Всякий закон обязан сознанием своей справедливости не себе, а тем, от которых он требует повиновения. Но закон возбуждает подозрение, если он не хочет критики. Итак до тех пор законы против христиан считаются справедливыми, достойными уважения и исполнения, пока не известно то, что они преследуют. Когда же узнано будет это, тогда они окажутся несправедливыми и заслуженно будут отвергнуты с их мечами, дыбами и львами: несправедливому закону нет никакой чести. Я же думаю, что некоторые ваши законы не справедливы, так как вы ежедневно смягчаете их суровость и жестокость новыми определениями и постановлениями.

Откуда же, вы говорите, могла взяться такая молва о вас, свидетельства которой, вероятно, достаточно законодателям? Кто порука или им тогда или вам теперь относительно достоверности ее? Есть молва. Не эта ли молва есть зло, быстрее которого нет ничего? Почему зло, если бы она всегда была истинна? Не лжива ли она? Она не отступает от страсти ко лжи даже и тогда, когда сообщает истину. Хотя она тогда не присоединяет лжи к истине, однако она истину увеличивает, уменьшает, перемешивает. Что? Это необходимо для нее. Она существует до тех пор, пока выдумывает. Она живет, пока не докажет чего-либо. После доказательства она пропадает и, как бы исполнивши долг вестницы, исчезает. Потом предмет разумеется, предмет называется, и никто например не говорит: утверждают, что это случилось в Риме, или: есть молва, что он получил провинцию; но всякий говорит: он получил провинцию, и: это случилось в Риме. Никто не называет по имени молвы, кроме сомневающегося, потому что всякий приобретает веру не молвою, а знанием. Никто не верит молве, кроме глупого, потому что мудрый не верит неверному. Молва, как бы широко ни была распространена, без сомнения некогда произошла от одних уст, потом мало помалу распространяется чрез другие языки и уши, и первоначальный малый источник ее затемняется общим говором, так что никто не поразмыслит о том, не посеяли ли ложь те первые уста. А это часто бывает или по врожденному свойству к зависти, или по произвольной подозрительности, или по желанию измышлять новости. Но хорошо, что время открывает все, как свидетельствуют ваши философские изречения, пословицы и сама природа, которая так устроена, что ничто не скрывается, даже и то, о чем молва не возвестила. Смотрите, какого доносчика вы снискали против нас. Ведь он доселе не мог доказать то, о чем однажды донес и что, благодаря такому продолжительному времени, довел до достоверности. При императоре Августе имя Христа появилось, при Тиверии учение Его засияло, при Нероне появилось гонение на христиан, так что отсюда уже вы можете судить о личности гонителя. Если этот император благочестив, то нечестивы христиане, Если он справедлив, невинен, то несправедливы и виновны христиане. Если он не враг общественный, то мы враги общественные. Каковы мы, это показал сам гонитель наш, который наказывал, конечно, то, что противно ему. И хотя все законы Нерона уничтожены, однако этот только один остался, конечно, справедливый, как непохожий на своего издателя. Итак жизни нашей еще нет 250 лет. В это время было столько злодеев, столько крестов, достигших святости, столько умерщвленных детей, столько окровавленных хлебов, столько ниспровержений светильников, столько прелюбодеяний, и однако доселе судит о христианах одна только молва. Она имеет прочное основание, конечно, в извращенности человеческого ума; она успешнее производит выдумки в людях грубых и жестоких. Ибо чем более они расположены ко злу, тем более способны верить ему. Вообще они легче верят вымышленному злу, чем действительному добру. Если бы однако несправедливость оставила у вас место благоразумию, то, конечно, справедливость при исследовании достоверности о молве потребовала бы обратить внимание на то, от кого она могла бы выйти в народ, а потом и во весь мир. Я не полагаю, чтобы от самих христиан, так как и по существу и по закону всех мистерий обязателен обет молчания. Не тем более ли этот обет молчания требуется от таких мистерий, которые, будучи объявлены, не избежали бы настоящего наказания по человеческому суду? Итак если не сами христиане это объявляют о себе, то значит посторонние люди. Спрашиваю вас: откуда знают это посторонние люди, когда даже законные и дозволенные мистерии опасаются всякого стороннего свидетеля? Быть может, недозволенные мистерии не удаляют таких свидетелей? Но сторонним более приличествует как незнание, так и вымыслы. Или любознательность домашних похитила это чрез щели и скважины? Что? Когда домашние предавали вам виновных? Насколько более никто из них не предавал бы никого из нас, хотя и была такая жестокость, которая уничтожала бы всякое доверие к дружбе позорною справедливостью? Впрочем она и не могла бы удержать того, от чего дух затрепетал, чего глаз содрогнулся.

И это удивительно, если и тот, который по великому нраву нетерпеливости быстро донес, а не пожелал доказать, и тот, который услышал, не постарался увидеть, так как одинаковая заслуга была бы и доносчика, если бы он доказал то, о чем донес, и слушателя, если бы он увидел то, что услышал. Вы говорите: тогда, в самом начале донесли и доказали, услышали и увидели, а потом вверили молве. Конечно, превосходит всякое вероятие то, будто всегда делается то, что раз замечено, разве только мы не перестали делать это. Но мы и то же носим имя, и в том же обвиняемся, и со дня на день увеличиваемся. Чем больше нас, тем большим мы ненавистны. С возрастанием предмета ненависти все более и более возрастает и ненависть. Отчего с увеличением виновных не увеличиваются доносчики на них? Что я знаю?... Сношение ваше с нами сделалось чаще. Вы знаете и дни наших собраний, поэтому нас и осаждают, и притесняют, и арестуют в самых тайных наших собраниях. Однако наткнулся ли кто-нибудь когда-нибудь на полуобъеденный труп? Заметил ли кто-нибудь в окровавленном хлебе следы зубов? Увидел ли кто-нибудь какие либо нечистые знаки, чтобы не сказать прелюбодеяние, рассеяв мрак внезапным светом? Если мы деньгами достигаем того, чтобы не тащили нас таких на общественный суд, то почему нас преследуют? Мы и вообще не можем подвергаться суду, ибо кто или защищает или осуждает имя какого-либо преступления без самого преступления? Но зачем мне устранять сторонних разведывателей и доносчиков, когда вы ставите нам в обвинение то, что не нами самими было громогласно объявлено, что или услышано было вами тотчас, если наперед было сообщено, или открыто было потом, если в то время не было сообщено вам? Ибо, без сомнения, есть обычай, в силу которого желающие посвятиться в мистерии сначала приходят к главе или отцу их. Тогда он скажет: тебе необходим младенец, который еще кричал бы "ува", для того, чтобы принести его в жертву; нужно несколько хлеба, чтобы омочить его в крови; кроме того, необходимы подсвечники, которые опрокинули бы привязанные к ним собаки, и куски, которые заставили бы тех же собак броситься к себе; но особенно нужны мать или сестра. А что если не будет ни той, ни другой? Тогда ты, я полагаю, не можешь быть законным христианином. Спрашиваю вас: это, будучи сообщено другими, возбудит ли веру в себя? Но не нужно, чтобы они знали это. Сначала совершается обманное дело. Незнающим предлагаются пышные обеды и браки; ибо они раньше ничего никогда не слышали о христианских мистериях. Однако, им, конечно, придется узнать, в чем состоит служение. Но как можно, что непосвященные знают то, чего не знает сам жрец. Поэтому молчат и ничего подобного не открывают и не объявляют народу трагедии Теста и Эдипа. У служителей, учителей и самих посвященных в мистерии не похищают тайны их сильнейшие мучения. Если ничего такого не доказано, то я не знаю, что должно считать великим, вознаграждение чем стоило бы перенесения таких мучений. Бедные и достойные сожаления язычники! Вот мы предлагаем вам то, что обещает нам наша религия. Она обещает своим последователям и хранителям вечную жизнь, а непосвященным в нее и врагам ее грозит вечным наказанием вечным огнем. Для того и другого предсказывается воскресение мертвых. О достоверности этого мы узнаем, так как в своем месте это рассматривается. Но теперь верьте, как верим мы. Ибо я хочу знать, решились ли бы вы достигнуть такими преступлениями, как мы? Приди, погрузи нож в младенца, или, если эта обязанность лежит на другом, то ты только смотри на душу, умирающую прежде, чем началась жизнь; непременно лови свежую кровь, чтобы напитать ею хлеб свой; ешь с удовольствием; между тем, садясь за стол, высчитывай места, где возлегла мать или сестра, замечай тщательно, чтобы тебе не впасть в грех, нападая на чужую, когда наступит тьма, возбуждающая, конечно, усердие каждого: ты сделал бы великое преступление, если бы не совершил кровосмешения. Если ты сделаешь это, то будешь жить в век. Желаю, чтобы ты ответил: стал ли бы ты так дорого ценить вечность? Напротив, ты поэтому не поверил бы. А если поверил бы, то я утверждаю, что ты не пожелал бы. А если пожелал бы, то я утверждаю, что ты не мог бы. Если вы этого не можете, то почему же другие могут это? Если другие могут, то почему вы не можете? Сколько, по вашему мнению, стоит ненаказанность и вечность? Или у христиан другое устройство зубов, и другие углубления глоток, и другие нервы для похоти к кровосмешению? Не думаю, ибо достаточно нам отличаться от вас одною только истиною.

Нас прямо называют третьим родом. Не цинопенны ли мы какие-нибудь или сциаподы или какие-нибудь антиподы из подземного царства? Если есть у вас по крайней мере какое-нибудь основание для этого, то я желал бы, чтобы вы сообщили нам о первом и втором роде, чтобы известно было таким образом и о третьем роде. Псамметих действительно полагал, что он своим умом открыл первый род людей. Ибо рассказывают, что он, удалив новорожденных детей от всякого общения с людьми, отдал их на воспитание кормилице, у которой отрезал язык, для того, чтобы они, совершенные изгнанники, образовали язык, не слыша человеческой речи, но, производя его от себя, указали бы тот первый народ, который научила говорить сама природа. Первое слово было произнесено beccos; им называется у фригийцев хлеб; поэтому фригийцы считаются первым родом. Одно это должно тотчас говорить нам о пустоте ваших рассказов, почему мы желаем указать вам, что вы верите более вымыслам, чем действительности. Можно ли вообще поверить, чтобы по отрезании такого члена, и, конечно, с корнем, по приведении в расстройство органа самой души, по выхолощении глотки, которая и снаружи получает опасную рану, по прилитии испорченной крови к сердцу, наконец по прекращении питания на некоторое время, продолжала жить та кормилица? Но допустим, что жизнь ее продолжалась благодаря медикаментам Филомелы, о которой и самой более благоразумные говорят, что она сделалась немою ее потому, что у ней отрезан был язык, но потому, что она была очень стыдлива. Итак если она жила, то могла проболтнуть что-либо глухо, ибо можно из одной только глотки испускать нечленораздельные звуки без плавного движения губ, без открытия рта, при оцепенении языка. Тогда дети, произнося это легче, несколько плавней, так как у них были языки, случайно наткнулись на изобретение каких либо лучших звуков. Пусть теперь фригийцы будут первыми, однако христиане не будут третьими, ибо где же вторые? Но подумайте, не завышают ли первого места те, которых вы называете третьим родом, так как нет ни одного народа не христианского. Поэтому какой бы народ ни был первым, тем не менее он христианский. Вы называете нас новейшими, именуете третьими. Это безумные шутки. Но вы считаете нас третьим родом с точки зрения религии, а не национальности, так что римляне, иудеи, а потом христиане. А где же греки? Или если они в религиозном отношении считаются в числе римлян, так как Рим действительно перетащил к себе и богов Греции, то где, по крайней мере, египтяне и те самые, у которых религия частная и курьезная? Если же так чудовищны те, которые занимают третье место, то каковы те, которые занимают первое и второе место?

Но что мне удивляться вашей пустоте, когда зло и глупость, соединявшись естественным образом и составив один корпус, находятся под властью одного и того же виновника заблуждения? В самом деле, так как я не удивляюсь, то мне необходимо указать на ваше заблуждение, чтобы вы, размышляя, изумились тому, в какую глупость вы впали, полагая, что мы причина всякого общественного бедствия и несчастия. Если Тибр вышел из берегов, если Нил не разлился, если не было дождя, если произошло землетрясение, если произошло опустошение, если постиг голод, то тотчас все кричат: заслуга христиан. Как будто пользуются спокойствием или боятся чего-либо другого те, которые боятся истинного Бога. Полагаю, что мы, как презрители ваших богов, навлекаем эти бедствия. Жизни нашей, как я выше сказал, еще нет трех сот лет, а сколько до этого времени ниспало на вселенную бедствий, коснувшихся отдельных городов и провинций? Сколько было войн внешних и внутренних? Сколько мир перенес эпидемий, голодов, пожаров и землетрясений? Где были тогда христиане, когда Римское государство претерпевало столь многие бедствия? Где были тогда христиане, когда острова Гиера, Анафа, Делос, Родос и Кеа погибли со многими тысячами людей, или когда, как рассказывает Платон, земля, большая Азии и Африки, была погружена Атлантическим океаном? Где были тогда христиане, когда Волсинии попалил огонь с неба, а Помпеи огонь из его горы, когда Коринфское море было образовано землетрясением, когда потоп истребил весь мир? Где тогда были, не говорю, презрители ваших богов, христиане, но сами боги ваши? Что боги ваши появились после потопа, это доказывают те деревни, города, в которых они родились, жили, погребены, и те, которые они основали. Если бы все это появилось не после этого бедствия (потопа), то оно, конечно, не существовало бы до сего дня. Но вы не стараетесь собрать хронологические даты и поразмыслить о них, возвещающих вам иное, особенно потому, что не хотите объявить своих богов несправедливейшими, так как они наказывают и своих почитателей из-за их презрителей. Если вы признаете таких богов, которые не отличают вас, почитателей, от нас, презрителей, то не доказываете ли вы этим того, что вы ошибаетесь? Если же они гневаются на вас, как говорят некоторые пустые люди, за то, что вы не заботитесь об истреблении нас, то это прямо говорит о их бессилии и слабости. Ибо они не гневались бы на вас за медлительность наказаний, если бы сами имели какую-нибудь силу. Впрочем вы и сами сознаете это в некоторых случаях, когда, по-видимому, мстите за них, наказывая нас. Если одно защищает другое, то сильнейшее защищает слабейшее. Итак стыдно богам пользоваться защитою людей.

Итак изливайте всевозможные яды, пускайте всякие стрелы каверз на христиан, я не замедлю отражать их и впредь. После они будут поражены изложением всего нашего учения, а теперь я обращу на вас эти самые стрелы, исторгнув их из своего тела; покажу, что те же раны преступлений скрыты в вас самих, чтобы и вы подверглись своим мечам и ремням. Вы прежде всего и главным образом обвиняете нас в том, что мы оставили установления предков; но подумайте внимательнее, не виновны ли и вы вместе с нами в этом преступлении. Ибо я знаю, что вы не только изменили во всем старинную жизнь и старинное учение, но даже совершенно покинули то и другое. О законах уже сказано, что вы с каждым днем заменяете их новыми определениями и постановлениями. Из прочего образа жизни вашей очевидно, насколько вы отступили от предков в культе, одежде, утвари, самой пище и самой речи; ибо вы удаляете прежнее, как что-то зловонное. Древность исключена повсюду в делах торговых и служебных. Ваш авторитет изгнал весь авторитет предков. Особенно вы заслуживаете поругания за то, что древность всегда хвалите, и тем не менее отвергаете ее. По какой такой превратности должны у вас оставаться установления предков, когда вы отвергаете то, что хвалите? Но так как вам кажется, что вы то самое, что перешло к вам от предков, храните в совершенной неприкосновенности и защищаете, за что вы нас особенно обвиняете, чем живет вся ненависть к христианам (я разумею почитание богов), то я покажу, что вы и это также презираете и разрушаете. Нет никакого разумного основания считать нас презрителями богов, потому что никто не презирает того, о чем знает, что его не существует. Вообще, что есть, то может презираться; а чего нет, то не допускает презрения. Итак презрение допускается, конечно, теми, для которых что-либо существует. Тем более вы виновны, что вы верите и презираете, поклоняетесь и гнушаетесь, почитаете и оскорбляете. Это можно видеть и из следующего: так как одни из вас почитают одних богов, а другие других, то, конечно, вы презираете тех богов, которых не почитаете. Предпочтение одного не может быть без оскорбления другого, и никакого выбора не бывает без неодобрения. Кто из многих принял одного, тот презрел тех, кого не принял. Но столь многих и столь великих богов нельзя почитать всем. Поэтому уже с самого начала вы презрели своих богов, не убоявшись устроить дело так, что всех их нельзя почитать. Но и те мудрейшие и благоразумнейшие предки, институты которых отвергать вы не умеете, особенно те, которые относятся к богам вашим, и сами оказываются нечестивыми. Я лгу, если никогда не постановляли, чтобы никакой полководец не созидал капища, обещанного на войне, прежде чем сенат одобрит это. Узнать это удалось М. Эмилию, который обещал капище богу Албурну. Конечно, весьма нечестиво, даже весьма позорно поставлять честь Божества в зависимость от произвола и прихоти человека, так что никому не быть богом, кроме того, бытие которого допустит сенат. Часто цензоры, не посоветовавшись с народом, разрушали капища. По крайней мере отца Либера с его тещею консулы, по воле сената, изгнали не только из Рима, но и из всей Италии. Варрон же рассказывает, что и Серапис, и Изида, и Арпократ, и Ануб были удалены с Капитолия, что жертвенники их, ниспровергнутые сенатом, были восстановлены только силою народа. Но однако и консул Габиний в календы январские, когда едва допустил жертвы пред собранием народной партии, потому что ничего не постановил о Сераписе и Изиде, предпочел постановление сената насилию народа и запретил созидать жертвенники. Поэтому в своих предках вы имеете хотя не имя христианское, однако секту христианскую, презиравшую богов. Если бы вы и вполне почитали своих богов, то и тогда были бы виновны в оскорблении религии; но я знаю, что вы единодушно преуспеваете как в суеверии, так и в безбожии. Какими в самом деле великими безбожниками вы оказываетесь? Ибо частных богов, которых вы называете ларами и пенатами после семейного освящения их, вы и по семейному произволу позорите их: вы их продаете, закладываете, когда у вас есть нужда и желание. Конечно, столь дерзкие поругания религии были бы более сносны, если бы они не были столь позорны, потому что мелки. Но оскорбления частных и домашних богов находят для себя некоторое утешение в том, что с общественными богами вы поступаете еще гнуснее и еще позорнее. Прежде всего тех богов, которых вы вносите в аукционный список, подчиняете откупщикам, и в течение всех пяти лет вписываете их в государственные доходы. Так приобретается храм Сераписа, храм Юпитера; боги отдаются на откуп, откупаются при тех же словах глашатая, при том же требовании квестора. Но поля, обремененные налогами, дешевле; люди, платящие подати, не знатны, ибо это знак плена и штрафа; боги же чем более платят податей, тем более священны, или наоборот; чем более священны, тем более платят податей. Величие выставляется для прибыли, торговля религиею публикуется, святость отдается в наем. Вы требуете платы за место в храме, за вход во святилище, за подаяния, за жертвы. Вы продаете всех богов. Чтить их даром не позволяется. Больше же выручают откупщики, чем жрецы. Вам недостаточно было оскорбления богов, обложенных податями, которое происходило, конечно, из презрения их; вы не довольны тем, что не оказывали чести богам, разне только и ту, которую оказываете им, вы уничтожаете благодаря недостоинству их. Ибо что вообще вы делаете для почитания их такого, чего не делаете также и для своих мертвецов? Храмы вы строите так же для богов, как и для мертвецов. И жертвенники вы строите также одинаково для тех и других. Эпитафии тех и других пишутся одними и теми же буквами, одни и те же формы вы употребляете для тех и других статуй, сообразуясь с искусством, или ремеслом, или возрастом каждого. Сатурн изображается стариком, Аполлон - безбородым, Диана - девою, Марс - воином, Вулкан - кузнецом. Поэтому нет ничего удивительного, если вы мертвецам приносите те же самые жертвы, что и богам, и если сжигаете тем и другим одни и те же благовония. Кто простит это оскорбление, состоящее в одинаковом почитании мертвецов и богов? Для царей также назначены жрецы и религиозная обстановка: и тенсы, и колесницы, и солистернии, и лектистернии, и священные игры. Так как небо открыто им, то, конечно, и этим оскорбляются боги во-первых потому, что не должно причислять к ним других, если бы и можно было делаться богами после смерти, во-вторых потому, что так свободно и так явно не клялся бы пред народом тот, кто видел человека, взятого на небо, если бы и сам не презирал тех, которыми клялся, и тех, которые допускают его клятву. Ибо сами они согласны, что нет ничего, что подтверждается клятвою, однако даже награждают за то, что он публично презрел судей ложной клятвою. Впрочем много ли у вас свободных от ложной клятвы? Да, исчезла боязнь пред клятвою богами, хотя есть большое благоговение к клятве императором, что весьма уважает ваших богов. Ибо клянущиеся императором скорее могут быть наказаны, чем клянущиеся каким-нибудь Юпитером. Но презрение, имеющее сознание собственного достоинства, почтенно, потому что оно иногда происходит или от уверенности, или от чистоты совести, или от естественной возвышенности духа. Насмешка же чем забавнее, тем больше бесчестит. Поэтому вспомните, как вы осмеиваете своих богов. Я не буду говорить о том, каковы вы сами бываете при жертвоприношениях; но укажу только на то, что вы приносите в жертву то, что изнурено, что исчахло, а из того, что жирно и не повреждено, вы приносите только негодное для пищи: головы, копыта и ощипанные спереди перья и шерсть, и то, что вы дома выбросили бы. Я опускаю то, что невежественный и святотатственный язык поднимает почти вопль против религии предков; но скажу то, что ученейшие и серьезнейшие люди, насколько серьезность и благоразумие зависит от учености, всегда были и есть весьма непочтительны по отношению к своим богам, и писание их не прекращается, пока они не скажут что-нибудь ложного или пустого о богах. Начну я с самого главного вашего поэта, от которого идет всякое право и всякая справедливость, которого чем более вы почитаете, тем более отнимаете чести у своих богов, так как вы возвеличиваете того, который смеялся над ними. Мы доселе помним Гомера. Он, я полагаю, есть тот, который представляет божественное величие в образе человеческом, подвергая богов человеческим бедствиям и страданиям; который составляет из них, различных по своим расположениям, некоторым образом гладиаторские нары; который пронзает Венеру человеческою стрелою, который Марса тринадцать месяцев держит в оковах, может быть, с целью погибели его; который туда же отводит Юпитера, едва не пострадавшего от низших богов, заставляет его плавать над Сарпедоном и позорить его, утопающего в неге с Юноною, одобряя похоть сладострастия воспоминанием о любовницах и перечислением их. Кто потом из поэтов, по уважению к своему вождю, не был дерзок к богам, извращая истину или выдумывая ложь? Да и трагики и комики пощадили ли их, говоря о их бедствиях и наказаниях? Я умалчиваю о философах. Их, освобожденных от страха вследствие серьезного сознания собственного достоинства и твердости учения, направляет и против богов некоторое предчувствие истинны. Так и Сократ клянется и дубом, и собакою, и козлом с целью оскорбить их. Хотя Сократ был осужден за это, однако, так как, афиняне раскаялись в осуждении его, наказав также обвинителей его, то учение его принимается, и я могу утверждать, что в нем одобрено было то, что теперь не одобряют в нас. Но и Диоген, не знаю, что-то осмеивал в Геркулесе, и Диоген римского покроя, Варрон, представляет триста Евов без голов, или, должно сказать Юпитеров. Прочие забавные остроты также доставляют вам удовольствия, позоря богов. Рассмотрите вы безбожные прелести своих Лектулов и Гостиев, над мимистами ли или над своими богами вы смеетесь в строфах и играх. Но вы с великим удовольствием слушаете и актерскую литературу, которая изображает всякую мерзость богов. Пред вами позорятся боги в нечистых телах. Маска какого угодно бога покрывает голову опозоренную и разбитую. Солнце оплакивает сына, убитого молниею, а вы радуетесь; Цибела вздыхает по гордом пастухе, а вы не краснеете и поддерживаете пение елогий Юпитера. В цирке гладиаторов вы, конечно, религиознее. Там они на крови человеческой и на нечистотах убитых также представляют басни и истории ваших богов, истребляя преступников, так что преступники наказываются в лице самих богов. Мы часто видели, что холостили того, который играл Аттека, бога пессинунтского, и сожигали живым того, который представлял Геркулеса. Мы смеялись и над смехом южных игр, в которых Плутов, брат Юпитера, провожает тела гладиаторов с молотком, в которых Меркурий, окрыленный на лысине, огненный на герольдском жезле, пробует железным орудием тела, уже бездушные и принимающие вид смерти. Кто в состоянии был бы доселе раскрыть в частности все то, чем они оскорбляют честь богов и унижают высоту величия их? Боги так ценятся, конечно, потому, что их презирают и те, которые делают это, и те, которые видят и слышат это. Я не знаю, почему бы богам вашим не больше жаловаться на вас, чем на вас? [...] С другой стороны, вы льстите им, откупаетесь от них, если в чем-либо согрешите пред ними, и наконец вам можно грешить против тех, бытие которых вы признаете; мы же совершено отвращаемся от них.

Из-за имени христианского нас обвиняют не только в том, что мы покинули общую религию, но и в том, что изобрели новую религию. Ибо вы, подобно некоторым, думаете, что Бог наш - ослиная голова. Эту мысль подал Корнелий Тацит. Ибо он в четвертой книге своей истории, где рассказывает о войне иудейской, начав с происхождения народа и сказав как о самом происхождении религии, так и об имени ее, как ему угодно было, повествует, что иудеи, во время путешествия по пустыне, изнемогая от жажды вследствие недостатка воды, спаслись благодаря ослам, шедшим, как они полагали, с пастбища на водопой и указавшим им источник, и что за это иудеи почитают голову этого животного. Отсюда, полагаю я, произошло то мнение, что и мы, как близкие к иудеям по религии, поклоняемся тому же самому изображению. Но тот же Корнелий Тацит, действительно плодовитейший на выдумки, забыв этот свой рассказ, повествует ниже, что великий Помпей, завоевав иудеев и взяв Иерусалим, вошел в храм и, тщательно осмотрев его, не нашел там никакого изображения. Итак где был тот бог? Конечно, нигде более, как в храме, столь славном, тщательно запертом от всех, кроме священников, так что они не боялись чужого человека. Но зачем мне защищаться, когда я открыто объявил свое намерение перенести на вас все то, в чем вы обвиняете нас? Пусть верят, что Бог наш - ослиная голова. Но будете ли вы отрицать, что и у вас есть тоже самое? В самом деле, вы боготворите целых ослов с их Еноною, всякий крупный и мелкий скот и зверей с их жилищами. И, вероятно, вменяете нам в преступление то, что мы, живя среди почитателей всех животных, почитаем только ослов.

Но и тот, кто утверждает, что мы представители креста, будет таким же жрецом, как и мы. Крест есть фигура из дерева, и вы почитаете тоже вещество с изображением. Как у вас есть человеческая фигура, так у нас своя собственная, Теперь черты ее важны, так как вещество одно и то же; форма не важна, так как само вещество составляет тело бога. Если же от этого происходит разница, то велико ли различие между продольною частию креста и Палладою Аттическою и Церерою Фарскою, которая изображается без формы, в виде грубого вола, в виде одного только деревянного безобразного истукана? Всякое дерево, поставленное прямо, есть часть креста и притом большая. Но нам приписывается целый крест с его райною и седалищным выступом. Вы, которые боготворите дерево укороченное и обрубленное, тем более виновны, что другие боготворят дерево полное и стройное. Впрочем и у вас есть целая религия целого креста, как и покажу. Вы же не знаете и того, что боги ваши произошли с такой же дыбы. Ибо необходимо, чтобы работа ваятеля предшествовала всякому изображению, вырезывается ли оно на дерене или камне, или отливается из меди, или делается из какого либо другого лучшего материала. Ваятель же прежде всего ставит дерево в форме креста, потому что тело наше имеет тайное и скрытое очертание креста, так как голова высовывается, спина простирается по прямому направлению, и плечи выступают вкось. Если бы ты поставил человека с распростертыми руками, то ты сделал бы изображение креста. Итак глина, наложенная сверху на это дерево, как бы на скелет, мало по малу доканчивает члены и образует тело и дает кресту с внутренней стороны такой вид, какой угодно глине. Потом приготовленное изображение переносится или на мрамор, или на церву, или на медь, или на серебро, или на все то, что угодно сделать богом посредством циркуля и свинцовых моделей. С креста - глина, с глины - бог: крест некоторым образом переходит в бога посредством глины. Поэтому вы боготворите крест, с которого берет начало тот, которого вы боготворите. Для примера будет сказано следующее: из ядра маслины, из косточки персика и из зерна перца, положенного в землю, вырастает дерево с ветвями, листьями, в форме своего рода. Если ты привьешь его или с ветвей его употребишь отросток для другого дерева, то кому будет принадлежать то, что появится от этой прививки? Не зерну ли тому, или ядру, или косточке? Ибо как третья ступень соединяется со второю, вторая также с первою, так третья при помощи второй должна достигнуть первой. Больше приводить доказательств на это не следует, потому что по естественной прескрипции всякий потомок ценится вообще по предку, и чем потомок больше ценится по предку, тем более предок заключается в потомке. Поэтому в потомках богов вы почитаете предка - крест. Он будет ядром и первоначальным зерном, из которых происходит у вас множество кумиров. Перехожу уже к очевидному. Вы почитаете виктории за богов и притом настолько священных, насколько радостных.

Итак в Викториях военная религия почитает и кресты, если боготворит знамена, если клянется знаменами, если предпочитает знамена самому Юпитеру. Но то украшение изображений и та золотая одежда принадлежат крестам. Поэтому в знаменах императорских и в знаменах полководцев, которые воины охраняют не с меньшим благоговением, завесы составляют одежды крестов. Вы, я полагаю, стыдитесь почитать кресты неубранные и нагие.

Другие, конечно, благоразумнее полагают, думая, что Бог христианский есть солнце, потому что известно, что мы молимся на восток, или потому что мы празднуем день солнца. Что? Не делаете ли и вы того же? Очень многие из вас, желая иногда помолиться небесным богам, не шевелят ли губами по направлению к востоку? Вы, конечно, те, которые в число семи дней приняли день солнца, и из этих дней первым избрали этот день, в который вы не пользуетесь банями, или откладываете их до вечера, или заботитесь об отдыхе и завтраке. Конечно, это вы делаете, удаляясь и сами от своей религии к чужой. Иудейские праздники - и суббота, и святой ужин, и иудейские обряды светильников, и посты с опресноками, и береговые молитвы, что, конечно, чуждо вашим богам. Поэтому вы, которые хулите нас за солнце и день его признайте родство с нами. Мы не далеки от Сатурна и суббот ваших.

Молва принесла уже новое о нашем Боге: очень недавно один развращеннейший человек, изменивший даже своей религии, иудей по одному только обрезанию, сильно, конечно, покусанный зверями, которые ежедневно совершают обрезание над всем его телом, выставил на посрамление наше картину с надписью: onocoetes. Он был с лошадиными ушами, в тоге, с книгой, с копытом на одной ноге. И чернь поверила опозоренному иудею. Ибо что? Наш позор распространяется иным способом. Итак во всем городе говорят о нашем Онокоите. Но и это, так сказать, вчерашнее обвинение нас, не имеющее поэтому за собою авторитета времени и слишком слабое благодаря качеству самого виновника его, я охотно принимаю, желая обратить его на вас. Поэтому посмотрим, не виновны ли в этом и вы вместе с нами. Ибо не важно, какая форма, так как мы почитаем бесформенные изображения. У вас есть боги с головою собачьею и львиною, с рогами бычачьими, бараньими и козлиными. У вас есть боги рода козлиного, змеиного и птичьего по подошвам, лбам и спинам. Итак зачем вы указываете на нашего единственного Онокоита? Ведь у вас их очень много.

Если у нас с вами одинаковы боги, то, разумеется, нет никакого различия между нами и в богослужении или жертвоприношении, так что и здесь у нас с вами вполне достаточно сходства. Мы умилостивляем Бога или служим Ему, совершая детоубийства. Если вы забыли то, что, как мы знаем, вы совершали посредством человекоубийства и детоубийства, то об этом вы узнаете своим порядком. Ибо теперь мы многое опускаем, чтобы не казалось, что мы везде говорим одно и тоже. Теперь, как я сказал, нет недостатка в сравнении с другой стороны. Ибо хотя вы убиваете детей не так, как мы, однако и вы детоубийцы: вы новорожденных детей умариваете голодом. Правда, законы воспрещают вам это; но никакие законы не нарушаются так безнаказанно, так спокойно, как эти. Но нет разницы, если вы умерщвляете не по священному обряду и не ради богов. И то жесточе, что вы выбрасываете детей, когда бывает голод, холод или звери, или топите их: ведь смерть тогда продолжительнее. Но если детоубийство совершается у вас по другим мотивам, то присоедините к этому то, что вы истребляете самые зародыши свои, и тогда дополнится и преисполнится то, чего не достанет из другой области. Но говорят, что мы из той безбожнейшей жертвы устрояем себе ужин. Так как доказывается там, где удобнее доказывать, что эта жертва совершается и вами, то немногим мы отличаемся от вашей ненасытности. Если ваша жертва бесстыдна, а наша жестока, то мы, конечно, по натуре сходимся с вами, так как жестокость всегда находится в согласии с бесстыдством. Впрочем что менее вы делаете? напротив чего более вы не делаете? Мало ли вы раскрываете ртов для внутренностей человеческих, потому что вы пожираете живых и взрослых? Мало ли вы лижете кровь человеческую, потому что вы извлекаете будущую кровь? Мало ли вы едите детей, потому что вы исторгаете из утроб матерей еще не сформировавшихся?

Дошли и до часа светильников, и до служения собак, и до изобретений тьмы. Боюсь, что уступлю вам здесь. Ибо чего такого я не найду у вас? Но вы уж хвалите нас за намерение стыдиться прелюбодеяний, потому что мы изобрели прелюбодейную тьму, чтобы не осквернять ни настоящего света, ни настоящей тьмы, потому что мы думаем, что надо щадить и земные светильники, потому что мы играем и с своею совестью; ибо во всем, что мы ни делаем, сомневаемся, желаем ли этого. Но ваши прелюбодеяния в силу своей свободы находят себе наслаждение и при всяком свете, и при всякой тьме, и при полном знании неба, и одни вы только не знаете того, что в изобилии появляется на свет, потому что вы совершаете прелюбодеяния открыто, при свидетельстве всего неба. Конечно, персы, как говорит Ктезий, свободно сожительствуют с матерями, зная это и не боясь этого. Но и македоняне также доказали, что они явно делают это; ибо когда в первый раз появился на сцене их ослепленный Эдип, то они встретили его со смехом и позором. Смущенный актер, снявши маску, сказал: "господа! неужели я вам не понравился". Македоняне ответили: "ты, действительно, прекрасно играешь; но слишком пуст писатель, если он выдумал это, или слишком глуп Эдип, если он так поступил", и тотчас друг другу говорили: “Мать свою .....”. Но один или два народа какое ничтожное пятно для всего мира? Мы, конечно, заражаем все солнце, оскверняем весь океан. Итак укажите какой-нибудь народ, свободный от того, что влечет к прелюбодеянию. Если какой-нибудь народ свободен и от самого сожития лиц разного пола, и от потребности возраста и пола, чтобы не сказать похоти и сладострастия, тот будет таким народом, который свободен от кровосмешения. Если какая-нибудь натура, свободная от человеческих черт, так устроена, что недоступна и незнанию, и ошибке, и случайности, то она будет такая, которая одна только может дать христианам решительный ответ. Подумайте, отсутствуют ли такие народы, которых доводят до этого преступления многие случайности, когда похоть там и сям носится среди заблуждений, как ветров. Когда вы бросаете своих детей на чужое сострадание, или когда усыновляете их лучшим родителям, то забываете ли вы, сколько устрояется поводов к кровосмешению, какой простор открывается для случайностей? Конечно, вы бываете умерены вследствие какого-либо учения или вы воздерживаетесь от похоти во всяком месте, в своем отечестне и чужом вследствие правильного взгляда на случайности такого рода, так что разбрасывание семени и повсеместные похотливые скачки не производят детей при мраке неведения, на которых потом наткнутся или сами родители или другие дети, так как даже и умеренный возраст не свободен от похоти. Сколько прелюбодеяний, сколько насилия, сколько сладострастия, совершаемых в пользу казны при неподвижной или подвижкой вывеске, столько кровосмешений, столько родовых совокуплений, столько отсюда отростков для кровосмешения. Отсюда, конечно, происходят басни для мимиков и комиков, Отсюда также появилась эта столь великая трагедия, которую разбирал Фусциан, префект Рима. Мальчик знатного рода, вышедши за дверь по случайной небрежности своих воспитателей, пропал из дома будучи взят мимоидущими. А может быть его взял его воспитатель грек, или кто-либо другой, вошедши в дом, похитил его с порога по греческому обычаю. Говорят, что он, изменившийся в Азии от времени, был потом привезен в Рим среди невольников. Отец, не зная, закупает его и пользуется им, как греком. Потом, по вашему обыкновению, господин юношу посылает в деревню в узах. Там уже давно дядька и кормилица приготовляли мщение. Для них все дело представляется ясным, сообщают они друг другу свои выводы. Те говорят, что воспитанник пропал с детства, а этот, что он также пропал в детстве и притом происходил из знатного рода. Может быть, открыл он и другие признаки. Итак по воле Божией делается то, что столь великие преступления осуждаются и в этом веке: дух с каждым днем более и более снимает покров, время соответствует возрасту, нечто напоминает и глаза своими признаками, замечаются некоторые особенности и на теле. Тщательная забота о столь открытом расследовании волнует господ; нет, уж родителей. Разыскивают торговца невольниками; к несчастию, находят. По открытии преступления родители исцеляют себя веревкою. Префект присуждает имение сыну, на беду пережившему, не по праву наследства, а в вознаграждение за изнасилование и блудодеяние. Достаточно этого одного примера публичного обнаружения преступлений такого рода, скрывающихся у вас. В делах человеческих ничего не бывает однажды. Что касается до тайн вашей религии, то, конечно, они, как я полагаю, могут быть открыты только однажды. Вы нападаете на нас из-за них, а они одинаковы с вашими даже не тайнами.

Что касается до тех упорств или предрассудков, которые вы выставляете против нас, то и они не чужды сравнения с вашими. Первое упорство касается императорского величества, которое признается второю религиею после религии богов, потому что нас обвиняют в том, что мы нерелигиозны по отношению к императорам, так как не чтим статуй их фимиамом и не клянемся их гениями. Нас называют врагами народа римского. А так ли это, когда из вас, язычников, постоянно делаются императоры парфийские, и лидийские, и германские. Теперь пусть увидят римляне, среди кого находятся народы мятежные и враждебные. Однако вы из наших восстаете против нас. Мы, конечно, признаем римскую клятву к императорам. Никогда не вспыхивало никакого бунта, никакая императорская кровь не оставила знака в сенате или в самом дворце, никакого величества не домогались в провинциях. Доселе в Сирии пахнет трупами, доселе в Галлии не моются в ее Родане. Но я опускаю безумные преступления, потому что они не допускают и имени римского. Я обращусь к пустым поруганиям; я напомню о непочтении самого туземного народа, - о тех пасквилях, которые знают статуи, - о тех иногда иносказательных изречениях толпы и о злословиях, которыми оглашаются цирки. Вы всегда производите бунты, если не оружием, то по крайней мере языком. Но, я понимаю, совершенно иное дело не клясться гением императора; ибо сомневаются по праву в клятвопреступниках, так как вы не клянетесь по совести даже своими богами. Но мы не называем императора Богом; ибо мы не издеваемся над тем, о чем повсюду говорят. Напротив вы, называя императора Богом, и насмехаетесь над ним, потому что называете его тем, что он не есть, и возвещаете ему зло, потому что он не хочет быть тем, чем вы его называете: ведь он больше желает жить, чем называться Богом.

Второе наше упорство вы полагаете в том, что мы мужественно противостоим и мечам, и крестам, и зверям вашим, и огню, и пыткам по причине своей нечувствительности и презрения смерти. Но все это лучшие ваши предки, обыкновенно, не только не презирали, но даже восхваляли, как доблесть. На сколь многих и сколь великих мужей пал меч согласно их желанию! Скучно вести речь об этом. Ваш Регул охотно обрек себя на новые многочисленные и скрытые мучения. Царица египетская воспользовалась своими зверями. Потом сама Дидона научила карфагенскую женщину, храбрейшую мужа Аструбала, броситься в огонь при погибели отечества. Но и пытки афинская женщина утомила, не давая ответа тирану, и наконец, опасаясь измены тела и пола, выплюнула свой язык, откусив его, и таким образом лишив себя возможности признаться. Но своим вы вменяете это в славу, а нам в бесчувственность. Уничтожайте теперь славу предков, чтобы уничтожить и нашу. Будьте довольны, отнимая теперь славу даже у предков своих, чтобы не дать ее нам из-за них. Может быть, и свойство времени грубой древности требовало грубого характера, а теперь при спокойствии мира и характеры мягки, и сердца человеческие нежны даже по отношению к врагам. Пусть будет так, вы говорите, будьте вы равны нашим предкам; но нам необходимо ненавидеть в вас то, чего мы не одобряем, потому что не имеем этого. Итак отвечайте на каждый предмет отдельно. Я не требую тожественных примеров. Если, действительно, меч создал славные рассказы о предках ваших потому, что они презирали смерть; то, конечно, продаете себя учителям гладиаторов для меча не по любви к жизни, вы в страхе даете имя смерти своей службе. Если какая то женщина имела славную смерть благодаря зверям, то вы среди мира постоянно по доброй воле идете на зверей. Если доселе никакой из вас Регул не поставил для себя креста, орудия распятия, то однако уже появилось презрение к огню, вследствие чего кто то весьма недавно обязался дойти до определенного места, одевшись в несгораемую тунику. Если женщина скакала от плетей, то тот, который пробежал улицу среди охотников, отсчитывал их же. Я умалчиваю уже о лакедемонской славе.

Доселе, полагаю я, мы говорили об ужасных упрямствах христиан, которые однако есть и у вас. Теперь остается связать нечто о смешных верованиях, ибо мы надеемся на воскресение мертвых. Надежда на воскресение и есть причина презрения смерти. Итак смейтесь, сколько угодно, над глупейшими людьми, которые умирают для того, чтобы жить; но чтобы беспрепятственнее вам смеяться, вы, взяв губку, или вытянув язык, уничтожьте теперь все ваши сочинения, которые, подобно нам, утверждают, что души возвратятся в тела. Впрочем, насколько приятнее наше верование, которое утверждает, что души возвратятся в те же тела? Наоборот, как безрассудно то ваше мнение, что дух человека перейдет или в собаку, пли в мула, или в павлина? Мы также возвещаем, что Бог будет судить каждого человека после его смерти по его заслугам. Это вы приписываете Миносу и Радоманту, отказав в этом почему-то справедливейшему Аристиду. Мы говорим, что после этого суда нечестивые подвергнутся вечному огню, а благочестивые и невинные будут вечно находиться в раю. У вас не для иного чего устроен Пирифлегетон и Элизий. О возвращении душ и о производстве суда утверждают не только баснописцы и поэты, но и философы.

Итак если между нами и вами, несправедливейшие язычники, нет никакой разницы, если мы и вы одно и тоже, то почему же вы не только не узнаете своих, но даже клянете их? Так как вы не ненавидите то, что вы сами, то скорее дайте нам правые руки, облобызайте нас, обнимите нас, окровавленные - окровавленных, прелюбодеи - прелюбодеев, заговорщики - заговорщиков, упорствующие - упорствующих, и суеверы - суеверов. Одинаково мы оскорбляем величие богов, одинаково вызываем гнев их. И вы имеете третий род хотя не от третьего религиозного обряда, но от третьего пола. Мужчинам и женщинам удобнее иметь связь с мужчиною и женщиною. Неужели мы порицаем вас за самую коллегию? Равенство, обыкновенно, дает повод к соревнованию. Так горшечник завидует горшечнику, ремесленник - ремесленнику. Но уж ты, притворное призвание, прекратись! Совесть вернулась к истине и к непоколебимости истины. Ибо все это только в нас одних будет, и мы только одни, к которым все это проникло, изобличаемся в этом, так как вы признаете в нас противную партию, которою и устроено знание, и воодушевляется совет, и управляется суд. Наконец, у вас есть постановление, чтобы никакой судья не решал дела, не выслушав двух. Но этим постановлением вы пренебрегаете по отношению к нам только одним. Вы даете удовлетворение природному пороку, хотя то, чего вы не побеждаете в себе самих, вы осуждаете в других, хотя вы на других сваливаете то, виновность в чем сознаете за собою. Вы различны: по отношению к сторонним вы целомудренны, а по отношению к себе самим вы прелюбодеи, совне вы свободны, а внутри рабы. То несправедливо, что нас знающих судят не знающие, нас невинных судят виновные. Выньте из глаза вашего соломинку или бревно, чтобы удалить из чужого глаза соломинку. Исправьте прежде себя самих, чтобы наказывать христиан. Если только вы исправите себя самих, то не будете наказывать христиан, даже сами сделаетесь христианами; или если сделаетесь христианами, то исправитесь. Узнайте то, что вы в вас обвиняете, и вы не будете обвинять. Вспомните, чего вы в себе не обвиняете, и то вы будете обвинять. Уже и здесь усматривается заблуждение и познается истина, насколько мы смогли показать это в этих маленьких книжках. Осуждайте истину, но не иначе, как узнав ее, если можете осуждать ее и тогда. Хвалите заблуждение, но также не иначе, как раскрыв его, если есть у вас способность к мышлению. Если же вам предписывается любить заблуждение и ненавидеть истину, то почему вы не узнаете то, что вы любите и что ненавидите?