| Источник: Творения Кв. Септ. Флор. Тертуллиана. Часть1. Апологетические сочинения Тертуллиана. Киев: Тип. Акц. Об-ва "Петр Барский, в Киеве". 1910. с. 205-215. Если кто пожелает заимствовать доказательства христианской истины из всех употребительнейших сочинений философов или поэтов или каких либо других наставников языческой науки и мудрости, чтобы доказать их собственными сочинениями, что враги и гонители ее виновны в своих заблуждениях и в несправедливости к нам; то ему для этого необходима великая любознательность и еще большая память. Некоторые из наших, у которых сохранились и труды любознательности и крепость памяти по отношению к прежней литературе, действительно составили небольшие сочинения для этой цели. Они отдельно говорят и свидетельствуют о начале, происхождении, учении и доказательствах тех мнений, из которых можно видеть, что мы ничего не приняли ни нового, ни чудовищного, относительно чего не была бы согласна с нами всеобщая и отечественная литература, хотя мы кое-какие заблуждения отбросили и кое-какую правду привнесли. Но невероятная человеческая глупость не доверяет даже тем своим наставникам, которые в других делах считаются людьми честнейшими и всезнающими, лишь только они дадут материал для христианской апологии. Поэты тогда лживы, когда они приписывают богам человеческие страсти и украшают их фабулами. Философы тогда глупы, когда стучат в двери истины. Кто возвестит учение, близкое к христианству, тот до этих только пор будет считаться мудрым и благоразумным; так как, если он приобретет сколько-нибудь мудрости и благоразумия или тем, что отвергнет религиозные церемонии, или тем, что осудит этот век, то его признают за христианина. Поэтому у нас ничего не будет общего с сочинениями и учением о превратном счастье, которому верят более при мраке лжи, чем при свете истины. Пусть узнают, не проповедовал ли кто о едином и единственном Боге. Но вовсе ничего не сообщено, что признал бы христиан невозможным порицать, и то, что сообщено, не все знают, и те, которые знают, не надеются быть согласными. Так люди удалены от согласия с нашими сочинениями, к которым никто не обращается, кроме того, который уж сделался христианином. Я призываю свидетеля нового, но он известнее всякой литературы, действеннее всякой доктрины, распространеннее всяких книг, больше всего человека; он есть все, что составляет человека. Душа! стань по средине. Если ты божественна и вечна, как полагает большинство философов, то ты тем более не будешь лгать. Если ты не божественна, так как ты смертна, что думается одному только Эпикуру, то ты тем более не должна будешь лгать. Произошла ли ты с неба, или появилась из земли. Составилась ли ты из чисел или из атомов? Начинаешься ли ты с телом, или входишь в тело после? Почему и как ты делаешь человека, существо разумное, способное чувствовать и знать? Но я призываю тебя не такую, которая изрыгает мудрость, получив образование в школах, поработав в библиотеках, насытившись в академиях и аттических портиках. Я обращаюсь к тебе простой, грубой, необразованной, невежественной, какова ты у тех, которые имеют только тебя одну, какою являешься ты на улицах на перекрестках, на фабриках. Мне нужно твое незнание, потому что никто не верит твоему маленькому знанию. Я требую от тебя того, что ты вносишь с собою в человека, чувствовать что ты научилась или от себя самой или от какого либо Творца своего. Ты, как я знаю. не христианка; ибо душа обыкновенно делается христианкою, а не рождается. Однако христиане теперь требуют свидетельства от тебя, чужой для нас, против твоих, чтобы они хоть тебя устыдились, потому что они ненавидят нас и смеются над нами за то, о чем свидетельствует твое собственное сознание. Мы не нравимся потому, что проповедуем, что Бог один только, что Ему одному только принадлежит это имя, что от Него все произошло и Ему все подчинено. Если ты, душа, знаешь это, то засвидетельствуй. Ведь мы слышим, что и ты явно и с полною свободою, которой мы не имеем, дома и вне дома проповедуешь так: что Бог даст, и если Богу угодно. Этими словами ты и выражаешь, что есть Некто, и признаешь всю власть за Тем, на волю Которого ты устремляешь своя взоры; вместе с тем ты утверждаешь и то, что нет других богов, так как ты называешь их собственными именами: Сатурном, Юпитером, Марсом, Минервою. Ведь ты говоришь, что один только Бог и Его одного только называешь Богом. Хотя ты иногда называешь богами и тех, однако мне кажется, что ты пользуешься этим именем, как чужим и как бы взятым взаем. Скажи и о природе того Бога, Которого мы проповедуем; и она не скрыта от тебя. Бог благ, Бог благотворит, а человек зол. Такою противоположностью косвенно и прикровенно ты указываешь, что человек зол потому, что удалился от благого Бога. Также то, что мы считаем за главнейший догмат нашего учения и жизни, именно то, что Бог благости и добра есть источник благословения, ты так охотно произносишь, как нужно это произносить христианину: Бог благословит тебя. Но когда ты благословение Бога переменяешь на проклятие, то согласно с нами признаешь, что вся власть Его над нами. Есть такие, которые хотя не отвергают Бога, однако не верят тому, что Он всеведущ, всем управляет и всех судит, за что нас, конечно, более всего презирают, так как мы спешим принять это учение, боясь предвозвещенного суда. Они почитают Бога так, что освобождают Его от забот промышления и от трудов наказания. Они не приписывают ему даже гнева. Ибо если Бог, говорят они гневается, то Он подвергается разрушению и страданию. А что страдает и что разрушается, то может погибнуть, что недопустимо в Боге. Но признавая в другом месте то, что душа божественна, и что она произошла от Бога, они впадают в противоречие с вышеприведенным мнением по свидетельству самой души. Ибо если душа или божественна или дана Богом, то она, без сомнения, знает своего Дателя; а если она знает, то, конечно, и боится Его, такого великого Дателя. Как ей не бояться Того, от Которого она хочет скорее благожелания, чем гнева? Итак, откуда естественный страх души к Богу, если Бог не знает гнева? Каким образом Тот, Который не знает оскорблений, возбуждает страх? Чего бояться, если не гнева? Откуда гнев, если не из права наказания? Откуда право наказания, если не от суда? Откуда суд, если не от власти? Кому принадлежит власть, если не единому Богу? Поэтому тебе, душа, приходится дома и вне дома, без всякой иронии и без всякого колебания, по чистой совести произносить следующее: Бог видит все, вручаю Богу, Бог воздаст, Бог будет судьею между нами. Откуда это у тебя, не христианки. Ты, даже украсившись коронообразною повязкою Цереры, одевшись в светло-красный плащ Сатурна, в полотняную рубашку Изиды, часто слезно просишь Бога, Судию, в самых храмах. Стоишь ты пред Эскулапом, украшаешь медную Юнону, надеваешь черный шлем на Минерву, и никого из присутствующих богов не призываешь во свидетеля. На своем форуме ты призываешь Судью чужого, в своих храмах ты терпишь другого Бога. О свидетельство истины, которая делает тебя свидетельницею христиан пред лицом самих демонов! В самом деле, когда мы утверждаем что демоны существуют, то как будто бы и не доказываем этого, изгоняя их из одних только тел, что осмеивает какой-то последователь Хризиппа. Что они существуют и возбуждают отвращение к себе, это показывают твои проклятия. Ты называешь демоном человека или грязного, или злого, или гордого, или имеющого какой либо такой недостаток, который мы приписываем демонам, или дерзкого до того, что он возбуждает к себе непременную ненависть. Ты объявляешь сатану при всяком омерзении, при всяком презрении, при всяком проклятии. Его мы называем вестником зла, виновником всякого заблуждения, развратителем всего мира. Им с самого начала человек был обманут, вследствие чего он преступил заповедь Божию, и потому подвергся смерти, а потом и весь род человеческий, произошедший от него, подвергся осуждению. Поэтому ты чувствуешь своего развратителя, и хотя одни только христиане или какая то секта Господа знает его, однако и тебе он не безызвестен, если ты ненавидишь его. Что касается до твоего мнения, более близкого к тебе самой, так как оно относится и к самому твоему положению, то уж теперь мы утверждаем, что ты пребываешь после конца жизни, и что тебя ожидает судный день, что ты сообразно с заслугами своими будешь определена на вечное мучение или на вечное блаженство. Для получения этого тебе, конечно, будет возвращена прежняя субстанция, материя и воспоминание того же человека, потому что ты и не можешь чувствовать ни зла, ни добра без тела, способного ощущать, и суд не может иметь никакого основания без представления того самого, который заслужил последствия суда. Хотя это мнение христианское гораздо почетнее мнения Пифагорова так как оно не переселяет тебя в зверя; хотя оно полнее мнения Платонова, так как оно возвращает тебе твое приданое, тело; хотя оно серьезнее Эпикурова мнения, так как защищает тебя от погибели: однако оно считается за свое имя пустым, глупым и, как говорят, предрассудочным. Ибо мы не стыдимся этого, если наш предрассудок согласен с тобою. Ибо во-первых, когда ты вспоминаешь о каком-нибудь покойнике, то ты называешь его несчастным, конечно, не потому, что он лишился благ жизни, но потому, что он уже подвергся суду и наказанию. Впрочем иногда ты называешь умерших свободными от забот. Ты признаешь и тягость жизни и благодеяние смерти. Но ты называешь их свободными от забот, когда отправляешься за ворота с закусками и лакомствами к могилам с целью принести жертвы скорее себе чем покойникам, или когда возвращаешься с могил в пьяном виде. Я же прошу твоего мнения, когда ты бываешь в трезвом виде. Ты называешь покойников несчастными, когда говоришь от себя, когда далеко бываешь от них. Ибо на пиру их, когда они как бы присутствуют и возлежат с тобою, ты не можешь осуждать их жребия. Ты должна льстить тем, которые доставляют тебе веселую жизнь. Итак называешь ли ты несчастным того, который ничего не чувствует? Что значит то, что ты поносишь его (мертвого), как чувствующего, когда язвительно вспоминаешь о каком-либо несчастии его? Ты просишь пеплу его тяжелой земли и страданий в преисподней. Равным образом кому ты обязана благодарностию за хорошую участь свою, костям и пеплу того ты просишь отрады и желаешь, чтобы он в преисподней обрел себе успокоение. Если для тебя нет страданий после смерти, если тогда не бывает никакого чувства, если наконец ты и сама обращаешься в ничто по оставлении тела; то зачем же ты обманываешь себя саму, как будто ты можешь страдать и после того? Почему же ты вообще боишься смерти, если тебе ничего не должно бояться после смерти, так как после смерти ты ничего не должна испытывать? Ибо хотя можно сказать, что смерти должно бояться не потому, что она чем либо угрожает в потусторонней жизни, но потому, что она лишает удовольствий жизни; однако так как ты вместе с этим освобождаешься и от бедствий жизни, которых гораздо больше, то и уничтожаешь страх тем, что приобретаешь больше, чем теряешь, и уж поэтому не должно бояться потери благ, так как она вознаграждается другим, большим благом, именно: превращением бедствий. Не должно бояться того, что освобождает нас от всякой боязни. Если ты боишься прекращения жизни потому, что знаешь, что она есть величайшее благо; то, конечно, ты не должен бояться смерти, о которой ты не знаешь, что она есть зло. А если ты боишься, то ты знаешь, что она зло. Ты же не знал бы, что она зло, и не боялся бы ее, если бы тебе не было известно, что есть нечто после смерти такое, что делает ее столь тяжкою, что ты боишься ее. Оставим теперь природную причину страха смерти. Никто не должен бояться того, чего не может избегнуть. Я вступлю в прение и с другой стороны, со стороны радостной надежды после смерти. Ибо всем почти врождено желание славы после смерти. Долго было бы рассказывать о Курциях, Регулах или о греческих мужах, похвалы которых за презрение ими смерти ради славы в потомстве бесчисленны. Кто и теперь не старается прославить себя после смерти тем, что сохраняет свое имя или сочинениями или восхвалением нравственности или великолепием самих гробниц? Откуда у души и теперь есть стремление к чему-то такому, чего она желает после смерти, и есть сильное желание приготовить то, чем она будет пользоваться по разлучении с телом? Конечно, она ни о чем бы не старалась для будущего, если бы ничего не знала о будущем. Но может быть о чувствовании после смерти ты знаешь больше, чем о воскресении, имеющем быть некогда, за что нас считают людьми предрассудка. Но и это душа проповедует. Ибо если спрашивают о ком либо, уже давно умершем, как о живом, то обыкновенно говорят: уж он ушел, но должен вернутся. Эти свидетельства души чем истиннее, тем проще, чем проще, тем народнее, чем народнее, тем общее, чем общее, тем естественнее, чем естественнее, тем божественнее. Я не думаю, чтобы они могли кому либо казаться глупыми и смешными если он поразмыслит о величии природы, по которому ценится достоинство души. Сколько ты дашь его учительнице, столько присудишь ученице. Учительница - природа, ученица - душа. Все то, чему та научила или эта научилась, сообщено Богом, Учителем самой учительницы. Что душа может представить о первоначальном Наставнике, это она в состоянии познать в тебе по той душе, которая находится в тебе. Чувствуй ту душу, которая делает то, чтобы ты чувствовал. Познавай пророчицу в предсказаниях, толковательницу в знамениях, ясновидящую в событиях. Что удивительного, если душа, произошедши от Бога, сообщает человеку пророчества? Удивительно ли, если она знает Того, от Которого произошла? Она, не смотря на козни своего противника, помнит и о своем Творце, и о Его благости и заповеди, и о своем конце, и о самом враге своем. Удивительно ли, если она произошедши от Бога, проповедует то, что Бог дал знать своим? Но кто подумает, что такие выражения души не суть наставления природы и не суть безмолвные сообщения естественной и врожденной совести; тот, конечно, скажет, что они употребляются вследствие распространенных в народе мнений, почерпнутых из всем доступных сочинений. Без сомнения, душа старше буквы, и речь старше книги, и мысль старше слова, и сам человек старше философа и поэта. Неужели должно полагать, что до появления литературы и до распространения ее люди были немы по отношению к такого рода выражениям? Никто не говорил о Боге и благости Его, о смерти, о подземном царстве. Речь, я полагаю, была бедна; напротив, даже не могло быть никакой речи, так как тогда еще не было того, без чего и теперь она не может быть и хорошею, и обильною, и разумною, если того, что теперь так легко, так постоянно, так близко, как бы рождается на губах, не было, прежде чем появились в мире сочинения, прежде чем родился, я полагаю, Меркурий. Но откуда, я спрашиваю, самим сочинениям пришлось узнать и распространить в речи употребление того, чего никакой ум никогда не представлял, никакой язык никогда не произносил, никакое ухо никогда не слышало? Конечно, Божественное писание, которое есть у нас и у иудеев, на плодоносном масличном дереве которых привиты мы, существовало гораздо раньше языческих сочинений, имеющих небольшую древность, как мы показали в своем месте для доказательства достоверности его. Поэтому если душа те изречения заимствовала из сочинений, то без сомнения из наших, а не из ваших, потому что древнейшие сочинения более способны научить душу, чем позднейшие, которые и сами ожидали назидания от первых. Но допустим, что душа наставлена вашими сочинениями, однако ее наставления должны относиться к первоначальному источнику, и все принадлежит нам, что вам удалось взять у нас и передать другим. Но так как это так, то не велика разница, знание души произошло ли от Бога или от сочинений Божиих. Почему ты, человек, хочешь, чтобы те выражения произошли из твоих человеческих сочинений для всеобщего и обычного употребления? Итак верь своим сочинениям и тем более нашим божественным. Верь также природе ради свободного исповедания самой души. Какую из этих сестер истины считаешь более верною, ту и выбирай. Если ты сомневаешься в своих сочинениях, то ни Бог, ни природа не обманет. Чтобы ты верил и Богу, и природе, то верь душе, и тогда сделается то, что ты будешь верить и себе. Та достоверна, которую настолько ты ценишь, насколько она тебя, которой ты принадлежишь весь, которая для тебя все, без которой ты не можешь ни жить, ни умереть, ради которой ты презираешь Бога, ибо так как ты боишься сделаться христианином, то вопроси ее. Почему она произносит имя Бога, боготворя других? Почему она, проклиная духов, называет их демонами? Почему она за свидетельствами обращается к небу, а за проклятиями к земле? Почему она в одном месте служит, а в другом месте ищет защитника? Почему она судит о мертвых? Почему она употребляет слова христиан, которых она не хочет ни слушать, ни видеть? Почему или она дала нам эти слова, или получила от нас? Почему или она научила, или научилась? Согласие учения при таком разногласии жизни ты должен считать подозрительным. Ты глуп, если станешь приписывать это одному только латинскому или греческому языкам, которые считаются родственными между собой, отрицая всеобщность натуры. Душа снизошла с неба не для латинян только и греков. Все народы - один человек, различно имя; одна душа, различны слова; один дух, различны звуки; у каждого народа есть свой язык, но сущность языка всеобща. Повсюду Бог и повсюду благость Божия; повсюду демон и повсюду проклятие демона; повсюду призывание суда Божия; повсюду смерть и повсюду сочинение смерти и повсюду свидетельство. Всякая душа по своему праву объявляет то, о чем нам не дозволяется и пикнуть. Итак по справедливости всякая душа и преступница и свидетельница, и настолько она преступница заблуждения, насколько свидетельница истины, и в тот день судный она будет стоять пред троном Божиим и ничего не будет иметь сказать. Ты проповедовала Бога и не искала Его; гнушалась демонов и поклонялась им; призывала суд Божий и не верила в него; представляла адские муки и не боялась их; разумела имя христианское и преследовала имя христианское. |
