Вторая книга. Глава 16 / 22

1 Чтобы дать новую пищу войне, Флор отправил Цестию донесение, в котором ложно обвинял иудеев в отпадении, приписал им начало борьбы и винил их во всем том, что они перетерпели. Но и городские власти в Иерусалиме не молчали: сообща с Береникой они в письме, обращенном к Цестию, изложили все преступления Флора против города. Получив эти противоречивые сообщения, Цестий в кругу своих офицеров держал совет, что делать. Одни высказывались в том смысле, что Цестий во главе войска лично должен идти в Иерусалим и наказать за отпадение, если последнее действительно имело место, или же укрепить иудеев в их настроении, если они остались верными римлянам. Но он сам счел за лучшее на первых порах отправить одного из своих друзей для расследования дела на месте и представления точного отчета о состоянии умов в Иудее. Эту миссию он возложил на одного из своих трибунов, Неаполитана, который на своем пути в Иерусалим сошелся близ Ямнии с возвратившимся из Александрии царем Агриппой и сообщил ему, кем и зачем он послан.

2. Там же находились первосвященники, влиятельнейшие иудеи и совет, прибывший встречать царя. Отдав ему должные почести, они поведали ему свое горе и описали в частностях зверские поступки Флора. Как ни велик был гнев царя и как он ни сочувствовал внутренне иудеям, он все-таки из благоразумия выместил свою злобу на последних же, желая умерить их самонадеянность и отклонить их от всякой мысли о мщении, для которого будто никакого повода не имеется. Они же, как люди, стоявшие выше толпы, которые вместе с тем для сохранения своих богатств сами желали мира, поняли, что укоры царя вытекают из доброжелательности к народу. Но на расстоянии шестидесяти стадий от Иерусалима прибыла масса простого иерусалимского народа для приветствований Агриппы и Неаполитана. Впереди шли жены убитых, потрясая воздух громкими рыданиями; народ присоединился к этому воплю и просил Агриппу о заступничестве; Неаполитану они горько жаловались на многочисленные насилия Флора и по прибытии в город показали ему и царю опустошенный рынок и разрушенные дома. Затем они уговорили через Агриппу Неаполитана в сопровождении одного лишь слуги обойти весь город до Силоама [69] для того, чтобы убедиться, с какой покорностью иудеи относятся к римлянам и что ненавидят они одного только Флора за его неслыханные зверства. Когда он при своем объезде по городу получил достаточные доказательства мирного настроения его обитателей, он взошел в храм, созвал туда народное собрание, высказал ему много похвал за его верность к римлянам, напомнил серьезно о сохранении спокойствия на будущее время и, почтив, насколько ему приличествовало, божий храм, уехал обратно к Цестию.

3. Теперь народная толпа обратилась к царю и первосвященникам с требованием отправить к Нерону посольство для обжалования Флора, дабы их молчание о таком страшном кровопролитии не навлекло еще на них же подозрения в их отпадении: если же они не поспешат указать на лицо, впервые поднявшее оружие, то подумают, что они были те, которые первые это сделали. Судя по настроению народа, можно было видеть ясно, что если ему будет отказано в отправлении депутации, он не останется в покое. Но Агриппа рассчитал, что назначение послов для обжалования Флора создаст ему врагов; с другой же стороны, он отлично понимал, как невыгодно будет для него, если он допустит, чтобы военная вспышка, охватившая иудеев, разгорелась в пламя. Он решился поэтому созвать народ на окруженную колоннами площадь (Ксист, большая площадь перед дворцом Хасмонеев), поставил свою сестру Беренику рядом с собой таким образом, чтобы всякий мог ее видеть, и перед дворцом Хасмонеев, возвышавшимся над площадью на окраине Верхнего города (эта площадь была посредством моста соединена также и с храмом), произнес следующую речь:

4. <Если бы я видел, что вы все без исключения настаиваете на войне против римлян, а не наоборот, что лучшая и благонадежная часть населения твердо стоит за мир, то я бы не выступил теперь перед вами и не взял бы на себя смелость предложить вам свой совет. Ибо всякое слово о том, что следовало бы делать, бесполезно, когда гибельное решение принято заранее единогласно. Но так как войны домогается одна лишь партия, подстрекаемая отчасти страстностью молодежи, не изведавшей еще на опыте бедствий войны, отчасти - неразумной надеждой на свободу, отчасти также - личной корыстью и расчетом, что, когда все пойдет вверх дном, они сумеют эксплуатировать слабых, - то я счел своим долгом собрать вас всех сюда и сказать, что именно я считаю за лучшее, дабы люди разумные опомнились и переменили свой образ мыслей и добрые не пострадали из-за немногих безрассудных. Пусть никто не перебивает меня, если он услышит что-нибудь такое, что ему не понравится. Те, которые какой бы то ни было ценой добиваются мятежа, и после моей речи могут остаться при своем мнении, если же не все будут спокойно вести себя, то мои слова пропадут даром и для тех, которые охотно желали бы слушать меня. Я знаю, что многие с большой страстностью говорят о притеснениях прокураторов и о прелестях свободы. Но, прежде чем разобрать, кто вы такие и кто те, с которыми вы думаете бороться, я хочу размотать клубок перепутанных между собой предлогов для войны. Если вы только хотите отомстить тем, которые вас обижают, то при чем тут ваши гимны о свободе? Если же рабское положение кажется вам невыносимым, то жалобы на личности правителей становятся излишними: они могут быть очень мягкосердечны, а все-таки зависимое положение остается позорным. Разберите же каждый пункт в отдельности и тогда увидите, сколь маловажными являются поводы к войне. Рассмотрите прежде жалобы на правителей. Благоговеть надо перед властителями, а не побуждать их гнев; если же вы на небольшие погрешности отвечаете жестокими оскорблениями, то вы восстанавливаете против самих себя тех, которых вы поносите: они тогда причиняют вам вред не тайно и робко, а губят вас открыто. Ничего так не противодействует удару, как перенесение его: терпение обижаемых трогает сердце тех, которые причиняют обиды. Допустим даже, что римские чиновники невыносимо жестоки, но вас же не притесняют все римляне и не притесняет вас император, против которого вы собираетесь начать войну. Ведь не присылают вам правителя, которому предписано быть злодеем, а на западе не видят, что происходит на востоке, как вообще вести о нас доходят туда только с трудом. Разве не нелепо из-за одного человека бороться со многими и из-за ничтожных причин - воевать с такой великой державой, которая вдобавок не знает о наших претензиях. Возможно же, что мы вскоре избавимся от наших тягостей; ведь не вечно же будет у нас оставаться один и тот же правитель, а его преемники будут, вероятно, люди более милостивые. Но раз война начата, то без несчастий нелегко будет ни прекратить, ни продолжать ее. Что же касается свободы, то в высшей степени несвоевременно теперь гнаться за нею. Прежде нужно было бороться, чтобы не потерять ее, ибо первое ощущение рабства, действительно, больно, и всякая борьба против него вначале справедлива. Если же кто, будучи раз покорен, опять отпадет, то он не больше как возмечтавший о себе раб, но не любящий свободу человек. Да, тогда нужно было напрягать все усилия, чтобы не впустить римлян, - тогда, когда Помпей впервые вступил в страну. Но и ваши предки, и их цари, которые далеко превосходили вас и деньгами, и силами, и мужеством, - все-таки не могли устоять против незначительной части римского войска; а вы, которые зависимость от римлян получили уже в наследство, которые во всех отношениях так далеко уступаете вашим предкам, впервые пришедшим в соприкосновение с римлянами и мало еще знавшим о них, - вы теперь хотите померяться силами со всем римским государством! Афиняне, которые однажды за свободу эллинов сами предали свой город огню, которые высокомерного Ксеркса, ехавшего на суше в кораблях и пешком перешагивавшего моря [70], - море не могло обнять его флоты, а вся Европа была слишком тесна для его войска, - этого Ксеркса они как беглеца преследовали на челноке и у маленького Саламина сломили ту великую азиатскую державу - они теперь подданные римлян, город, некогда стоявший во главе Эллады, управляется теперь приказаниями, исходящими из Италии. Лакедемоняне, имевшие свои Фермопилы, Платеи и Агесилая [71], открывшего недра Азии, должны были подчиниться тому же господству Македоняне, которые все еще бредят Филиппом и видят его вместе с Александром, сеющими семена всемирного македонского царства, - мирятся с превратностью судьбы и почитают тех, которым счастье теперь улыбается. И бесчисленные другие народности, воодушевленные еще большим влечением к свободе, смиряются; одни только вы считаете стыдом быть подвластными тому, у ног которого лежит весь мир. Какое войско, какое оружие вселяет в вас такую уверенность? Где ваш флот, который должен занять римские моря? Где те сокровища, которыми вы должны поддержать ваше предприятие? Не воображаете ли вы, что подымаете оружие против каких-нибудь египтян или арабов? Не знаете ли вы разве, что значит римское государство? Или вы не имеете масштаба для собственной своей слабости? Разве вы не бывали уже часто побеждаемы вашими соседями? А мощь римлян, напротив, на всей обитаемой земле непобедима. Но им всего этого еще мало было, и их желания шли дальше; весь Евфрат на востоке, Дунай на севере, на юге Ливия, которую они прорезали до пустынь, и Гадес [72] на западе - все это их не удовлетворило; они отыскали себе по той стороне океана новый свет и перенесли свое оружие к дотоле никому не известным богатствам. А вы что? Вы богаче галлов, храбрее германцев, умнее эллинов и многочисленнее всех народов на земле? Что вам внушает самоуверенность восстать против римлян? Вы говорите, что римское иго слишком тяжело. Насколько же тяжелее оно должно быть для эллинов, слывущих за самую благородную нацию под солнцем и населяющих такую великую страну! Однако же они сгибаются перед шестью прутьями [73] римлян; точно так же и македоняне, которые бы имели больше прав, чем вы, стремиться к независимости. И, наконец, пятьсот азиатских городов - не покоряются ли они даже без гарнизонов одному властелину и консульским прутьям [74]. Не говоря уже о гениохах, колхидянах [75] и народе тавридском [76], об обитателях Босфора и племенах на Понте [77] и Меотийского моря [78], которые раньше не имели понятия даже о туземной власти, а теперь их обуздывают три тысячи тяжеловооруженных воинов и сорок военных кораблей удерживают мир на бурном и прежде непроезжем море. Сколь много могли сделать для достижения своей цели Вифиния, Каппадокия, Памфилия, Ликия и Киликия! [79] Все же они платят дань, не будучи даже принуждены к этому оружием. Взгляните на фракийцев! [80] Их страна имеет пять дней езды ширины и семь - длины, гораздо более дика и защищена, чем ваша, их жестокие холода служат страшилищем для неприятеля - не повинуются ли они, однако, гарнизону из 2000 римлян? А их соседи иллирийцы, владения которых простираются до Далмации и Дуная, - не покоряются ли они двум легионам, которые, еще помогают им отражать нападения дакийцев? [81] Дальше, далматы [82], так часто пытавшиеся сбросить с себя иго рабства и после каждой неудачи собирающие новые силы для отпадения - как спокойно они теперь живут под охраной одного римского легиона! Если есть нация, которая в действительности имела бы возможность к восстанию, так это именно галлы, которые так прекрасно защищены самой природой: на востоке Альпами, на севере Рейном, на юге - Пиренейскими горами и океаном на западе. Но несмотря на то, что они окружены такими крепостями, насчитывают в своей среде триста пять народностей, владеют внутри своей страны всеми, так сказать, источниками благосостояния и своими продуктами наводняют почти весь мир, тем не менее мирятся с положением данников города Рима, которому они предоставляют распоряжаться как угодно богатствами своей собственной страны. И это они терпят не из трусости или по врожденному им рабскому чувству - ведь они восемьдесят лет вели войну за свою независимость, - а потому, что рядом с могуществом Рима их страшит и его счастье, которому он обязан больше, чем своему оружию. Так их держат в повиновении 1200 солдат в то время, когда у них почти больше городов, чем эта горсть людей. Иберийцам в их войне за свободу не помогло ни золото, добываемое из родной почвы, ни страшная отдаленность от римлян как на суше, так и на море, ни воинственные племена лузитанцев и кантабров, ни близкий океан с его бурным прибрежным течением, страшным даже для коренных жителей. Неся свое оружие через Геркулесовы столбы [83] и прокладывая себе дорогу через облака по вершинам Пиренеев, римляне покорили также и тех, и гарнизона из одного легиона достаточно для этих столь отдаленных и труднопоборимых народностей. Кто из вас еще не слышал о многочисленной нации германцев? Их телесную силу и гигантский рост вы уже часто имели случай наблюдать, так как римляне повсюду имеют пленников из этой нации. Они обитают в огромных странах; выше их роста их гордость; они обладают презирающим смерть мужеством, а нравом своим они свирепее самых диких зверей. И ныне, однако, Рейн составляет предел их наступлениям; покоренные восемью легионами римлян, их пленники были обращены в рабство, а народные массы ищут спасения в бегстве. Взгляните на стены британцев, вы, возлагающие надежды на стены Иерусалима! Они защищены океаном и населяют остров, не меньший нашей страны: римляне приплыли к ним и покорили их; четыре легиона охраняют весь этот большой остров. Нужно ли еще больше примеров, когда даже парфяне - это сильнейшее воинственное племя, покорители столь многих народов, обладающие такими огромными силами, - когда и они посылают римлянам заложников, и в Италии мы видим, как знать Востока, желая показаться миролюбивой, исполняет рабскую службу. В то время, когда почти все народы под солнцем преклоняются перед оружием римлян, вы одни хотите вести с ними войну, не подумав об участи карфагенян, которые могли бы хвалиться своим великим Ганнибалом и благородным своим происхождением от финикян и которые, однако, пали под ударами Сципиона! [84] Ни киренеяне [85], происходившие от лакедемонян, ни мармариды [86], племя которых углубляется в безводные пустыни, ни сиртяне [87], насамоны [88] и мавры [89], одно имя которых возбуждает уже страх, ни многочисленный народ нумидийский [90], - не могли противостоять храбрости римлян. И всю третью часть света [91], народности которой нелегко даже исчислить, окруженную Атлантическим океаном и Геркулесовыми столбами, доставляющую приют бесчисленным эфиопам [92] до Красного моря, подчинили себе римляне. Кроме ежегодной доставки хлеба, которым население Рима питается восемь месяцев [93], они платят еще разные другие подати, добровольно удовлетворяя потребности государства и не считая, подобно вам, ни одного из налогов бесчестием для себя, несмотря на то, что у них содержится один только легион. Но нужно ли мне доказывать могущество римлян ссылками на дальние страны, когда на это указывает близкий к нам Египет, простирающийся до Эфиопии и счастливой Аравии [94], граничащий с Индией, имеющий, как показывает подушная подать, кроме жителей Александрии, население в семь с половиной миллионов и не стыдящийся при всем том своего подчиненного положения римлянам. И какую сильную опору для отпадения имел бы Египет в необычайно великой Александрии с ее многочисленным населением и огромными богатствами! Ведь этот город имеет тридцать стадий длины и не меньше десяти стадий ширины; в один месяц он уплачивает римлянам больше дани, чем вы за целый год, и, кроме денег, снабжает Рим хлебом на четыре месяца; защищен же он со всех сторон частью непроходимыми пустынями, частью морями, лишенными гаваней, а частью реками и болотами. Но все это бессильно против счастья римлян; два легиона, расположенные в городе, обуздывают далеко простирающуюся египетскую страну точно так же, как и родовую македонскую честь. Где же вы думаете найти союзников против римлян? В необитаемой ли части земли? Ведь на обитаемой земле все принадлежит Риму. Или, быть может, кто-либо из вас перенесется мыслью за Евфрат и будет мечтать о том, что наши соплеменники из Адиабены поспешат к нам на помощь? Но они, во-первых, без основательного повода не дадут себя втянуть в такую войну; а если бы даже они и приняли такое безрассудное решение, то их выступлению воспрепятствуют парфяне, потому что в интересах последних лежит сохранение мира с римлянами, которые всякую вылазку парфянских подданных против них будут считать нарушением мирного договора. Таким образом, ничего больше не остается, кроме надежды на Бога. Но и он стоит на стороне римлян, ибо без Бога невозможно же воздвигнуть такое государство. Подумайте дальше, как трудно станет вам даже в борьбе с легкопобедимым врагом сохранить чистоту вашего богослужения; обязанности, соблюдение которых вам больше всего внушает надежду на помощь Бога, вы будете вынуждены переступать и этим навлечете на себя его немилость. Если вы захотите строго блюсти запреты субботы и не дадите себя склонять ни на какую работу в этот день, то вы в таком случае будете легко одолены, подобно тому, как пали ваши предки перед Птолемеем, пользовавшимся, главным образом, теми днями, которые праздновали осажденные, для усиления и ускорения осады. Если же, наоборот, вы во время войны сами будете нарушать отцовские законы, то я не понимаю, из-за чего вам еще воевать. Это же единственная цель вашего рвения - оставить за собою неприкосновенность отцовских законов. Но как вы можете взывать к помощи Бога, если вы преднамеренно грешите против него. Войну начинают обыкновенно в надежде или на божество или на человеческую помощь; но когда зачинщики войны лишены и того и другого, тогда они идут на явную гибель. Что же вам мешает собственными руками убить своих детей и жен и сжечь свою величественную столицу! Вы, правда, поступите, как сумасшедшие, но, по крайней мере, избегаете позора падения. Разумнее, мои друзья, гораздо разумнее сидеть в гавани и выжидать погоды, чем в самую бурную стихию пускаться в открытое море, потому что, если кого неожиданно постигает несчастье, тот, по крайней мере, вызывает сожаление, если же кто сам обрекает себя на гибель, на того вместе с несчастьем сыплются и укоры. Никто же из вас не станет надеяться, что римляне будут вести с вами войну на каких-то условиях и что когда они победят вас, то будут милостиво властвовать над вами. Нет, они для устрашения других наций превратят в пепел священный город и сотрут с лица земли весь ваш род; ибо даже тот, который спасется бегством, нигде не найдет для себя убежища, так как все народы или подвластны римлянам или боятся подпасть под их владычество. И опасность постигает тогда не только здешних, но и иноземных иудеев - ведь ни одного народа нет на всей земле, в среде которого не жила бы часть ваших. Всех их неприятель истребит из-за вашего восстания; из-за несчастного решения немногих из вас иудейская кровь будет литься потоками в каждом городе и каждый будет иметь возможность безнаказанно так поступать. Если же иудеи будут пощажены, то подумайте, какими недостойными окажетесь вы, что подняли оружие против такого гуманного народа. Имейте сожаление, если не к своим женам и детям, то по крайней мере к этой столице и святым местам! Пожалейте эти досточтимые места, сохраните себе храм с его святынями! Ибо и их не пощадят победоносные римляне, если за неоднократную уже пощаду храма вы отплатите теперь неблагодарностью. Я призываю в свидетели вашу Святая Святых, святых ангелов господних и нашу общую отчизну, что я ничего не упустил для вашего спасения. Если вы теперь примете правильное решение, то вместе со мной будете пользоваться благами мира, а если вы последуете обуревающим вас страстям, то вы это сделаете без меня, на ваш собственный риск. После этих слов царь и его сестра заплакали, и их слезы подавили самые бурные порывы народных страстей. Присутствовавшие воскликнули: <Мы желаем бороться не с римлянами, но со своим притеснителем Флором>. На это Агриппа возразил: <Судя, однако, по вашим действиям, вы уже вступили в борьбу с римлянами, потому что вы не заплатили налогов императору и сорвали галерею с замка Антония. Вы можете снять с себя обвинение в возмущении тем, что вновь восстановите галерею и внесете подать; ведь не Флору принадлежит замок, и не Флору вам нужно платить деньги>.