Второй вселенский собор

Уверение, что второй вселенский собор созван против македониан, не достаточно имеет оснований. По шаблонному убеждению, принято думать, что вселенские соборы созывались непременно по поводу ересей, и за неимением в данном случае какой-либо определенной ереси, связывают этот собор с ересью Македония. Собрание второго вселенского собора было обусловлено отчасти некоторыми догматическими вопросами (по поводу ариан), а главным образом практическими вопросами, именно: а) вопросом о замещении константинопольской кафедры и б) выяснением дела об антиохийской кафедре.

Собор Константинопольский состоялся в мае-июне 381 г. По составу своему это был собор восточный. Мелетий Антиохийский председательствовал. Тимофей Александрийский прибыл позже. Ахолий Фессалоникский, чтобы доказать свою принадлежность к западной системе церквей, отправился на собор в Рим (бывший несколько ранее Константинопольского) и в Константинополь явился лишь перед концом заседаний.

Из дел, которые подлежали рассмотрению собора, выдаются: а) вопрос о замещении константинопольской кафедры, б) антиохийские дела и в) отношение к арианству.

Первые два вопроса фактически сплетаются в один.

а) При опытном руководстве Мелетия дела собора сначала шли весьма мирно. Вопрос о признании Григория епископом константинопольским, как и следовало ожидать, прошел без всяких возражений. О Максиме кинике собор постановил, что как Максим не есть епископ (следов. его ordinatio признана invalida), так и все им рукоположенные не имеют иерархических степеней.

Эти оба решения в будущем вели к между церковным пререканиям. аа) Когда эдикт о созвании собора Константинопольского был издан, Дамас настоятельно рекомендует Ахолию - позаботиться, чтобы на этом соборе кафедра константинопольская была замещена лицом безукоризненным и не допускать перемещения на нее кого-либо с другой кафедры.

бб) Вскоре затем в новом послании к Ахолию Дамас о Максиме отзывается в самых черных красках, как о лице, которое никак не может считаться законным константинопольским епископом. Но на римском соборе взгляд на Максима совсем изменился: в его хиротонии усмотрели лишь тот недостаток, что она совершена была не в церкви; но эту неправильность извинили тяжелыми временами (гонение от ариан), признали Максима законным константинопольским епископом и отправили ходатайство к Феодосию об утверждении Максима в этом сане.

Однако вихрь в константинопольском деле поднялся не с запада, а с востока: возникло дело антиохийское.

б) Во время собора скончался св. Мелетий и на соборе тотчас был поставлен вопрос об его преемнике.

Для разъяснения этой истории важно знать, в каком положении стояли друг к другу Мелетий и Павлин в 381 г.

аа) Сократ (Socr. h. е. V, 5, и за ним Soz. h. е. VІІ, 3) утверждает, что между мелетианами и павлинианами в Антиохии состоялось соглашение, что по смерти одного из епископов оставшийся в живых будет признан епископом всех православных в Антиохии; что с 6-ти пресвитеров с той и другой стороны, имевших шансы быть избранными во епископа, взята была клятва не принимать епископского сана, но предоставить кафедру оставшемуся в живых; что в числе давших эту клятву был и (мелетианский) пресвитер Флавиан.

бб) Но несомненно, и Сократ, и Созомен - историки не без романизирующей (в папистическом смысле) тенденции. И мы знаем действительно, что итальянские епископы (собор аквилейский 380 (381), Quamlibet; собор итальянский - Амвросиев 381. Sanctum) желали, чтобы или между Павлином и Мелетием состоялось соглашение, или, в крайнем случае, кафедра по смерти одного предоставлена была оставшемуся в живых, - и с ходатайством об этом обращались к Феодосию. Но итальянские отцы совсем не говорят ясно, чтобы такое соглашение уже состоялось между самими сторонами.

вв) Феодорит Кирский (Theodoret. h. e. V, 3) - историк несомненно мелетианствующий; но дела антиохийские он имел возможность знать наилучшим образом. Он рассказывает, что когда (после 27 февр. 380 г.) в Антиохию прибыл magister militum Сапор, чтобы по императорскому указу, отобрав церкви у ариан, передать православному епископу, он встретился с затруднением: в Антиохии три епископа, несомненно не ариане, считали себя православными: Мелетий, Павлин и аполлинарист Виталий. Но пресвитер Флавиан вопросами, предложенными Павлину и Виталию, сделал крайне сомнительным во мнении Сапора их право на честь - считаться православными. A Мелетий предложил Павлину управлять паствою вместе, чтобы оставшийся в живых стал единственным потом епископом. Но Павлин не согласился на это, и Сапор передал церкви Мелетию.

гг) Нужно признать, что прав Феодорит, а не Сократ. Григорий Богослов в речи на соборе ничего не говорит о подобном договоре и после не укоряет ни отцов за нарушение обязательства, ни Флавиана за клятвопреступление. Не слышно подобного укора и со стороны западных. Это молчание веско [112].

Итак, никаких формальных препятствий к замещению кафедры по кончине св. Мелетия новым епископом не существовало. Но св. Григорий Богослов, как идеалист, видевший везде не действительных людей с их слабостями и недостатками, а христиан, стремившихся к совершенству, выступил с предложением довольно неудобным: он заговорил в духе любви и мира, утверждая, что миролюбие должно царствовать во всем, и предлагал признать Павлина истинным епископом антиохийским. Предложение было таково, что большинство отцов собора было недовольно и не хотело и слышать об этом: это значило бы уступить западу, тогда как свет и вера Христова - с востока; это значило бы оскорбить память св. Мелетия, бросив тень подозрения на его церковное положение.

Григорий Богослов исходил из начала высокого; но и восточные отцы имели основание стоять за свою точку зрения. аа) Поползновения Рима были действительно властолюбивы. бб) Отношение Дамаса к Василию Великого всего менее могло приобрести западным сердечную привязанность восточных. вв) Павлин, видимо, был человек далеко не симпатичный, и в отношении к Мелетию держал себя с высокомерием, третируя его как арианина. гг) Вообще западные, попадавшие на восток, имели слабость держать себя с проконсульскою важностью в отношении к востоку. Напр. Иероним, который своим значением весьма немало обязан тому, что был учеником восточных богословов, позволял себе, однако, говорить о таком времени, когда на всем востоке было только два человека православных: Павлин да Епифаний (Кипрский). - Итак, оба пункта, которые отстаивали восточные: достоинство восточной церкви пред лицом западной, и достоинство мелетиан, как епископов православных, имели право на защиту и нуждались в ней.

Но своим «не мелетианским» образом действия по антиохийскому вопросу св. Григорий оттолкнул от себя сочувствие восточных. Между тем прибыли египтяне и македоняне и - опротестовали перемещение Григория, епископа Сасимского, на кафедру константинопольскую, ссылаясь на can. Nicaen. 15, Antioch. 21. Они были настолько откровенны, что конфиденциально высказали Григорию, что против него лично не имеют ровно ничего и у них нет даже своего кандидата на константинопольскую кафедру; но поднимают они этот вопрос, чтобы сделать неприятность восточным. Из этих последних многие уже не поддерживали св. Григория.

Видя, что дело приняло такой оборот, Григорий заявил отцам, что если из-за него возникают затруднения для церковного мира, то он готов быть вторым Ионою: пусть бросят его в море. Он рад удалиться на покой, которого требует и его расстроенное здоровье (в самом деле, он 31 мая составил уже свое духовное завещание). Эта просьба об увольнении была наконец принята императором и собором, и св. Григорий, в трогательном слове простившись с отцами собора и паствою, оставил Константинополь с светлым сознанием, что для мира церкви он пожертвовал всем, но и с грустью, потому что многие из паствы его искренно любили и он сам привязался к ней всем сердцем.

Григорий усматривал в следующем причины своих не устроившихся отношений к константинопольской кафедре: а) для некоторых он представлялся неудобным как епископ столицы потому, что у него не было вельможного тона и аристократических привычек; б) другие были недовольны им потому, что находили его слишком мягким: он не воспользовался переменою внешних обстоятельств и «ревностью самодержца» для того, чтобы отплатить арианам злом за то зло, которого натерпелись от них, в эпоху их владычества, православные на востоке; наконец в) некоторым епископам «двоеславным» (τῶν άμφιδόξων), колебавшимся между тою и другою верою, он был неприятен как неумолкаемый проповедник той истины, что Св. Дух есть Бог. Это были, очевидно, остатки сторонников «золотой средины», которые и теперь хотели бы сладкий источник никейской веры мутить соленою примесью своих учений.

Преемником св. Мелетия избран был пресвитер Флавиан. На константинопольскую кафедру рукоположен был Нектарий, сенатор киликийский. Он был еще только оглашенным. Созомен (VII, 8) рассказывает, что в список кандидатов Нектарий внесен по желанию Диодора Тарсского, к которому он зашел пред отъездом в Тарс. Почтенная наружность Нектария произвела на Диодора, который в эту минуту был занят именно вопросом о кандидатах, самое выгодное впечатление. Нектарий записан был последним в списке кандидатов, но император, может быть, знавший его как сенатора, остановился именно на нем. Епископы неохотно согласились на избрание оглашенного. И Нектарий еще в белой одежде новокрещенного провозглашен был нареченным епископом константинопольским. Впрочем, он был близок давно к Василию Великому, который знал его с самой лучшей стороны, как христианина.

в) Все остальные деяния этого собора - тайна, ибо актов не сохранилось, за исключением разве сопроводительной грамоты к императору Феодосию об утверждении канонических постановлений. Догматическая деятельность собора исчерпывается постановлениями против существовавших ересей.

Собор Константинопольский постановил (пр. 1): не отрекаться (μὴ ἀθετεῖσθαι) от веры 318 отцов, в Никее вифинской сошедшихся, - она должна оставаться в полной силе (μένειν ἐκείνην κυρίαν), - и анафематствовать всякую ересь и в особенности (α) евномиан или аномиев, (β) ариан или евдоксиан, (γ) полуариан или духоборцев, (δ) савеллиан-маркеллиан и (ε) фотиниан с (ζ) аполлинаристами.

Обыкновенно представляют, что вселенский второй собор имел своею специальною целью - осудить македониан-духоборцев: из собственного правила собора видно, что он македониан имеет в виду лишь наряду с другими еретиками. Отношения собора к македонианам выразились в следующем. Духоборцев пригласили на собор, и их явилось 36 епископов с Элевсием Кизикским во главе. Это был старый борец против ариан, одна из выдающихся сил василиан в Селевкии в 359 г. Отцы собора, напоминая полуарианам их депутацию к Либерию, предлагали им принять никейскую веру; но те заявили наотрез, что они скорее пойдут в чистое арианство, чем примут ὁμοούσιος и их отпустили из Константинополя. Это была застывшая в своей переходной форме партия «золотой средины».

Памятником положительной догматической деятельности второго вселенского собора служит никео-цареградский символ веры, употребляемый при богослужении как у нас, так и у римско-католиков.

Вопрос о происхождении его в последнее время на западе получил постановку почти отрицательную.

I. Прежние ученые (Neander, Gieseler) утверждали, что наш символ есть новая редакция текста никейского символа, произведенная на самом Константинопольском соборе (Григорием нисским по поручению собора).

1) Но, - возражают (Harnack), - «в символе константинопольском 178 слов, и из них только 33 общи с никейским; в тексте, сравнительно с никейским, сделано 4 опущения, 5 стилистических изменений и 10 прибавок». Следовательно, это - столько же новая редакция, сколько и новый текст.

2) Текст константинопольского символа существовал ранее 381 г.

а) Оставляя в стороне сходство его (значительное, но не полное) с символом иерусалимской церкви (текст которого реставрируют с некоторою проблематичностью, из надписаний и текста огласительных поучений, сказанных в 348 г. пресвитером (с 350 епископом) иерусалимским Кириллом.

б) Нельзя не признать не сходства уже, а тождества нашего символа с первым символом, который осенью 373 г. св. Епифаний кипрский (еп. Константии) рекомендовал (Ancoratus, с. 118) пресвитерам суэдрским в Памфилии для употребления при крещении, как веру, преданную от апостолов, (преподаваемую) в церкви (во) святом граде (ἐν τῇ ἐκκλησίᾳ τῇ ἁγιᾳ πόλει = имеющую церковное употребление В Иерусалиме?) (преданную) от всех вместе св. епископов свыше 310 числом (= Никейским собором). Это вера так называемая «кипрско-малоазийская» (И. В. Чельцов) или «сирийская» (Caspari), иерусалимского же происхождения по Епифанию [113].

Так как против подлинности Ancoratus с. 118 есть возражения (Franzelin, Vincenzi), но еще нет опровержения, то нельзя сомневаться и в том, что наш символ есть легкое сокращение этой веры иерусалимско-кипрско-малоазийской [114]. - Таким образом, символа не могли составить на Константинопольском соборе, так как он существовал ранее.

II. Опираясь на работы английских ученых (Lumby, Swainson, Swete, особенно Hort), Гарнак предполагает следующее:

а) Второй вселенский собор не издавал нашего символа, а просто подтвердил символ никейский (can. 1).

б) Наш символ есть крещальный символ иерусалимской церкви, после 363 г. округленный до той формы, в какой в 373 г. приводит его Епифаний.

в) Кирилл Иерусалимский, чтобы доказать свое православие, прочитал этот символ на Константинопольском соборе, почему этот символ и занесен в (не сохранившиеся до нас) акты собора.

г) Ок. 440 г. этот символ иерусалимский, как взятый из актов собора, начали называть «верою 150 отцов» и обращаться к нему в полемике против монофиситов.

Замечания. ad а) На основании немногих, сохранившихся до нас, памятников второго вселенского собора нельзя доказать, что он издал именно наш символ; но и только.

ad б) Возможность, переходящая в некоторую вероятность (ср. I 2 аб).

ad в) Простая возможность. Известно только то, что собор признал св. Кирилла законным епископом.

ad г) В первый раз текст нашего символа читается в актах Халкидонского собора 10 октября 451 г. и (17 окт.) всеми (и ученым Феодоритом кирским) признан за веру 150 отцов. Это говорит ясно, что называть наш символ верою 150 отцов были вполне твердые основания, что он, по меньшей мере, был признан Константинопольским собором, как собственный памятник собора. С другой стороны, Несторий наш символ цитирует как веру отцов никейских, св. Епифаний свой символ - так же. Это показывает, что после Никейского собора местные церкви, не оставляя своих крещальных символов, стали дополнять их характеристичными выражениями никейского символа и эти составные тексты в обычном словоупотреблении также носили название «веры никейской». Нет ничего невероятного, что и собор Константинопольский утвердил, как «веру никейскую», тот и другой вид символа ad libitum, смотря по употреблению в той или другой церкви.

Таким образом, все, что в новой теории (II) есть в отношении к нашему символу отрицательного, лишено твердого основания.

III. Есть еще третья теория происхождения нашего символа, поражающая широтою своего отрицания. Наш символ появился впервые около Дамаска в VII в. (первое ясное указание у Феодора, патриарха иерусалимского в VIII в.); а где он встречается ранее, там вставлен рукою позднейшего интерполятора. Творец этой теории профессор Винченци (Vincenzi), крайний римско-католик. Вопрос может быть не о правдоподобии этой колоссальной фальсификации исторических документов, а лишь о том, зачем католику понадобилась эта теория. В нашем символе нет Filioquë inde irae. Как ни велико полномочие папы, но все же чувствуется неловкость, что на западе изменили текст символа, составленного вселенским собором. Теория Винченци устраняет это неприятное чувство.

При решении вопроса о никео-цареградском символе вообще должно держаться середины. Главная цель второго вселенского собора - утвердить никейскую веру, но это не предполагает непременно текста никейского символа. Никейский символ составился как μάθημα против еретиков, и ввести его в церковное употребление при крещении было неудобно: там не было, напр., учения о церкви и о будущей жизни. Но по требованию обстоятельств была нужда просвещать обратившихся язычников в истинах христианства именно в духе веры Никейского собора. В таком случае нужно было или никейский символ дополнить новыми догматами, или взять символ, употреблявшийся раньше Никейского собора и дополнить его элементами никейского символа.

Весьма естественно, что Епифаний кипрский передал крещальный символ иерусалимской церкви; но раз в нем вставлены такие выражения: «ἐκ τῆς οὐσίας τοῦ Πατρὸς» и «ὁμοούσιος», он стал известен под именем символа никейских отцов. Но в нем отразилось также влияние Александрийского собора 362 г. Влияние это видно из того, что здесь выяснено понятие о Св. Духе, направленное против ересей, обнаружившихся именно около этого времени. Но это разъяснение имеет только наводящий характер. Нужно было выяснить догмат о Св. Духе постепенно, как это делал Василии Великий, восходя от менее неясного к более возвышенному.

Так, вместо выражения о Св. Духе: «глаголавшаго в пророцех», в символе, переданном Епифанием, говорилось: «глаголавшаго в пророцех, сошедшаго в Иордан, проповедавшаго через апостолов и проявлявшагося во святых». Очевидно, и по этому вопросу в Константинополе дело прошло не без бурь. Григорий Богослов требовал признания, что Дух есть Бог, единосущный Отцу и Сыну. Этих положений в никейском символе не было, и Григорий в своих стихотворениях указывал на эту темную сторону собора, жалуясь, что (епископы) примесью своих соленых мудрствований мутят сладость истинного учения, и утверждал, что Дух есть Бог. Таким образом, решено было восполнить никейский символ символом, переданным Епифанием в 373 г. [115]

Собор представил 9 июля 381 г. Феодосию доклад о своих деяниях; император 19 июля утвердил соборные постановления.

Решения собора произвели сильное возбуждение на западе. Один итальянский собор, заседавший в июне-июле (сентябре-октябре, См. В. Самуилов, История арианства на латинском Западе. СПб. 1890, 28-30) 381 г. под председательством Амвросия Медиоланского, был (в послании Sanctum к имп. Феодосию) выразителем недовольства западных каноническими решениями константинопольского собора. а) Константинопольские отцы, зная, что в Риме Максима признали законным епископом константинопольским, объявили хиротонию его недействительною, и рукоположили для Константинополя Нектария, с которым, по дошедшим на запад слухам, будто бы, прервали общение даже некоторые из хиротонисавших его. б) Отцы константинопольские, зная, что западные всегда имели общение с Павлином предпочтительно перед Мелетием и выражали желание, чтобы по крайней мере со смертию одного из них положен был конец разделению церкви антиохийской, допустили назначение преемника Мелетию. Поэтому итальянский собор требовал созвания вселенского собора в Риме для рассмотрения этого константинопольско-антиохийского дела.

Но император ответил так твердо на это требование, что в послании Fidei итальянские отцы в свою защиту разъясняют, что в их требовании не было никаких властолюбивых претензий, оскорбительных для восточных.

В 382 г. состоялись опять два собора, один в Константинополе, другой в Риме. Константинопольские отцы не пожелали отправиться в Рим и послали туда на собор лишь трех делегатов с посланием, в котором было заявлено, что Константинопольский собор 382 г. признает хиротонии Нектария и Флавиана совершенно каноническими. Если для западных и было можно пожертвовать Максимом, то по делу Павлина Римский собор мог постановить, конечно, лишь одно решение: сам Павлин лично (вместе с Епифанием кипрским) присутствовал на Римском соборе, западные отцы признали его единственно законным епископом антиохийским.

Когда в Риме решились пожертвовать Максимом, неизвестно; но спор из-за Флавиана продолжался долго. В 389 г. умер Павлин, рукоположив пред смертию единолично себе преемником пресвитера Евагрия, находившегося некогда в дружественных отношениях с Василием Великого. В 392 г. умер и Евагрий, и Флавиан достиг того, что павлиниане не могли поставить преемника Евагрию. Однако, и не имея своего собственного епископа, павлиниане продолжали упорствовать в расколе.

29 сентября 394 г. в Константинополе состоялся собор, на котором, под председательством Нектария, присутствовали Феофил Александрийский и Флавиан Антиохийский. Это было наглядное доказательство церковного единения восточных епископов. (Феофил, по крайней мере, не уклонялся от общения с Флавианом). Но на западе продолжали не признавать Флавиана законным епископом (в 391 г. его вызывали - явиться на соборный суд на запад, в Капую); несмотря на это Флавиан действовал с сознанием своего законного епископского права, не оспариваемого и императором.

Лишь в 398 г., благодаря посредничеству св. Златоуста константинопольского и Феофила александрийского, римский епископ решился вступить в общение с Флавианом (и окончательно примирились с ним епископы египетские). Но воссоединение павлиниан в Антиохии с церковью состоялось (и с великолепным торжеством отпраздновано было) только в 415 г. при епископе Александре.

Из сказанного ясно, что с нашей православно-восточной точки зрения может быть речь только о расколе павлиниан, а не мелетиан. Речи о «мелетианском расколе в Антиохии» явились в наших учебниках как необдуманное заимствование из (романизирующих) историй Сократа и Созомена, которым естественно следуют западные историки. Та церковь, из которой вышли три вселенские святителя - Василий Великий, Григорий Богослов и Иоанн Златоуст, и которая составила из своих епископов второй вселенский собор, не может считаться церковью раскольническою. Но это антиохийское разделение представляет собою веское историческое memento против всех, кто полагает, что широту православной жизни можно всегда и везде свести к узкой прямой линии.

Никейский собор высоко поднимается над обычным уровнем догматического понимания своей эпохи. Учение о предвечном рождении единосущного Сына Божия из существа Отца убивает не только арианство, но и отличный от него в главных пунктах устарелый субординационизм прежних церковных писателей. Почва для глубокого усвоения никейского вероучения еще не была вполне подготовлена, и для многих, воспитавшихся на существовавшей к тому времени (теории), христиан, процесс внутреннего самоочищения был совершенною необходимостью. Проницательный взор вождей православия в 325 г. постиг все содержание арианской доктрины, диалектически извлек из нее таившиеся в ней следствия, которые исторически вышли наружу лишь спустя 30 лет. Такое глубокое понимание арианства - которое умело держать себя скромно - было не под силу многим, и потому арианство и после Никейского собора имело историю. Никейский символ встречен был враждебно - немногими, равнодушно - многими. Первые действовали, масса последних, с своим индифферентизмом в деле защиты никейского учения, скрепляла действия первых.

Сначала догматику оставили в покое и взялись за догматистов. Ловкая интрига устраняла одного за другим борцов за никейскую веру. Этот процесс, приостановленный смертию императора Константина, смело начат был снова при Константии, и поведен был так успешно, что в 339 г. Афанасий В. во второй раз должен был бежать, а собор Антиохийский 341 г. мог перенести борьбу и на почву символов. Здесь выяснилось, правда, что consensus dogmaticus епископов востока был далеко не полный (2 антиохийская формула представляет весьма серьезное уклонение в сторону от исторического пути развития арианства), но вожди меньшинства показали замечательную смелость в действиях.

Однако, поперек их дороги стал косный запад, и его вмешательство, для ариан и восточных, на почве соборов кончилось тем, что они могли спастись из Сердики (343 г.) только бегством, на почве символов - уступкою никейской вере; какую представляет ἡ ἔκθεσις μακρόστιχος 344 г., на почве исторической борьбы против лиц - торжественным вступлением Афанасия Великого 21 октября 346 г. в Александрию. Выяснилось, что никейскую веру одолеть нельзя, не покорив предварительно латинского запада, потому что восточная азийская церковь не есть еще вся кафолическая церковь. То, что делалось на востоке, сокращенным порядком, после 350-353 г., ариане повторяют и на западе. Борьба против лиц ведется с значительным успехом, борьба на почве догматики - без славы для западных, которые казались столь крепкими, пока враг был не близко. Не забывали между тем и востока, и 8 февраля 356 г. Афанасий в третий раз бежал из церкви, окруженной солдатами Константия.

Ввиду таких успехов, вожди арианства сочли благовременным протрубить миру в августе 357 года о своей победе. Но этот сирмийский манифест оказался первою доминантою в похоронном марше арианству. В этом звонком аккорде доктрина Ария en face показала свой звериный образ, и его испугались и те, которые до тех пор индифферентно шли за арианами или с арианами. Арианская коалиция раскололась на свои плохо склеенные штуки, и в Анкире и Селевкии из-под наносного пепла показался столь несомненный свет православия, что Афанасий увидел его из своего фиваидского убежища и приветствовал своих братьев в арианском стане. Началась борьба, тем более страшная для ариан, что это была внутренняя усобица в их лагере, и умножение врагов было непосредственно же и потерею союзников.

Мастерская интрига, возвысившаяся до мысли о двух соборах, разделившихся на четыре, отпарировала гибельный для арианства удар в 359 г., но все-таки была лишь пальятивным средством. Запад отшатнулся от дельцов Аримина и Ники окончательно; на востоке они разгромили ряды своих противников, но должны были, чтобы удержать под собою почву, подкрепить себя остатками омиусиан. Вышел политический союз, сшитый на живую нитку. Туманное пятно арианства неудержимо отвердевало в виде самостоятельных церковных тел.

Смерть Константия развязала руки православным. Политика Валента не спасла ничего. Это была доза бобровой струи, продолжившая агонию арианства, хотя эти объятия умирающего и были еще очень страшны. И под водительством великого Василия, решившегося быть немощным с немощными, сравнительно в короткий срок все бывшее омиусианское закончило процесс своего внутреннего выяснения, и из восточной νυκτομαχία вышла довольно стройная сила православной церкви на востоке. Полуарианское македонианство было ее историческим отбросом, тоже отвердевшим окончательно к тому времени, когда православная восточная церковь Василия и Мелетия заявила о себе вселенским собором в православном Константинополе. 150 отцов не имели перед собою определенного догматического противника. Собор Никейский осудил арианство, собор Константинопольский - анафематствовал уже всякую ересь. Аномии, македониане, маркеллиане, фотиниане, даже аполлинаристы, стоят пред собором на одном уровне, как нечто прожитое. Собор только ратификовал результат борьбы, к 381 г. уже законченный; естественно, поэтому, если, в виде своего символа, 150 санкционировали текст, уже ранее составленный.

Разумеется, арианство сразу не исчезло с лица земли в 381 г. Одно случайное обстоятельство сделало арианство национальным вероисповеданием германских народностей. Это поддержало значение ариан и на самом востоке. Византийские императоры в своих природных подданных желали иметь не солдат, а прежде всего плательщиков податей, и ряды своего войска пополняли очень часто готскими наемниками, и бравые германцы не раз занимали высшие военные посты. Волей-неволей приходилось правительству быть несколько уступчивым в отношении к той церкви, в которой преклоняли колена столько храбрых заслуженных византийских генералов. Оттого ариане эксокиониты (ἐξωκιονΐται, т. е. собиравшиеся на богослужение ἔξω κιόνων, «за столбами», отмечавшими городскую черту Константинополя) пользовались терпимостью и в такие времена, когда других еретиков преследовали. Готские condotieri иногда просили, а иногда и очень грозно требовали - церквей для ариан в Константинополе, и даже Юстиниан, гнавший всяких еретиков, не посмел рассчитаться начисто с константинопольскими эксокионитами.

В 578 г. нанятая готская дружина, перед своим выступлением в персидский поход, потребовала от императора Тиверия церкви в Константинополе для своих жен и детей, имевших остаться в столице. Император не посмел наотрез отказать этой рати и старался проволочками замять дело. Но константинопольская толпа заподозрила самого государя в наклонности к арианскому зломудрию, и при первом же появлении Тиверия в церкви грянула хором: «ἀνασκαφήτω ὀστᾶ τῶν ἀρειανῶν!» (разнесем кости ариан). Император понял, что дело плохо, и приказал поднять гонение против ариан, от которого досталось и другим еретикам и в частности монофиситам; они и занесли это происшествие в свою скорбную летопись (Иоанн Ефесский). Это, кажется, последний случай, когда ариане заявляют о своем существовании в Константинополе.