Пожилая женщина сидела на веранде и штопала носки; она была в пенсне, туфли с ног для удобства сбросила. Ее брат мистер Лер читал нью-йоркский журнал трехнедельной давности, но это особенного значения не имело. Тихая, мирная сценка.
- Пейте воду, - сказала мисс Лер. - Пейте сколько хотите.
В прохладном уголке веранды стоял огромный глиняный кувшин с ковшиком и стаканом.
- А вы не кипятите воду? - спросил священник.
- О нет, у нас вода свежая, чистая, - сухо проговорила мисс Лер, как бы не отвечая за то, что делается в других домах.
- Лучшая вода в штате, - сказал ее брат. Глянцевитые журнальные страницы с квадратными, чисто выбритыми, бульдожьими физиономиями сенаторов и конгрессменов похрустывали, когда он переворачивал их. За садовой изгородью, к горному кряжу, шла мягкая волнистая линия луга, а у калитки каждый день покрывалось цветами и каждый день теряло их тюльпанное дерево.
- Сегодня у вас совсем другой вид, отец, - сказала мисс Лер. Английская речь у брата и сестры была гортанная, с легким американским акцентом. Мистер Лер уехал из Германии юношей, чтобы не отбывать воинской повинности. Лицо у него было все в хитрых морщинках - лицо идеалиста. В этой стране без хитрости не проживешь, если хочешь сохранить хоть какие-нибудь идеалы; он изворачивался, охраняя свою добропорядочную жизнь.
- О-о, - сказал мистер Лер. - Отдохнуть несколько дней - вот все, что ему было нужно. - Он не проявлял никакого любопытства к этому человеку, которого его управляющий привез три дня назад на муле в полном изнеможении. Он знал о нем только то, что священник сам рассказал. Вот еще один урок, преподанный этой страной: никого ни о чем не расспрашивай и не заглядывай вперед.
- Скоро я смогу уйти от вас, - сказал священник.
- Зачем торопиться? - сказала мисс Лер, вертя в руках носок брата в поисках дырок.
- Здесь так покойно.
- Ну-у! - сказал мистер Лер. - Неприятности нас не миновали. - Он перелистнул страницу журнала и сказал: - Это сенатор, Хирам Лонг, - его нужно бы одернуть. Оскорбления по адресу других государств до добра не доведут.
- А у вас не пробовали отобрать землю?
Лицо идеалиста повернулось к нему; на нем было написано невинное лукавство.
- Я отдал все, что от меня потребовали, - пятьсот акров пустоши. И сэкономил на налогах. Все равно там ничего не росло. - Он кивнул на подпорки веранды. - Вот то было настоящей неприятностью. Видите следы от пуль? Люди Вильи.
Священник снова встал и выпил еще один стакан воды; пить ему не так уж хотелось - приятно было понежиться в роскоши. Он спросил:
- А далеко отсюда до Лас-Касаса?
- Четыре дня пути, - сказал мистер Лер.
- В его-то состоянии! - сказала мисс Лер. - Шесть дней.
- Там мне все покажется таким странным, - сказал священник. - Город, где есть церкви, университет…
- Мы с сестрой лютеране, - сказал мистер Лер. - Мы не одобряем вашей Церкви, отец. Слишком много у вас роскоши, по-моему. А народ голодает.
Мисс Лер сказала:
- Ну что ты, милый! Отец тут ни при чем.
- Роскоши? - сказал священник. Он стоял возле глиняного кувшина со стаканом в руке, пытаясь собраться с мыслями, и глядел на пологие мирные склоны, поросшие травой. - Вы считаете, что… - Может быть, мистер Лер и прав: ведь когда-то ему действительно жилось привольно, и теперь он снова готов погрузиться в праздность.
- В церквах повсюду позолота.
- Чаще всего это просто краска, - умиротворяюще пробормотал священник. Он думал: да, целых три дня, а что я сделал - ничего. Ничего. И посмотрел на свои ноги, обутые в элегантные ботинки мистера Лера, на запасные брюки мистера Лера. Мистер Лер сказал:
- Он не обидится на мою откровенность. Мы здесь все христиане.
- Да, конечно. Мне интересно послушать ваши…
- По-моему, у вас придают слишком большое значение вещам несущественным.
- Да? Вы считаете, что…
- Посты… рыба по пятницам…
Да, он вспомнил, будто из далекого детства, что такое было, когда-то он соблюдал эти правила. Он сказал:
- Ведь вы немец, мистер Лер. Германия - великая военная держава.
- Я никогда не служил в армии. Я не одобряю…
- Да, разумеется. Но вы же понимаете - дисциплина все-таки необходима. В бою муштра, может, и не пригодится, но она вырабатывает характер. А нет дисциплины - тогда… тогда получаются такие, как я. - Он вдруг с ненавистью посмотрел на свои ботинки - они были точно клеймо дезертира. - Такие, как я, - яростно повторил он.
Наступило общее замешательство. Мисс Лер начала было:
- Ну что вы, отец… - Но мистер Лер опередил ее. Он захлопнул журнал, начиненный гладко выбритыми политическими деятелями, и сказал своим германо-американским голосом, гортанно отчеканивая слова:
- Ну-с, пора купаться. Составите мне компанию, отец? - И священник покорно последовал за ним в их общую спальню. Он снял с себя одежду мистера Лера, надел плащ мистера Лера и, босой, пошел за мистером Лером через веранду и через луг. Накануне он опасливо спросил: «А змей здесь нет?» - и, презрительно хмыкнув, мистер Лер ответил, что, будь здесь змеи, они не преминули бы убраться с дороги. Мистер Лер и его сестра дружно отвергали всякую нечисть, просто отказывались верить во что-либо несовместимое с обычным германо-американским бытом. Такое отношение к жизни было по-своему великолепно.
У склона луга по коричневой гальке бежала мелкая речушка. Мистер Лер скинул халат и лег в воду на спину; что-то праведное и идеалистическое чувствовалось даже в этих сухопарых, немолодых ногах с веревками мускулов. Крошечные рыбешки резвились у него на груди и пощипывали за соски. Это был скелет того юноши, который до такой степени не одобрял милитаризма, что решился покинуть родину. Вскоре мистер Лер сел и начал старательно намыливать свои тощие бедра. Потом мыло перешло к священнику, и он последовал его примеру. Он чувствовал, что от него ждут этого, но сам считал такое занятие пустой тратой времени. Пот очищает тело не хуже воды. Но ведь это та нация, что придумала поговорку: чистоплотность - путь к праведности. Именно так: чистоплотность, не чистота.
И все же, какое наслаждение лежать в прохладной воде и чувствовать, что солнце идет к закату… Он вспомнил тюремную камеру со стариком и набожной женщиной, метиса, который разлегся поперек двери в лесную хижину, мертвого ребенка и покинутую плантацию. Вспомнил с чувством стыда свою дочь, брошенную на произвол судьбы, вспомнил ее, испорченную и невежественную, там, у свалки мусора. Нет, не имеет он права на такую роскошь.
Мистер Лер сказал:
- Будьте добры - мыло.
Он лег лицом вниз и принялся за свою спину.
Священник сказал:
- Может быть, следует предупредить вас… Завтра утром я служу мессу в деревне. Не лучше ли мне уйти из вашего дома? Я не хочу, чтобы у вас были неприятности из-за меня.
Мистер Лер сосредоточенно бултыхался в воде, смывая мыло. Он сказал:
- Да нет, со мной ничего не сделают. Но вам советую - будьте осторожнее. Вы, конечно, знаете, что это запрещено законом.
- Да, - сказал священник. - Знаю.
- Одного знакомого мне священника оштрафовали на четыреста песо. Уплатить штраф он не мог, и его посадили на неделю в тюрьму. Почему вы улыбаетесь?
- Да потому, что здесь все так… тихо, мирно. Неделя тюрьмы!
- Впрочем, ваш брат всегда свое вернет на пожертвованиях. Дать вам мыло?
- Нет, спасибо. Больше не надо.
- Тогда давайте кончать. Мисс Лер любит купаться до заката.
Идя гуськом к дому, они повстречали мисс Лер, такую грузную в халате. Машинально она бросила на ходу, будто негромко пробили часы:
- Как сегодня вода? - Брат ответил ей, наверно, в тысячный раз:
- Приятно холодит, милая. - И она прошлепала по траве в комнатных туфлях, близоруко наклоняясь вперед.
- Если вы не возражаете, - сказал мистер Лер, затворяя дверь спальни, - давайте побудем здесь, пока мисс Лер не вернется. Понимаете, в чем дело, - речку видно с веранды. - Он стал одеваться - высокий, костлявый и чуть скованный в движениях. Две железные кровати, один-единственный стул и платяной шкаф - как в монастырской келье, только распятия здесь не было - ничего «несущественного», по словам мистера Лера. Но Библия была. В черном коленкоровом переплете она лежала на полу возле одной из кроватей. Кончив одеваться, священник раскрыл ее.
На форзаце была наклейка, которая свидетельствовала, что эта книга предоставлена гостинице Гидеоновским обществом [42]. Далее шло: «Библию в каждый гостиничный номер. Обратим коммерсантов к Христу. Благая весть».
Потом следовал перечень текстов. Священник с удивлением прочел:
Если вас постигла беда, читайте Псалом 34.
Если дела ваши плохи. Псалом 37.
Если вы процветаете. Первое Послание к Коринфянам т, 10, 2.
Если вы в унынии и отпадаете от веры. Послание Иакова, 1, Книгу пророка Осии, XIV. 4-9.
Если вас одолевают грехи, Псалом 50, Евангелие от Луки, XVIII, 9-14.
Если вы жаждете мира, силы и изобилия, Евангелие от Иоанна, 14.
Если вы одиноки и вам не хватает мужества, Псалмы 23 и 27.
Если вы теряете веру в людей, Первое Послание к Коринфянам, XIII.
Если вы жаждете мирных снов. Псалом 121.
Священник не мог понять, как эта книжка с ее уродливой небрежной печатью и убогими наставлениями попала сюда, на южноамериканскую асьенду. Отвернувшись от зеркала и держа в руках большую жесткую щетку для волос, мистер Лер пояснил ему:
- Моя сестра раньше держала гостиницу. Для коммивояжеров. Но когда жена у меня скончалась, сестра свою гостиницу продала и переехала сюда. И привезла одну из своих Библий. Вам этого не понять, отец. Вы не любите, когда люди читают Библию. - Мистер Лер все время стоял на страже своей веры, словно ощущая некоторое неудобство, как от башмака, который не по ноге.
Священник спросил:
- Ваша жена здесь и похоронена?
- На выгоне, - коротко ответил мистер Лер. Держа щетку в руке, он прислушался к тихим шагам на дорожке. - Это мисс Лер, - сказал он, - возвращается с купания. Теперь можно выйти.
Подъехав к церкви, священник слез со старой лошади мистера Лера и накинул поводья на куст. Это было его первое посещение деревни с того самого вечера, как он свалился у церковной стены. Деревня сбегала вниз по склону; по обе стороны широкой, поросшей травой улицы в сумраке виднелись крытые жестью бунгало и глинобитные хижины. Кое-где уже горели лампы, а по хижинам бедняков носили разжигу. Священник шел медленно, чувствуя себя покойно, в полной безопасности. Первый встретившийся ему человек снял шляпу, опустился на колени и поцеловал ему руку.
- Как тебя зовут? - спросил священник.
- Педро, отец.
- Спокойной ночи, Педро.
- Вы отслужите утром мессу, отец?
- Да. Месса будет.
Он прошел мимо деревенской школы. На ступеньках ее сидел учитель - полный молодой человек с темно-карими глазами, в роговых очках. Увидев священника, он демонстративно отвернулся. Этот был из законопослушных - не пожелал здороваться с преступником. Поучительным, самодовольным тоном он начал выговаривать кому-то, скрытому его спиной. Речь шла о младшем классе. К священнику подошла женщина и поцеловала ему руку. Как странно, что ты опять нужен людям, странно, что ты уже не несешь с собой смерти. Женщина сказала:
- Отец, вы исповедуете нас?
Он сказал:
- Да, да. В конюшне сеньора Лера. До мессы. Я приду туда к пяти часам. Как только рассветет.
- Нас так много, отец.
- Хорошо, тогда сегодня вечером. В восемь.
- А сколько детей надо окрестить, отец. Мы не видели священника уже три года.
- Я пробуду здесь еще два дня.
- А сколько вы с нас возьмете, отец?
- Ну… обычная цена по два песо. - Он подумал: надо будет нанять пару мулов и проводника. Дорога до Лас-Касаса обойдется в пятьдесят песо. Пять песо за мессу - остается собрать еще сорок пять.
- Мы бедные, отец, - робко начала торговаться женщина. - У меня у самой четверо детей. Восемь песо - большие деньги.
- Что-то многовато у тебя детей, коли священника не было здесь уже три года.
Он слышал, как его голос обретает прежнюю властность - точно все последние годы приснились ему и он не расставался с церковными обществами, с «Детьми Девы Марии» и ежедневной службой в церкви. Он резко спросил:
- Сколько здесь детей - некрещеных?
- Человек сто.
Он прикинул: значит, можно будет появиться в Лас-Касасе не жалким нищим, можно будет купить приличный костюм, найти подходящее жилье, устроиться… Он сказал:
- Хорошо, полтора песо с головы.
- Один песо, отец. Мы очень бедные.
- Полтора песо. - Голос из прошлого настойчиво прошептал ему на ухо: они не ценят того, за что не уплачено. Так говорил старый священник, которого он сменил в Консепсьоне. Старик пояснил: эти люди жалуются на бедность, на голод, но у них всегда припасено кое-что про черный день. Священник сказал: - Завтра в два часа дня приносите деньги и приводите детей в конюшню сеньора Лера.
Женщина сказала:
- Хорошо, отец. - Она, видимо, осталась довольна: выторговала пятьдесят сентаво с головы. Священник пошел дальше. Скажем, сто человек детей, подсчитывал он, вместе с завтрашней мессой это будет сто шестьдесят песо. Может, удастся нанять пару мулов с проводником за сорок песо. Сеньор Лер даст мне еды на шесть дней. Останется сто двадцать песо. Да это целое состояние после всего, что было за последние годы. Встречные отдавали ему дань уважения, мужчины снимали шляпы. Будто снова наступили те дни, когда священников не преследовали. Прежняя жизнь возвращалась, точно забытая привычка, которая заставляла его высоко держать голову, управляла его походкой и даже вкладывала слова в уста. Из харчевни кто-то позвал:
- Отец!
Тучный, с тройным торгашеским подбородком человек в жилетке, несмотря на жару, и при часах на цепочке.
- Да? - сказал священник. Позади этого человека, на уровне его головы, стояли бутылки - минеральная вода, пиво, спиртные напитки… Священник вошел с пыльной улицы под пекло керосиновой лампы.
- Что тебе? - спросил он властным, нетерпеливым тоном, таким новым и таким привычным для него.
- Вам, отец, может, нужно вино для причастия?
- Пожалуй… но только в кредит.
- Священникам кредит у меня всегда широкий. Я человек религиозный. У нас тут все религиозные. Вы, наверно, будете крестить? - Он алчно подался вперед, держась почтительно и в то же время нагловато, - мол, оба мы люди образованные и придерживаемся одного образа мыслей.
- Да, пожалуй…
Хозяин харчевни понимающе улыбнулся. Нам с вами, будто намекал он, незачем вдаваться в подробности, мы и так понимаем друг друга. Он сказал:
- Раньше, когда церковь не была закрыта, меня выбрали казначеем «Общества святого причастия». Я добрый католик, отец. Народ здесь, конечно, невежественный. Не удостоите ли вы меня чести выпить стаканчик бренди? - По-своему он был вполне искренен.
Священник нерешительно проговорил:
- С твоей стороны очень… - Два стакана были уже налиты. Ему вспомнилась его последняя выпивка, когда он сидел в темноте на кровати, слушая начальника полиции, и видел при вспышках электричества, как исчезают остатки вина. Это воспоминание, точно рука, снимало с него доспехи и оставляло его беззащитным. От запаха бренди он почувствовал сухость во рту. Он подумал: какой я комедиант! Мне нечего делать здесь среди хороших людей. Он повертел стакан в руке и вдруг вспомнил и все остальные выпитые им стаканы. Он вспомнил, как зубной врач говорил о своих детях, и как Мария вынула из тайника бутылочку, сбереженную для него - для пьющего падре.
Он нехотя пригубил стакан.
- Бренди хорошее, отец, - сказал хозяин харчевни.
- Да. Хорошее бренди.
- Могу уступить вам дюжину бутылок за шестьдесят песо.
- Откуда мне взять шестьдесят песо? - Он подумал: в некоторых отношениях по ту сторону границы было, пожалуй, лучше. Страх и смерть - еще не самое плохое. Жизнь порой тянется впустую.
- Я не хочу наживаться на вас, отец. Пятьдесят песо.
- Пятьдесят, шестьдесят. Какая разница?
- Пейте, отец. Еще стаканчик. Бренди хорошее. - Хозяин угодливо нагнулся над стойкой и сказал: - Ну а полдюжины, отец, за двадцать четыре песо? - И добавил с хитрой улыбкой: - Ведь придется крестить, отец.
Как страшно, что все так быстро забываешь и возвращаешься к прежнему! Он слышал свой голос, свои беседы на улице и эту консепсьонскую интонацию, как будто бы ничего не было - ни смертного греха без покаяния, ни постыдного бегства. Бренди приобрело противный привкус - привкус порока. Господь прощает малодушие и страсти, обуревающие человека, но можно ли простить благочестие, которое всего лишь привычка? Он вспомнил женщину в тюрьме и ее несокрушимое самодовольство. Вот и он такой же. Он проглотил бренди, будто испил проклятие. Метис еще может спастись: спасение молнией ударяет в злые сердца, но благочестие, ставшее привычкой, освобождает тебя от всего, кроме молитвы на сон грядущий, кроме участия в собраниях церковных обществ и прикосновения смиренных губ к твоей руке в черной перчатке.
- Лас-Касас - прекрасный город, отец. Говорят, там каждый день можно слушать мессу.
Вот еще один благочестивец. Таких много. Хозяин харчевни подливал ему бренди в стакан, но аккуратно - так, чтобы не переусердствовать. Он сказал:
- Когда приедете в Лас-Касас, отец, отыщите там моего кума на Гвадалупа-стрит. У него харчевня - ближайшая к церкви. Хороший человек. Казначей «Общества святого причастия» - я ведь тоже был здесь казначеем в прежние добрые времена. Он продаст недорого все, что вам нужно. Ну-с, а несколько бутылок в дорогу возьмете?
Священник пил бренди. А почему не пить? Ведь это вошло у него в привычку так же, как набожность и назидательный тон. Он сказал:
- Три бутылки. За одиннадцать песо. Оставьте их для меня. - Он допил бренди и вышел на улицу. В домах светились огни, и широкая улица расстилалась между освещенными окнами, как прерия. Он оступился, попав ногой в ямку, и почувствовал чью-то руку у себя на локте. - А, Педро! Кажется, так тебя зовут? Спасибо, Педро!
- Рад услужить, отец.
Церковь стояла в темноте глыбой льда; лед подтаивал на жаре. В одном месте крыша у церкви просела, штукатурка над входом осыпалась. Священник покосился на Педро, задерживая дыхание, чтобы Педро не почуял запаха бренди, но разглядел только смутные очертания его лица. Он проговорил вкрадчиво, точно хотел обмануть лихоимца, притаившегося у него в сердце:
- Скажи людям, Педро, что за крещение я возьму только по одному песо… - Ничего, на бренди хватит, хотя, конечно, в Лас-Касас он приедет как нищий. Молчание длилось секунды две, а потом хитрый крестьянский голос затянул:
- Мы бедные, отец. Песо - это большие деньги. Вот у меня, например, трое детей. Нельзя ли, отец, по семьдесят пять сентаво?
Мисс Лер вытянула ноги, обутые в шлепанцы; из темноты на веранду слетались жуки. Она сказала:
- Однажды в Питтсбурге… - Ее брат спал с прошлогодним номером газеты на коленях; в тот день им доставили почту. Священник сочувственно хмыкнул, как в прежние дни, но это был неудачный ход. Мисс Лер замолчала и потянула носом. - Странно! Мне почудилось, будто пахнет спиртным.
Священник затаил дыхание и сел в качалку поглубже. Он подумал: как здесь тихо, как спокойно. А ведь некоторые горожане не могут спать в таких местах из-за тишины; тишина иной раз, как шум, назойливо гудит в ушах.
- О чем это я говорила, отец?
- Однажды в Питтсбурге…
- А, да. В Питтсбурге… Я ждала поезда. Читать мне было нечего - книги ведь очень дороги. Дай, думаю, куплю газету, все равно какую - новости везде одни и те же. Но когда я ее развернула… Называлась она, кажется, «Полис ньюс». Кто бы мог подумать, что такие вещи печатают! Я, конечно, прочла всего несколько строк. Ничего страшнее со мной в жизни не случалось. Это… Это открыло мне глаза.
- Да-а…
- Мистеру Леру я об этом не сказала. Если б он узнал, то, наверно, изменил бы мнение обо мне.
- Ведь ничего дурного вы не сделали.
- Да, но знать про такие вещи…
Где-то вдали засвистела птица; лампа на столе начала коптить, мисс Лер нагнулась и убавила фитиль - точно пригасила единственный огонек на мили вокруг. Священник снова почувствовал вкус бренди во рту - так запах эфира напоминает человеку о недавней операции, пока он не привыкнет к тому, что жив. Бренди связывало его совсем с другим существованием. Он еще не свыкся с этим глубоким покоем. Пройдет время, и все наладится, сказал он себе, я подтянусь - ведь заказано всего три бутылки. Больше я пить не стану, там мне это не понадобится. Он знал, что лжет. Мистер Лер вдруг проснулся и сказал:
- Так вот, я говорил…
- Ты ничего не говорил, милый. Ты спал.
- Нет, речь шла о мерзавце Гувере [43].
- Ошибаешься, милый. Это было задолго…
- Что ж, день сегодня тоже долгий, - сказал мистер Лер. - И отец, наверно, устал… после всех этих исповедей, - добавил он с чуть заметным отвращением.
Поток исповедников тянулся с восьми до десяти - два часа, заполненные всем дурным, что сотворила за три года такая маленькая деревушка. Зла было не так уж много - город мог бы блеснуть и худшим. Впрочем… Человек ограничен в своих поступках. Пьянство, прелюбодеяние, безнравственность. Чувствуя вкус бренди на языке, он сидел в качалке в одном из стойл и не смотрел на тех, кто стоял рядом с ним на коленях. Остальные дожидались своей очереди в соседнем стойле, тоже опустившись на колени. Конюшня мистера Лера уже давно пустовала. У него осталась только одна старая лошадь, которая хрипло отфыркивалась в темноте под покаянный шепот.
- Сколько раз?
- Двенадцать, отец. А может, и больше. - И лошадь фыркнула.
Удивительно, какое простодушие сопутствует греху, - простодушия нет только у закоренелых осторожных преступников да у святых. Эти люди выходили из конюшни чистыми; один он не принес покаяния в грехах, не исповедался, не получил отпущения. Вот этому человеку ему хотелось сказать: «В любви ничего дурного нет, но любовь должна быть счастливой, открытой. Дурно, когда она тайная и не приносит счастья… Что может быть хуже такой любви? Только если теряешь Бога. А это и есть потеря Бога. Незачем налагать на тебя епитимью, дитя мое, ты и так много страдал». А другому хотелось сказать: «Похоть - это еще не самое дурное. Но вот настанет день, настанет час, и она может перейти в любовь - вот почему мы должны страшиться похоти. А если кто возлюбил свои грехи, тот уже несет на себе проклятие». Но привычная манера исповедника взяла свое: он будто опять сидел в душном, похожем на гроб ящике, где люди хоронят с помощью священника свои пороки. И он говорил:
- Смертный грех… опасно… надо владеть собой, - точно эти слова что-то значили. Он говорил: - Прочитай три раза «Отче наш» и три раза «Богородицу». - Он устало шептал: - Пьянство лишь начало… - И понимал, что ему нечего противопоставить даже этому обычному пороку, когда от него самого несет спиртным по всему стойлу. Он налагал епитимью наспех, сухо, машинально. Человек уйдет от него, не дождавшись ни чуткости, ни поддержки, и скажет: «Плохой священник».
Он говорил:
- Эти законы созданы для людей. Церковь не ждет от нас… если ты не можешь соблюдать пост, тогда ешь, вот и все. - Старуха болтала и болтала без удержу, исповедники рядом в стойле беспокойно переминались с колена на колено, лошадь фыркнула, а старуха все болтала, что постных дней она не соблюдает, что вечернюю молитву не договаривает до конца. И вдруг с чувством острой тоски он вспомнил заложников во дворе тюрьмы, и как они стояли в очереди к водопроводному крану, не глядя на него - на священника. Сколько страданий, сколько мужества по ту сторону гор! Он яростно перебил старуху: - Исповедуйся толком. Мне неважно знать, продается ли в вашей лавке рыба и клонит ли тебя ко сну вечером. Говори о своих настоящих грехах.
- Я хорошая женщина, отец, - удивленно пискнула она.
- Тогда что тебе здесь надо, зачем ты отнимаешь время у плохих людей? - Он сказал: - Любишь ли ты хоть кого-нибудь, кроме себя самой?
- Я люблю Господа, отец, - надменно проговорила старуха. Он быстро взглянул на нее и увидел при свете свечи, стоявшей на полу, черствые изюминки старческих глаз под черной шалью. Вот еще одна благочестивая вроде меня.
- Откуда в тебе такая уверенность? Любить Господа - это так, как любить мужчину… или ребенка. Потребность быть с Ним, возле Него. - Он безнадежно махнул рукой. - Потребность защитить Его от самой себя.
Отпустив последнего исповедника, он пошел через двор к дому мистера Лера. На веранде горела лампа, мисс Лер сидела с вязаньем в руках, с пастбища доносился запах травы, смоченной первыми дождями. Вот где можно бы жить счастливо, не будь ты неразрывно связан со страхом и страданиями - уныние так же входит в привычку, как набожность. Может быть, он по долгу своему обязан порвать эту связь, обязан найти покой и мир. Его снедала зависть к тем, кто исповедался и получил отпущение грехов. Через шесть дней, сказал он себе, в Лас-Касасе я тоже… Но ему не верилось, что кому-то дана власть снять тяжесть с его сердца. Даже когда он пьет, любовь не дает ему забыть содеянный грех. От ненависти освободиться легче. Мисс Лер сказала:
- Садитесь, отец. Вы, наверно, устали. Я, конечно, не верю в исповедь. И мистер Лер тоже не верит.
- Да?
- Не понимаю, как вы можете сидеть там и выслушивать про все эти ужасы… Помню, однажды в Питтсбурге…
Мулов привели накануне вечером, чтобы в путь можно было отправиться сразу же после мессы - второй, которую он служил в конюшне мистера Лера. Проводник - тощий, беспокойный человек - где-то спал, наверно, с мулами; он никогда не бывал в Лас-Касасе и знал дорогу туда только понаслышке. Мисс Лер с вечера заявила, что она разбудит священника, но он проснулся сам еще до рассвета. Лежа на кровати, он услышал треск будильника в соседней комнате, похожий на телефонный звонок. Потом в коридоре послышалось шлеп-шлеп домашних туфель мисс Лер и стук-стук в дверь. Лежа на спине, мистер Лер спал безмятежным сном - плоский, прямой, как статуя епископа на надгробной плите.
Священник не раздевался на ночь, и как только мисс Лер постучала, он сразу же отворил дверь, не дав ей скрыться. Грузная, в сетке для волос, она испуганно вскрикнула, застигнутая врасплох.
- Простите.
- Ничего, ничего. Сколько у вас уйдет времени на мессу, отец?
- Причастников много. Минут сорок пять.
- Я приготовлю вам кофе и сандвичи.
- Спасибо, не стоит.
- Не отпустим же мы вас на голодный желудок. Она проводила священника до двери и остановилась чуть позади него, так, чтобы кто-нибудь невзначай не увидел ее этим безлюдным, ранним утром. Над лугом клубился серый свет; тюльпанное дерево покрывалось цветами еще на один день. За речкой, где он купался, к конюшне мистера Лера шли прихожане; на таком расстоянии они казались мелкими, будто и не человеческие существа. Он чувствовал, как счастье насторожилось вокруг и ждет, что он окунется в него, точно детвора на киносеансе или на родео. Да, ему было бы хорошо, если б он не оставил позади ничего, кроме тяжелых воспоминаний. Человек должен стоять не за насилие, а за мир, и он уйдет в сторону мира.
- Вы так хорошо меня приняли, мисс Лер.
Странно было почувствовать вначале, что в тебе видят гостя, а не преступника или пьющего падре. Эти люди еретики, но им и в голову не приходило, что он плохой человек; они не лезли ему в душу, подобно его собратьям-католикам.
- Мы были рады вам, отец. Но там вам будет лучше. В Лас-Касасе хорошо. Это прекрасный город - высоконравный, как любит говорить мистер Лер. Если вы встретитесь там с отцом Кинтаной, передайте ему от нас привет. Он был здесь три года назад.
Ударили в колокол; его сняли с церковной колокольни и повесили около конюшни мистера Лера. Он звонил, как звонят в обычный воскресный день в любом другом месте.
- Иной раз, - сказала мисс Лер, - мне хочется сходить в церковь.
- За чем же дело стало?
- Мистеру Леру это не понравится. Он очень строгий. Но теперь церковные службы бывают так редко - до следующей, наверно, пройдет три года.
- Я вернусь раньше.
- Нет, едва ли, - сказала мисс Лер. - Дорога к нам нелегкая, а Лас-Касас прекрасный город. Там электрические фонари на улицах, две гостиницы. Отец Кинтана тоже обещал вернуться, но ведь христиане есть повсюду, правда? Зачем ему приезжать сюда? Да и мы не так уж в нем нуждаемся.
Мимо калитки прошли небольшой группой индейцы - низкорослые, мосластые, они были как выходцы из каменного века; мужчины в холщовых рубашках по колено держали в руках длинные шесты, а женщины с черными косами и топорными чертами лица несли детей за спиной.
- Индейцы узнали, что вы здесь, - сказала мисс Лер. - Наверно, миль пятьдесят прошли. - Индейцы остановились у калитки и уставились на священника. Когда он посмотрел на них, они пали на колени и стали креститься - странным, мелким крестом, касаясь носа, ушей и подбородка. - Мой брат ужасно сердится, - сказала мисс Лер, - если при нем кто-нибудь становится на колени перед священником, но я не вижу в этом ничего дурного.
За углом дома били копытами мулы - проводник, наверно, привел их туда покормить кукурузой; едоки они медленные, и им требовалось время, чтобы наесться. Пора было начинать мессу и, отслужив ее, отправляться в путь. Священник вдохнул запах раннего утра - мир был еще свеж и зелен; в деревне за пастбищами залаяли собаки. В руках у мисс Лер тикал будильник. Священник сказал:
- Ну, я пойду. - Ему почему-то не хотелось покидать мисс Лер, и этот дом, и мистера Лера, спавшего у себя в комнате. Нежность и чувство зависимости от нее смешались у него в сердце. Когда человек просыпается после тяжелой операции, ему особенно дорого первое лицо, которое проступает перед ним в редеющем тумане наркоза.
Облачения на нем не было, но месса, что он служил в этой деревушке, больше других за последние восемь лет напоминала ему, как все шло когда-то у него в приходе; он не боялся, что служба будет прервана, не спешил с причастием, не опасался налета полицейских. Из стоящей на замке церкви в конюшню мистера Лера принесли даже алтарный камень. Но, готовясь принять святые тайны в этой тишине, в покое, он еще сильнее чувствовал свою греховность.
- Да не будет мне, недостойному, причастия тела твоего, Господь наш, Иисус Христос, в суд и осуждение. - Человек добродетельный почти перестает верить в ад, но он-то носит ад с собой, иногда даже видит его во сне. Domine, non sum dignus… domine, non sum dignus [44]... Зло, как малярия, бежало у него в крови. Он вспомнил один свой сон: большая, поросшая травой арена, по краям ее статуи святых. Но святые были живые, они вращали глазами туда-сюда в ожидании чего-то. Он тоже ждал, страшась и уповая. Бородатые Петры и Павлы, прижимая Библии к груди, следили за входом на арену, а он не видел, что у него за спиной: вдруг оттуда выскочит зверь. Потом послышались звуки маримбы, наигрывавшей все один и тот же мотив, в небе вспыхнул фейерверк, и на арену, танцуя, выбежал Христос; он прыгал взад и вперед, взад и вперед, становился в позы. С размалеванным и окровавленным лицом, гримасничая, как проститутка, Христос непристойно улыбался. Он очнулся от сна в глубочайшем отчаянии, будто обнаружив, что его последние деньги - фальшивые.
- …и мы видели славу его, славу как единородного, от Отца, полную благодати и истины. - Месса подошла к концу.
Через три дня, сказал он себе, я буду в Лас-Касасе. Я исповедуюсь, получу отпущение грехов… и мысль о девочке возле мусорной свалки мучительной любовью обожгла ему сердце. Поможет ли исповедь, если так любишь плод своего преступления?
Люди опускались на колени, когда он шел к выходу из конюшни: вот кучкой стоят индейцы; вот женщины, детей которых он крестил; Педро; хозяин харчевни тоже стоит здесь, преклонив колена, закрыв глаза своими пухлыми руками, а с пальцев у него свисают четки. Вид у этого человека добропорядочный, может, он и на самом деле добропорядочный, может быть, подумал священник, я потерял способность разбираться в людях - может быть, та женщина в тюремной камере была лучше всех… Лошадь, привязанная к дереву, заржала, нарушая тишину раннего часа, и вся утренняя свежесть ворвалась в открытую дверь.
Около мулов его ждали два человека: проводник прилаживал стремя, а рядом с ним, почесывая под мышкой, улыбаясь ему навстречу неверной, настороженной улыбкой, стоял метис. Он был как легкая боль, напоминающая человеку о его недуге, как внезапное воспоминание, которое говорит, что любовь еще жива.
- Вот не ожидал увидеть тебя здесь, - сказал священник.
- Конечно, отец, конечно, не ожидали. - Он поскреб под мышкой и улыбнулся.
- Привел с собой солдат?
- Что это вы говорите, отец! - воскликнул метис и нерешительно хихикнул. У него за спиной, в открытой настежь двери, была видна мисс Лер, которая готовила сандвичи в дорогу; она уже оделась, но сетку с головы так и не сняла. Мисс Лер аккуратно заворачивала сандвичи в пергаментную бумагу, и в ее неторопливых движениях ему почудилось что-то странное, нереальное. Реальностью был метис. Священник сказал:
- Ну, что ты теперь задумал? - Уж не подкупил ли он проводника, чтобы тот увел меня назад, через границу? От этого человека можно ждать всего.
- Не надо так говорить, отец!
Мисс Лер бесшумно, как сон, исчезла у него из виду.
- Не надо?
- Я пришел сюда… - Метис набрал полную грудь воздуха перед тем, как выпалить неожиданно высокопарное заявление: - В поисках милосердия.
Проводник кончил возиться с одним мулом и занялся другим, укорачивая и без того короткие мексиканские стремена. Священник нервно усмехнулся:
- В поисках милосердия?
- Ведь вы, отец, единственный священник по эту сторону от Лас-Касаса, а человек умирает…
- Какой человек?
- Янки…
- Что ты несешь?
- Тот, которого ищет полиция. Он ограбил банк. Вы знаете, о ком я говорю.
- Я ему не нужен, - нетерпеливо сказал священник, вспомнив фотографию на облупившейся стене, взгляд, устремленный на первопричастниц за праздничным столом.
- Он добрый католик, отец. - Метис отвел глаза в сторону, почесывая под мышкой. - Он умирает, а нам с вами не хотелось бы иметь на совести, что этот человек…
- Не было бы у нас на совести чего-нибудь похуже.
- Как вас понимать, отец?
Священник сказал:
- Он только убивал и грабил. Он не предавал.
- Пресвятая матерь божия! Чтобы я…
- Мы оба предатели, - сказал священник. Он повернулся к проводнику: - Все готово?
- Да, отец.
- Тогда едем. - Он совершенно забыл про мисс Лер: тот, другой мир протянул к нему руку через границу, и он снова стал беглецом.
- Куда вы едете? - спросил метис.
- В Лас-Касас. - Священник неловко влез на мула. Метис уцепился за кожаное стремя, и он вспомнил их первую встречу: там тоже были и нытье, и мольба, и оскорбления.
- Хороший же вы священник, - запричитал метис. - Надо, чтобы об этом узнал епископ. Человек умирает, хочет покаяться, а вам вдруг понадобилось в город, и вы…
- Почему ты считаешь меня таким дураком? - сказал священник. - Я понимаю, зачем ты пришел сюда. Кроме тебя, у них никого нет, кто может меня узнать, а в этот штат они за мной не пойдут. Если я спрошу тебя, где этот американец, ты скажешь - знаю, знаю, можешь не говорить, - что он около самой границы по ту сторону.
- Вот и нет, отец. Вы ошибаетесь. Он около самой границы, но по эту сторону.
- Миля-другая не имеет значения. Судиться из-за этого здесь никто не будет.
- Какое это горе, отец, - сказал метис, - когда тебе не верят. И только потому, что один раз я… да, сознаюсь.
Священник тронул мула, они выехали со двора мистера Лера и свернули на юг; метис трусил у его стремени.
- Я помню, - сказал священник, - как ты крикнул, что у тебя хорошая память на лица.
- Да, память на лица у меня хорошая, - торжествующе воскликнул метис. - Иначе я бы сюда не пришел. Слушайте, отец. Я во всем вам покаюсь. Вы не знаете, какое искушение для бедного человека, когда ему обещают деньги! И я решил: раз он мне не верит, я ему покажу. Но я добрый католик, отец, и если умирающий зовет священника…
Они поднимались на пологие пастбища мистера Лера, которые вели к ближней гряде холмов. В шесть часов утра, на высоте в три тысячи футов, в воздухе чувствовалась свежесть, но им надо взобраться еще на шесть тысяч футов, и ночью там будет очень холодно. Священник хмуро сказал:
- Зачем мне совать голову в твою петлю? - Все это было более чем нелепо.
- Посмотрите, отец. - Метис держал в руке клочок бумаги; священник увидел знакомый почерк - крупные буквы, старательно выведенные детской рукой. В эту бумагу, наверно, заворачивали еду: она была просаленная, вся в пятнах. Он прочитал: «Принц Датский размышляет, что ему делать - покончить ли с собой или нет, мучиться ли сомнениями о причине смерти отца или же одним ударом…»
- Нет, не это, отец. На обороте. Это не то. Священник перевернул бумагу и прочел одну-единственную фразу, написанную по-английски тупым карандашом: «Отец, ради всего святого…» Мул, никем не понукаемый, перешел на тяжелый, медленный шаг; священник и не пытался подгонять его. Этот клочок бумаги не оставлял никаких сомнений. Он чувствовал, что опять попал в ловушку, и на сей раз окончательно.
Он спросил:
- Откуда это у тебя?
- Дело было так, отец. Когда полицейские его подстрелили, я был вместе с ними. Это случилось в деревне по ту сторону границы. Он держал перед собой ребенка как заслон, но полицейские наплевали на это. Ребенок-то был индейский. Попали в обоих, но он убежал.
- Так как же?..
- А вот как, отец. - Метис тараторил без умолку. Оказывается, он боялся лейтенанта - лейтенант негодовал, что священнику удалось скрыться, - и решил улизнуть через границу, подальше от полицейских. Ночью ухитрился убежать, а по пути - то ли в этом штате, то ли в соседнем, - кто их знает, где начинается один, где кончается другой, - наткнулся на этого американца. Пуля попала американцу в живот…
- Тогда как же он мог убежать?
- Ну-у, отец, силы у него сверхчеловеческие. - Американец умирает, ему нужен священник…
- Как же ты его понял?
- Да ведь больше двух слов тут и не нужно. - И чтобы ему поверили, он из последних сил написал записку, и вот… Во всей этой истории дыр было что в решете. Но была записка, и от нее нельзя отмахнуться, как нельзя пройти мимо надгробного камня.
Метис снова вскипел:
- Вы мне не верите, отец!
- Нет, - сказал священник. - Не верю.
- Вы думаете, я лгу.
- Почти все ложь.
Он остановил мула и задумался, сидя в седле лицом к югу. Он был уверен, что это ловушка, поставленная, может быть, по подсказке метиса - ведь метис гнался за деньгами. Но американец умирал, сомневаться в этом не приходилось. Он вспомнил заброшенную банановую плантацию, где что-то случилось, и мертвого индейского ребенка на куче кукурузы. Да, сомнений быть не может, он нужен. Когда у человека столько такого на душе… Странно, но он почувствовал радость: он не верил по-настоящему в этот мир и покой. Покой так часто возникал в его снах по ту сторону границы, что теперь это все казалось не более чем сном. Он стал насвистывать песенку, когда-то где-то услышанную: «Пошла гулять я в поле и розочку нашла». Пора проснуться. И сон был бы дурным - ведь на исповеди в Лас-Касасе ему, кроме всего прочего, пришлось бы покаяться в том, что он отказал в исповеди человеку, умирающему со страшными грехами на совести. Он спросил:
- Ты думаешь, американец доживет?
- Наверно, - с готовностью ответил метис.
- Далеко это?
- Четыре-пять часов, отец.
- Поедешь на том муле, будешь меняться с проводником.
Священник повернул своего мула назад и окликнул проводника. Тот слез с седла и безучастно выслушал, что ему говорят. Он только сказал метису, ткнув пальцем в седло:
- Осторожнее с вьюком. В нем бутылки падре.
Они медленно поехали назад. Мисс Лер стояла у калитки. Она сказала:
- Вы забыли сандвичи, отец.
- Ах да. Спасибо. - Он быстро оглянулся по сторонам - как все это было далеко от него теперь. - Мистер Лер еще спит?
- Разбудить его?
- Нет, нет. Передайте ему мою благодарность за гостеприимство.
- Хорошо, отец. И может, мы еще увидим вас здесь через несколько лет? Вы сами это обещали. - Она с любопытством посмотрела на метиса, и он ответил ей наглым взглядом своих желтых глаз.
Священник ответил:
- Очень возможно, - и с уклончивой, хитрой улыбкой посмотрел в сторону.
- Ну что ж, прощайте, отец. Вам надо торопиться. Солнце уже высоко.
- Прощайте, дорогая мисс Лер.
Метис раздраженно ударил своего мула и тронулся с места.
- Не туда, любезный, - крикнула ему мисс Лер.
- Мне надо навестить тут одного человека, - пояснил священник и, пустив мула рысцой, затрусил за метисом к деревне. Они проехали мимо белой церкви - она тоже была из области сновидений. В реальной жизни церквей нет. Впереди показалась длинная, грязная деревенская улица. В дверях своего домика стоял учитель; он насмешливо помахал ему рукой, провожая его недобрым взглядом сквозь роговые очки.
- Ну как, отец, увозите свою добычу?
Священник остановил мула. Он сказал метису:
- В самом деле!.. Я и забыл…
- Вы хорошо заработали на крестинах, - сказал учитель. - Стоило подождать несколько лет.
- Поехали, отец, - сказал метис. - Не слушайте его. - И плюнул. - Он плохой человек.
Священник сказал:
- Вы здесь всех хорошо знаете. Если я оставлю вам деньги в дар, купите вы на них что-нибудь такое, от чего не будет никакого вреда людям - еду, одеяла… только не книги?
- Еда здесь нужнее книг.
- Вот тут у меня сорок пять песо…
Метис взмолился:
- Отец! Что вы делаете?..
- Для успокоения совести? - сказал учитель.
- Да.
- Ну что ж, и на том спасибо. Приятно, что есть на свете совестливые священники. Это шаг вперед в человеческой эволюции, - сверкнув стеклами очков на солнце, сказал этот толстенький озлобленный человек, стоявший у своей крытой жестью хибарки - лачуги изгнанника.
Они миновали последние хижины, кладбище и стали подниматься в горы.
- Зачем, отец? Ну зачем? - заныл метис.
- Он неплохой человек, делает все что может. А мне ведь деньги больше не понадобятся? - спросил священник, и некоторое время они ехали молча, а слепящее солнце вышло из-за гор, и мулы напрягали лопатки, взбираясь на крутую каменистую тропу. Священник снова стал насвистывать «Я розочку нашла» - единственную песенку, которую он знал. Метис опять завел свои жалобы:
- Беда в том, отец, что вы… - и, не докончив, тут же увял: ведь жаловаться ему, собственно, было не на что, так как они ехали прямо на север, к границе.
- Проголодался? - наконец спросил его священник.
Метис насмешливо, злобно пробормотал что-то.
- Возьми сандвич, - сказал священник, разворачивая пакет, приготовленный мисс Лер.
