"Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш, диавол, ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить" (1 Пет. 5:8). Диавол-лукавый и его сила не заключены в какой-то постоянной области, границы которой нетрудно было бы обойти. Напротив, перед нами агрессивная сила, совсем не держащаяся каких-либо по-земному обозначаемых границ. С одной стороны, рыкающий диавол способен скрываться в ближайшем окружении и приседать там, изготавливаясь к прыжку. С другой стороны, его рык может раздаваться весьма издалека. И тем не менее диавол всегда зримым образом обнаруживает себя, и никто не бывал побежден им внезапно. По крайней мере если человек "трезвится" и "бодрствует", т.е. если он своей неумеренностью сам себя не лишил органов восприятия. "Итак, не будем спать, как и прочие, но будем бодрствовать и трезвиться. Ибо спящие спят ночью, и упивающиеся упиваются ночью. Мы же, будучи сынами дня, да трезвимся" (1 Фес. 5:6 и сл.). "Противостаньте диаволу, и убежит от вас" (Иак. 4:7).
Когда христиане противостоят диаволу, то примечательно то, что, несмотря на сверхъестественность лукавого, все же христианин достаточно вооружен, чтобы побороть его. Ап. Петр выражается лаконично: "Противостойте ему твердою верою" (1 Пет. 5:9). Ап. Павел пространнее говорит об "оружиях света" (Рим. 13:12) и подробно перечисляет отдельные виды вооружения: наряду с верою "меч духовный, который есть слово Божие"; далее, молитва, истина, праведность, "готовность благовествовать мир". Все это он называет "всеоружием Божиим", потому что навстречу "мироправителям тьмы века" можно выходить только с таким, а отнюдь не с человеческим вооружением. Диавол пускает "раскаленные стрелы", и отразить их можно только "щитом веры" (Еф. 6:11-18).
Если, однако, лукавый может быть побежден одним только Богом, - Богочеловеком и теми людьми, которые сражаются Его оружием, - тогда человек, стоящий вне этой сферы, правомочен предположить, что ему не остается ничего другого, как принять на себя трагичность бытия. Этот человек оказывается в состоянии порабощенности бытием (если, конечно, подобно буддистам, он не отрицает бытия напрочь и не бежит от него). Вероятно, ничто, кроме искусства, не показывает столь наглядно текучесть перехода между христианской победой, честной борьбой с искушением и трагически-безвинным поражением в схватке с превосходящим львом. На самом деле, эти романские порталы, эти готические чертенята, взятые в плен и привязанные к стене кафедрального собора, чтобы из пасти вытекала струйка воды, - все они знаменуют победу христианского Бога над искусителем и приглашают к подражанию. Духовное чадо, похваляемое Иисусом Христом, не замаравшись, проходит все круги земного ада: от Парцифаля до Оливера Твиста или Новелле Гёте. Святой с его детской душой не боится ни устрашений, ни искушений (Виолэн у Клоделя). С другой же стороны, нельзя не заметить - например, в "Искушениях св. Антония" - интереса художников к изображению искушающей силы; достаточно указать на Грюневальда, Брегеля или Босха, а в новейшее время - на Флобера. У них бесконечные вариации на тему зла стали центральной темой. И если дорога от бытия во зле, которого невозможно избежать, все же ведет к некоему подобию спасения (как у Стриндберга), тем не менее мы должны уметь различать, что в ней от буддизма и что, может быть, все-таки от христианства. Присутствие христианского элемента зачастую остается прикровенным: герой, который будто бы сам освобождается от пут греха и даже, может быть, искупает грех смертию, вполне способен полагать, что действует своими силами, хотя он давно бессознательно ухватился за руку благодати. (На самом деле, разве велик вес религиозно-католических мотивов в "Марии Стюарт" Шиллера?) В искусстве встречаются и "чисто блаженные": например, в творчестве Вильдера. Такие герои-персонажи, по-детски играючи, могут прибегать к сомнительным средствам ради благой цели. С самим "львом" они непосредственно не затевают рукопашной: такова, например, позиция Моцарта в "Don Giovanni" или "Cosi fan Tutte". С другой же стороны, рыкающего льва в искусстве можно просто представить совсем не страшным (как, скажем, в переходе от "Фауста-I" к "Фаусту-II"), так что тогда этого "льва" легко прижимают к стенке и насмехаются над ним. Но при этом насмешка эта - псевдохристианская, а заимствования из христианства - непозволительные.
В картинах Апокалипсиса перед нами сразу предстает и то, и другое: как превозмогающая власть противобожественной триады "зверей" над покоряющимся ей человечеством, так и добытая мученичеством победа над силами зла, победа продержавшихся до самого последнего.
