Когда преграда прорвана, то вся масса воды, накопленная наверху плотины, с силой устремляется вниз через затопленную местность в море, и это освобождение долго сдерживаемых сил порождает тройную катастрофу. Во-первых, поток уничтожает труды человека на возделанных землях, находящихся ниже прорванной преграды. Во-вторых, потенциально живительная вода выливается в море и уже никогда не сможет служить человеку в его целях. В-третьих, спуск воды опустошает резервуар, делая его берега высокими и засушливыми и тем самым обрекая на гибель растительность, которая могла там произрастать. Короче говоря, вода, которая оплодотворяла, пока была сдерживаема преградой, произвела опустошение повсюду - и на землях, которые обнажила, и на землях, которые затопила, как только разрушение преграды освободило воду из-под контроля, осуществлявшегося при помощи этой преграды.
Этот эпизод в истории соперничества человека и физической природы можно сравнить с тем, что происходит при разрушении военной границы. Проистекающий в результате этого разрушения социальный катаклизм является бедствием для всех имеющих к нему отношение. Однако сфера действия опустошения неодинакова и результат прямо противоположен тому, которого можно было бы ожидать. Основными пострадавшими являются не бывшие подданные исчезнувшего универсального государства, а сами варвары, являющиеся явными победителями. Их победа оказывается их поражением.
Как можно объяснить этот парадокс? Объяснение заключается в том, что военная граница (limes) служит не только в качестве бастиона цивилизации, но также и в качестве провиденциальной защиты самих агрессивных варваров от демонических сил саморазрушения, скрывающихся внутри них самих. Мы уже видели, что близость военной границы пагубно сказывается на близ живущих пограничных варварах, поскольку их прежнее примитивное хозяйство и институты распадаются под градом психической энергии, вырабатываемой цивилизацией, находящейся внутри военной границы. Эта энергия доходит до варваров через границу, которая сама по себе является препятствием для более полного и более плодотворного общения, характерного для отношений между растущей цивилизацией и примитивными прозелитами, живущими за пределами ее открытой и привлекательной границы (limen). Мы видели также, что пока варвар сдерживается оградой, он достигает определенного успеха в превращении наплыва этой чуждой психической энергии в продукты культуры - политические, художественные и религиозные, - которые частично являются приспособлением цивилизованных институтов, а частично - новыми созданиями самих варваров. Фактически, пока преграда сдерживает, психологическое беспокойство, которому подвержены варвары, сохраняется в определенных рамках, могущих порождать не только деморализующее воздействие. Эта спасительная узда существует благодаря наличию самой военной границы, которую варвар стремится уничтожить. Военная граница, пока она удерживает, в некоторой степени является заменителем дисциплины, отсутствующей у примитивного человека, когда раздробление его примитивного «кристалла обычая» превращает его в пограничного варвара. Военная граница дисциплинирует его, ставя перед ним задачи для выполнения, цели для достижения и трудности для преодоления, постоянно удерживая его попытки на должной высоте.
Когда неожиданное разрушение военной границы уничтожает эту защиту, устраняется и дисциплина, и в то же самое время варвар вынужден выполнять задачи, которые оказываются слишком трудными для него. Если пограничный варвар представляет собой более жестокое, равно как и более искушенное существо, чем его примитивный предок, то новейший варвар, прорвавшийся через границу и создавший государство-наследник из опустошенных владений исчезнувшей империи, оказывается гораздо более деморализованным, чем был раньше. Пока военная граница еще сохраняется, за разгул его праздности в потреблении добычи, награбленной в результате успешного набега, приходится платить лишениями и суровостью, связанными с защитой от карательных экспедиций, вызванных его набегами. С падением военной границы разгул и праздность могут продолжаться безнаказанно. Как мы отмечали ранее в данном «Исследовании», варвары in partibus civilium [492] осуждают себя на жалкую роль стервятников, пожирающих мертвечину, или личинок, копошащихся в трупе. Если эти сравнения покажутся слишком грубыми, то мы уподобим орды победивших варваров, неистовствующих на развалинах цивилизации, которую они не могут понять, шайке порочных подростков, оказавшихся вне контроля дома и школы и столкнувшихся с проблемами растущих городских сообществ в XX столетии христианской эры.
«Качества, проявленные этими обществами, - как их добродетели, так и их пороки, - говорят о том, что это юношеские качества… Характерной чертой… является эмансипация - социальная, политическая и религиозная - от обязательств, которые накладывал на них племенной закон… Характерными чертами героических веков в общем являются не черты младенчества или зрелости… Типичного человека героического века, скорее, можно сравнить с юношей… Чтобы убедиться в истинности этой аналогии, мы должны обратиться к случаю юноши, для которого идеи и контроль родителей оказались тесными. В этом случае, часто встречающемся среди детей простых родителей, дети, выйдя из-под родительского влияния в школе или где-то в другом месте, приобрели знания, которые поставили их в положение превосходства над своим окружением [120с]».
Одним из результатов упадка примитивного обычая среди вернувшихся в примитивное варварское состояние народов является то, что власть, прежде осуществлявшаяся семейными кланами, теперь переходит к comicatus [493] - группе отдельных авантюристов, связанных личной преданностью своему вождю. Пока цивилизация сохраняла внутри своего универсального государства хоть какое-то подобие власти, такие варварские военачальники и их comitatus могли иногда с успехом служить в качестве буферных государств. Историю салических франков [494], охранявших границу Римской империи на Нижнем Рейне с середины IV по середину V в. христианской эры, можно привести в качестве одного из множества примеров подобного положения дел. Однако судьбы государств-наследников, основанных варварскими завоевателями внутри бывших владений исчезнувших универсальных государств, показывают, что этот грубый продукт скудного политического гения варваров совершенно не соответствовал задаче по несению тягот и решению проблем, оказавшихся непосильными уже для правителей экуменической державы. Варварские государства-наследники слепо бросаются в дело в силу подорванного доверия обанкротившегося универсального государства, и эти мужланы у власти ускоряют пришествие своей неизбежной гибели, вызывая против себя восстание, вспыхивающее под давлением морального вызова против того, что роковым образом оказалось ошибочным внутри этих государств. Ибо политическая система, основанная единственно на ненадежной преданности группы вооруженных головорезов своему безответственному военному вождю, совершенно неприемлема для управления обществом потерпевшей неудачу цивилизации. За распадением примитивной племенной группы на варварские comitatus стремительно следует распадение самих comitatus на чуждое подвластное население.
Варвары, вторгающиеся in partibus civilium (в цивилизованную страну), фактически обрекают себя на моральный надлом как на неизбежное следствие своего вторжения. Однако они не уступят своей судьбе без духовной борьбы, которая оставляет свои следы в их литературных мифологических памятниках, обрядах и нормах поведения. Повсеместно встречающийся основной миф варваров повествует о победоносной борьбе героя с чудовищем за обладание сокровищем, которое было утаено от людей таинственным врагом. Это обычный мотив рассказов о борьбе Беовульфа с Гренделем [495] и его матерью, о борьбе Зигфрида [496] с драконом, о подвиге Персея [497], обезглавившего Горгону и впоследствии освободившего Андромеду после уничтожения морского чудовища, угрожавшего ее поглотить. Тот же мотив вновь появляется в мифе о Ясоне, перехитрившем змея, охранявшего Золотое Руно [498], и в мифе о Геракле, похитившем Кербера [499]. Этот миф представляется проекцией во внешний мир той психологической борьбы, которая происходила в душе варвара. Это была борьба за освобождение высшего духовного сокровища человека - его разумной воли - от той демонической силы, которая высвободилась в подсознательных глубинах его души в результате разрушительного опыта, вызванного внезапным переходом из обычной внешней «ничейной земли» в волшебный мир, открытый из-за разрушения границы. Миф может представлять собой перевод в область литературного повествования ритуального акта заклинания, в котором победивший в войне, но духовно встревоженный варвар пытается найти практическое средство от своей опустошительной душевной болезни.
В появлении особых норм поведения, соответствующих специфическим условиям героического века, мы можем увидеть дальнейшую попытку установить моральные ограничения для того демона опустошения, который высвободился в душах варварских хозяев и господ поверженной цивилизации с падением физических ограничений военной границы. Выдающимися примерами являются ахейские гомеровские Aidôs и Nemesis («стыд» и «негодование») и исторический омейядский Hilm («намеренное воздержание»).
«Основной особенностью Aidôs и Nemesis, как вообще относящихся к сфере чести, является то, что они начинают действовать, когда человек свободен - когда отсутствует принуждение. Если вы возьмете народ… освободившийся от всех прежних репрессий, и выберете из его числа сильного и неистового вождя, который никого не боится, то сначала вы подумаете, что такой человек свободен делать все, что ему придет в голову. А затем вы фактически обнаружите, что среди его беззакония неожиданно обнаружится некое возможное действие, которое почему-то заставит его чувствовать неудобство. Если он действительно его совершил, то он "раскаивается" в совершенном и его преследуют мысли об этом. Если не совершил, то тогда он "избегает" поступать таким образом. И это не потому, что кто-то заставляет его, и не потому, что следствием этого поступка будет какой-то особый результат, но просто потому, что он чувствует Aidôs…
Aidôs - это то, что вы испытываете от своего собственного поступка. Nemesis - это то, что вы испытываете от поступка другого. Или (что гораздо чаще) то, что, как вы воображаете, испытают от вашего поступка другие… Однако предполагаемого не видит никто. Поступок, как вам хорошо известно, остается νεμεσητόν - предметом, по поводу которого испытывают Nemesis. Только в данном случае нет никого, кто бы мог испытывать это чувство. Однако если вы сами чувствуете неприязнь к тому, что сделали, и испытываете Aidôs за этот поступок, вы неизбежно осознаете, что что-то или кто-то чувствует неприязнь или неодобрительно относится к вам… Земля, вода и воздух полны живых глаз: theoi, daimones, kêres [500]… И это именно они глядят на вас и гневаются на вас за ваш поступок, который вы совершили [121с]».
В постминойский героический век, как он изображен в гомеровском эпосе, к поступкам, которые могли вызвать чувства Aidôs и Nemesis, относились трусость, ложь, нарушение клятвы, отсутствие почтения к старшим, жестокость или вероломство по отношению к беспомощным.
«Не говоря уже о дурных поступках, совершенных ими, существуют определенные классы людей более albahi, способных испытывать Aidôs более, чем другие. Есть люди, в присутствии которых человек чувствует стыд, неловкость, трепет, более сильное, чем обычно, чувство того, как важно совершать хорошие поступки. Какого рода люди особенно склонны испытывать этот Aidôs? Конечно же, существуют короли, старейшины и мудрецы, князья и посланники: αίδαϊοι βασιλήες, γέροντος и тому подобные. Все это люди, к которым вы естественным образом будете испытывать почтение и чье хорошее или плохое мнение будет важным в этом мире. Однако… вы обнаружите, что совсем не эти, а другие люди вызывают более глубокое чувство Aidôs… перед которыми вы еще более остро испытываете свое недостоинство и чье хорошее или плохое мнение в конечном счете необъяснимым образом перевешивает. Это лишенные земли, оскорбленные, беспомощные и среди них самые беспомощные - мертвецы [122с]».
В отличие от Aidôs и Nemesis, которые пронизывают все аспекты социальной жизни, Hilm является vertu des politiques (добродетелью политиков [123с]). Это нечто более изощренное, чем Aidôs и Nemesis, и, следовательно, менее привлекательное. Hilm не является выражением покорности.
«Его цель состоит, скорее, в том, чтобы покорить противника - привести его в смущение, продемонстрировав его ничтожность по сравнению с собой, удивить его проявлением чувства собственного достоинства и своим невозмутимым отношением… В сущности, Hilm, подобно большинству арабских качеств, это добродетель бравады и хвастовства, в котором больше показного, чем реального содержания… Приобрести славу Hilm можно недорогой ценой, сделав изысканный жест или сказав высокопарное слово… что уместно прежде всего в анархической среде - такой, как арабское общество, где каждое насильственное действие вызывает жестокое возмездие… Hilm, практиковавшийся омеиядскими последователями Муавии, содействовал задаче политического образования арабов. Он подслащивал их ученикам горечь, вызванную необходимостью жертвовать своей анархической свободой в пустыне в пользу правителей, которые были достаточно снисходительны, чтобы в управлении своей империей надевать на свою железную руку мягкую перчатку [124с]).
Эти мастерские характеристики сущности Hilm, Aidôs и Nemesis показывают, как хорошо адаптированы эти нормы поведения к специфическим обстоятельствам героического века. И если, как мы уже намекали, героический век по сути своей представляет собой мимолетную фазу в истории, то несомненными признаками его наступлечия и ухода выступают явление и исчезновение его специфических идеалов. Как только Aidôs и Nemesis постепенно исчезают из виду, их исчезновение вызывает вопль отчаяния.
…Лишь одни жесточайшие, тяжкие беды
Людям останутся в жизни.
От зла избавленья не будет [125с].
Гесиод терзается от своей иллюзорной убежденности в том, что уход этих мерцающих огней, поддерживавших детей «темного века», является предвестием начала вечной темноты. Он не подозревает о том, что это гашение ночных огней - предвестие возвращения дня. Истина заключается в том, что Aidôs и Nemesis вновь поднимаются на небо, как только незаметное появление новой нарождающейся цивилизации делает их пребывание на земле излишним, вызывая к жизни иные добродетели, в социальном плане более созидательные, хотя эстетически, возможно, и менее привлекательные. Железный век, в котором, как горько жалуется Гесиод, он был рожден, фактически был веком, в котором живая эллинская цивилизация возникала из руин умершей минойской цивилизации. А Аббасиды, которые не нуждались в Hilm, являвшемся arcanum imperii (государственной тайной) их предшественников из династии Омейядов, были государственными деятелями, которые одобрили омейядское усилие по извлечению выгоды из уничтожения сирийской военной границы Римской империи, чтобы вновь создать сирийское универсальное государство.
Демона, который овладевает душой варвара, как только варварская нога переступает павшую военную границу, действительно трудно изгнать, поскольку он ухищряется испортить сами добродетели, которыми его жертва была вооружена. Об Aidôs вполне можно было бы сказать те же слова, которые мадам Ролан [501] сказала о свободе: «Каких только преступлений не совершалось во имя тебя!» Массовые зверства являются отличительными чертами героического века - как в истории, так и в легендах. Для деморализованного варварского общества, в котором совершаются эти черные дела, их присутствие настолько привычно, а страх перед ними настолько приглушен, что барды, чьей задачей является увековечивать память о военачальниках, не колеблясь, взваливают на плечи своих героев и героинь грехи, в которых те неповинны, когда очернение их характеров начинает преобладать над их героизмом. Герои совершают свои ужасающие зверства не только по отношению к своим официальным врагам. Ужасы семейной вражды дома Атрея [502] превосходят ужасы разграбления Трои. «Дома», разделенные внутри себя подобным образом, вряд ли просуществуют долго.
Сенсационно неожиданное падение мнимого всемогущества - такова характерная участь варварской державы героического века. Замечательными историческими примерами являются закат гуннов после смерти Аттилы и закат вандалов после смерти Гензериха [503]. Эти и другие исторически засвидетельствованные примеры вызывают доверие к преданию, повествующему о том, что волна ахейского завоевания подобным же образом разрушила и уничтожила поглощенную ею Трою и что убитый Агамемнон был последним всеахейским военачальником. Как бы широко не распространялись завоевания этих военачальников, они были неспособны создавать социальные институты. Судьба империи даже такого изощренного и сравнительно цивилизованного военачальника, каким был Карл Великий, является драматической иллюстрацией этой неспособности.
