Если картина, представленная в предыдущей главе, истинна, то приговор, который можно вынести героическому веку, будет суровым. Самым мягким приговором будет признание его бесполезной выходкой, а самым строгим - осуждение его как уголовного преступления. Приговор о его бесполезности можно услышать в зрелой поэзии викторианского литератора, еще продолжавшего ощущать мороз неоварварского века.
Последуем пути тех белокурых завоевателей, высоких готов,
Со дня, когда они выводили свои голубоглазые семейства
С холодных пастбищ Вислы, со своей мрачной родины
У богатых янтарем берегов Балтийского моря.
В незамутненной силе своей мужественности
Они нащупывали лишь понаслышке известный путь к неведомой земле обетования.
Набрасывались на разорванные края порфирной державы,
Топча ее широкий подол, побеждая ее армии,
Убивая ее императора и сжигая ее города -
Разграбленные Афины и Рим. Заняв место Цезаря,
Они правили миром, где прежде правили римляне.
Однако эти три столетия грабежа и крови,
Бесчеловечности и беспричинной жестокости
Вскоре проходят… Те готы были сильны, но они погибли.
Они не писали, не работали, не мыслили и не творили.
Однако поскольку поле заросло плевелами и заплесневелой пшеницей,
Их жатва заслужила некую похвалу - иначе они бы не оставили следа [126с].
Этот умеренный приговор, вынесенный по прошествии пятнадцати столетий, вряд ли мог бы удовлетворить эллинского поэта, с горечью осознающего, что он все еще живет в тех моральных трущобах, в которые варварские наследники превратили «талассократию Миноса». Преступность, а не бесполезность - таков тяжелый приговор, вынесенный Гесиодом постминойскому героическому веку, который в его времена все еще посещал нарождающуюся эллинскую цивилизацию. Его приговор безжалостен.
Третье родитель Кронид поколенье людей говорящих,
Медное создал, ни в чем с поколеньем несхожее прежним.
С копьями. Были те люди могучи и страшны. Любили
Грозное дело Арея, насилыцину. Хлеба не ели.
Крепче железа был дух их могучий. Никто приближаться
К ним не решался: великою силой они обладали,
И необорные руки росли на плечах многомощных.
Были из меди доспехи у них и из меди жилища,
Медью работы свершали: никто о железе не ведал.
Сила ужасная собственных рук принесла им погибель.
Все низошли безыменно: и как ни страшны они были,
Черная смерть их взяла и лишила сияния солнца [127с].
В приговоре потомства, вынесенном тому переполнившему чашу страданию, которое варвары приносят своим преступным безумием, этот отрывок из поэмы Гесиода мог бы стать последним словом, если бы сам поэт не продолжил дальше:
После того как земля поколенье и это покрыла,
Снова еще поколенье, четвертое, создал Кронион
На многодарной земле, справедливее прежних и лучше, -
Славных героев божественный род. Называют их люди
Полубогами: они на земле обитали пред нами.
Грозная их погубила война и ужасная битва.
В Кадмовой области славной они свою жизнь положили,
Из-за Эдиповых стад подвизаясь у Фив семивратных;
В Трое другие погибли, на черных судах переплывши
Ради прекрасноволосой Елены чрез бездны морские.
Многих в кровавых боях исполнение смерти покрыло;
Прочих к границам земли перенес громовержец Кронион,
Дав пропитание им и жилища отдельно от смертных.
Сердцем ни дум, ни заботы не зная, они безмятежно
Близ океанских пучин острова населяют блаженных.
Трижды в году хлебодарная почва героям счастливым
Сладостью равные меду плоды в изобилье приносит [128с].
Какое отношение имеет этот отрывок к тому отрывку, который непосредственно ему предшествует, и ко всему каталогу поколений, в который он вставлен? Данный эпизод нарушает последовательность каталога в двух отношениях. В первую очередь, это поколение проходит здесь торжественным маршем, не отождествляясь - в отличие от предшествующих золотого, серебряного, бронзового и последующего железного поколений, ни с каким металлом. А во вторую очередь, все другие четыре поколения должны следовать друг за другом в убывающем порядке их качества. Кроме того, судьбы трех предшествующих поколений после смерти соответствуют течению их жизни на земле. Что касается людей золотого поколенья, то
В благостных демонов все превратились они наземельных
Волей великого Зевса: людей на земле охраняют,
Зорко на правые наши дела и неправые смотрят.
Тьмою туманной одевшись, обходят всю землю, давая
Людям богатство. Такая им царская почесть досталась [129с].
Серебряное поколение, хотя и похуже, но все же
Дали им люди названье подземных смертных блаженных,
Хоть и на месте втором, но в почете у смертных и эти [130с].
Однако когда мы подходим к бронзовому поколению, то обнаруживаем, что их посмертная участь обойдена зловещим молчанием. В каталоге, созданном по этой модели, нам следовало бы ожидать, что четвертое поколение будет осуждено после смерти на вечные муки. Однако вопреки нашим ожиданиям мы обнаруживаем, что, по крайней мере, несколько избранных из этого поколения переносятся после смерти в Элизиум, где они живут над землей той же самой жизнью, которую вело золотое поколенье.
Очевидно, вставка поколения героев между бронзовым поколением и железным является поздней выдумкой, нарушающей последовательность поэмы, ее симметричность и смысл. Чем руководствовался поэт, когда делал эту грубую вставку? Ответ, должно быть, заключается в том, что картина, представленная здесь поколением героев, столь живо воздействовала на воображение поэта и его публику, что надо было найти место для нее. Поколение героев в действительности представляет собой бронзовое поколение, описанное еще раз не на языке мрачной гесиодовской фактичности, а на языке очаровательной гомеровской фантазии.
С социальной точки зрения, героический век - безумие и преступление. Однако, с эмоциональной точки зрения это - великий опыт, захватывающий опыт разрушения границы, на протяжении многих поколений препятствовавшей проникновению предков варварских захватчиков, и опыт вторжения в явно безграничный мир, предлагавший, казалось бы, неограниченные возможности. За одним известным исключением, все эти возможности оказались плодами красивыми, но гнилыми внутри. Однако поразительная полнота поражения варваров в социальном и политическом планах парадоксальным образом способствует успеху творческой деятельности их бардов, ибо в искусстве гораздо больше значит неудача, чем успех. «История со счастливым концом» не может достичь положения трагедии. Оживление, порожденное Völkerwanderung'ом (переселением народов), которое оборачивается деморализацией в опьяненных душах людей действия, вдохновляет варварского поэта на то, чтобы преобразить память о злобности и глупости его героев в бессмертную песнь. В волшебном царстве этой поэзии варварские конкистадоры достигают такой не присущей им славы, которой не обладали при своей жизни. Мертвая история расцветает в бессмертный рыцарский роман. Очарование, которое оказывает героическая поэзия на своих позднейших почитателей, вводит их в заблуждение, заставляя считать фактически отвратительную интерлюдию между смертью одной цивилизации и рождением ее наследницы тем, что мы назвали безо всякой умышленной иронии в терминологии данного «Исследования» героическим веком, веком героев.
Самой первой жертвой этой иллюзии, как мы уже видели, становится поэт «темных веков», которые есть следствие «героического века». Как выясняется в ретроспективе, у этого последующего века нет причин стыдиться темноты, которая означает, что костры варварских поджигателей в конце концов сожгли их самих. И хотя слой пепла покрывает поверхность выжженной земли, «темные века» оказываются созидательными, каковым, конечно же, не был героический век. В полноте времен должным образом возникает новая жизнь, чтобы покрыть плодородные поля, засыпанные золой, побегами нежной зелени. Поэзия Гесиода, столь скучная в сравнении с поэзией Гомера, является одной из предвестниц возвращения весны. Однако этот честный летописец тьмы перед рассветом еще настолько ослеплен поэзией, вдохновленной недавним ночным поджогом, что принимает на веру в качестве исторической правды воображаемую картину поколения героев, изображенную Гомером.
Иллюзия Гесиода кажется странной, если учесть, что в его картине бронзового поколения он сохранил для нас рядом с воспроизведением гомеровской фантазии беспощадное изображение варвара, каким тот был в действительности. Однако даже без этой улики героический миф может быть разбит вдребезги «взрывом» внутренних данных. Оказывается, что герои вели дурную жизнь и умерли мучительной смертью бронзового поколения. Подобным же образом и Валгалла[504] оказывается трущобами, когда мы гасим всё искусственное освещение и внимательно рассматриваем при обычном дневном свете поэтическую идеализацию бурной борьбы и пышных пиршеств. Воины, которые получают право доступа в Валгаллу, в действительности идентичны с демонами, в борьбе с которыми они проявляли свой героизм. Исчезнув с лица земли в результате взаимного уничтожения, они освободили мир демонов от своих деяний и привели историю к счастливому концу для всех, кроме себя.
Гесиод, возможно, был первым, однако ни в коем случае не последним, кто был введен в заблуждение блеском варварского эпоса. В считающееся просвещенным XIX столетие мы находим, что философ-шарлатан запускает свой миф о благотворной варварскои «нордической расе», чья кровь действует как эликсир молодости, когда вливается в вены «истощенного общества». Мы, возможно, заденем за живое, если заметим, что политическая feu d'esprit (игра ума) веселого французского аристократа побудила пророков демонического германского неоварварства на создание расового мифа. Настойчивое требование Платона о том, чтобы поэты были изгнаны из его государства, становится ясным, когда мы прослеживаем причинно-следственную связь между авторами саг и основателями Третьего рейха.
Однако были случаи, когда варварский интервент оказывал все же скромные услуги будущим поколениям. При переходе от цивилизаций первого поколения к цивилизациям второго поколения вторгшиеся варвары в некоторых случаях действительно обеспечивали связь между исчезнувшей цивилизацией и ее новорожденной наследницей, как при последующем переходе от второго поколения к третьему подобную связь осуществляли куколки-церкви. Сирийская и эллинская цивилизации, например, таким образом были связаны с предшествующей минойской цивилизацией посредством внешнего пролетариата этого минойского общества. Хеттская цивилизация стояла в таком же отношении к предшествующей шумерской цивилизации, а индийская цивилизация - к предшествующей индской культуре (если эта последняя, конечно же, жила своей собственной жизнью, а не зависела от шумерской цивилизации). Скромность этой оказанной варварами услуги выявляется в сравнении с ролью куколок-церквей. Хотя внутренний пролетариат, создающий церкви, подобно внешнему пролетариату, порождающему военные отряды, является продуктом раскола в душе распадающейся цивилизацией, внутренний пролетариат, очевидно, овладевает и передает будущим поколениям гораздо более богатое наследство прошлого. Это становится очевидным, если сравнить то, чем обязана западно-христианская цивилизация эллинской, с тем, чем обязана эллинская цивилизация минойской. Христианская церковь была эллинизирована до предела. Гомеровские поэты почти ничего не знали о минойском обществе. Они представляли свой героический век in vacuo[505], лишь случайно упоминая о том некогда могущественном трупе, на котором герои-стервятники бардов - «разорители городов», как они гордо называли себя, - устраивали свои пиршества.
В свете сказанного может показаться, что услуги ахейцев и других варваров их поколения, сыгравших передаточную роль, почти полностью утрачивают свое значение. Какое же значение они имели в действительности? Их реальность становится очевидной, когда мы сравниваем судьбу тех цивилизаций второго поколения, которые вошли в дочерние отношения со своими предшественницами посредством тонкой варварской связи, с судьбой остальных цивилизаций второго поколения. Всякая цивилизация второго поколения, не аффилированная посредством внешнего пролетариата своей предшественницы, должна быть аффилирована посредством правящего меньшинства своей предшественницы. Это единственная альтернатива, поскольку отсутствуют куколкицеркви, вышедшие из зачаточных высших религий внутреннего пролетариата цивилизаций первого поколения.
В таком случае у нас есть две группы цивилизаций второго поколения: цивилизации, оказавшиеся в дочерних отношениях к своим предшественницам посредством внешнего пролетариата, и цивилизации, оказавшиеся в дочерних отношениях к своим предшественницам посредством правящего меньшинства. В других отношениях две эти группы также находятся на противоположных полюсах. Первая из этих групп настолько отлична от своих предшественниц, что сам факт родственности становится сомнительным. Вторая настолько тесно связана со своими предшественницами, что можно спорить об их претензии на раздельное существование. Тремя известными примерами второй группы являются вавилонская цивилизация, которую можно рассматривать или как отдельную цивилизацию, или как развитие шумерской, далее юкатанская и мексиканская, которые подобным же образом относятся к майянской. Рассортировав две эти группы, мы можем продолжить обзор иных различий между ними. Вся группа супра-аффилированных цивилизаций второго поколения терпит поражение там, где цивилизации другой группы - эллинская, сирийская и индская - добиваются успеха. Ни одна из супра-аффилированных цивилизаций не порождает до истечения срока своей жизни Вселенскую церковь.
Если мы вспомним сделанный прежде вывод о том, что наш последовательный ряд хронологически сменяющих друг друга типов общества является в то же время восходящим рядом ценностей, где высшие религии - это высочайший предел, которого очень трудно достичь, то теперь мы обнаружим, что варварские куколки цивилизаций второго поколения (но не третьего) удостоились чести участвовать в развитии высших религий. Это предположение можно наиболее ясно выразить посредством следующей схемы:
* * *
Примечание: «Чудовищное правление женщин» [506]
Героический век, как и можно было бы ожидать, был веком мужественным par excellence (по преимуществу). Не говорят ли фактические данные в пользу того, что он был веком грубой силы? А когда господствует сила, то есть ли у женщин хоть какой-то шанс противостоять физически доминирующему полу? Эта априорная логика опровергается не только идеализированной картиной, представленной в героической поэзии, но и реальными историческими фактами.
В героический век великие катастрофы являются делом рук женщин, даже когда женская роль на вид кажется пассивной. Если неудовлетворенная страсть Альбоина [507] к Розамунде явилась причиной истребления гепидов [508], то вполне вероятно, что разграбление Трои было спровоцировано удовлетворением страсти Париса к Елене. Чаще женщины выступают откровенными интриганками, злоба которых приводит героев к взаимному уничтожению. Легендарная ссора между Брунгильдой и Кримхильдой [509], которая в конце концов вылилась в резню в дунайском чертоге Этцеля, вполне согласуется с подлинными событиями ссоры между исторической Брунгильдой [510] и ее антагонисткой Фредегондой [511]. Эта ссора стоила Меровингскому государству - наследнику Римской империи - сорока лет гражданской войны.
Влияние женщин на мужчин в героический век, конечно же, подтверждается не только той злобой, с какой они побуждали своих мужчин к братоубийственной борьбе. Нет женщин, оставивших более глубокий след в истории, чем мать Александра Македонского Олимпиада и мать Муавии Хинд, обессмертившие себя пожизненным нравственным влиянием на своих доблестных сыновей. Однако список Гонерилий, Реган и леди Макбет [512], отобранный из записей достоверной истории, можно было бы продолжать без конца. Вероятно, есть два способа объяснить это явление - один социологический, а другой - психологический.
Социологическое объяснение состоит в том факте, что героический век - это социальное междуцарствие, в котором традиционные обычаи примитивной жизни ослабевают, в то время как никакой новый «кристалл обычая» еще не выкристаллизовался нарождающейся цивилизацией или высшей религией. В этой недолговечной ситуации социальный вакуум заполняется индивидуализмом настолько полно, что он не принимает во внимание врожденные различия между полами. Удивительно наблюдать, как этот необузданный индивидуализм приносит плоды, которые с трудом отличимы от тех, что приносит доктринерский феминизм, всецело находящийся за пределами эмоционального уровня и интеллектуального горизонта женщин и мужчин подобных периодов. Подходя к проблеме с психологической стороны, можно сказать о том, что козырными картами в междоусобной борьбе варваров за существование является не грубая сила, но упорство, мстительность, неумолимость, коварство и предательство. Всеми этими качествами грешная человеческая природа столь же богато одарена как в женщине, так и в мужчине. Если мы зададимся вопросом, являются ли эти женщины, которые осуществляют «чудовищное правление» в аду героического века, героинями, злодейками или жертвами, то мы не дадим однозначного ответа. Ясно одно: их трагическая моральная раздвоенность делает их предметом поэзии. Неудивительно, что в эпическом наследии постминойского героического века одним из любимых жанров становится «каталог женщин», в котором перечисление одного из легендарных преступлений женщины и его последствий вызывает в памяти легенду о другом в почти бесконечной цепи поэтических реминисценций. Исторические женщины, чьи страшные приключения отдаются в поэзии, усмехнулись бы криво, если бы могли знать наперед, что воспоминание о воспоминании однажды вызовет в воображении викторианского поэта «Грезу о прекрасных женщинах». Они почувствовали бы себя решительно удобнее в атмосфере третьей сцены первого акта «Макбета» [513].
