Капитан Феллоуз пел во весь голос под тарахтенье моторчика на носу лодки. Его широкое загорелое лицо было похоже на карту горного района: коричневые пятна разных оттенков и два голубых озерца - глаза. Сидя в лодке, он сочинял свои песенки, но мелодии у него не получалось.
- Домой, еду домой, вкусно пое-ем, в проклятом городишке кормят черт знает че-ем. - Он свернул с главного русла в приток; на песчаной отмели возлежали аллигаторы. - Не люблю ваши хари, мерзкие твари. Мерзкие рожи, на что вы похожи! - Это был счастливый человек.
По обеим сторонам к берегам спускались банановые плантации. Голос капитана Феллоуза гудел под жарким солнцем. Голос и тарахтенье мотора были единственные звуки окрест. Полное одиночество. Капитана Феллоуза вздымала волна мальчишеской радости: вот это мужская работа, гуща дебрей, и ни за кого не отвечаешь, кроме как за себя самого. Только еще в одной стране ему было, пожалуй, лучше теперешнего - во Франции времен войны, в развороченном лабиринте окопов. Приток штопором ввинчивался в болотистые заросли штата, а в небе распластался стервятник. Капитан Феллоуз открыл жестяную банку и съел сандвич - нигде с таким аппетитом не ешь, как на воздухе. С берега на него вдруг заверещала обезьяна, и он радостно почувствовал свое единение с природой - неглубокое родство со всем в мире побежало вместе с кровью по его жилам. Ему повсюду как дома. Ловкий ты чертенок, подумал он, ловкий чертенок. И снова запел, слегка перепутав чужие слова в своей дружелюбной, дырявой памяти:
- Даруй мне жизнь, даруй мне хлеб, его водой запью я, под звездным небом в тишине идет охотник с моря. - Плантации сошли на нет, и далеко впереди выросли горы, как густые, темные линии, низко прочерченные по небу. На болотистой почве показалось несколько одноэтажных строений. Теперь он дома. Его счастье затуманилось небольшим облачком.
Капитан Феллоуз подумал: все-таки было бы приятно, если бы тебя встретили.
Он подошел к своему домику; от остальных, которые стояли на речном берегу, этот отличался только черепичной крышей, флагштоком без флага и дощечкой на двери с надписью: «Банановая компания Центральной Америки». На веранде висели два гамака, но никого там не было. Капитан Феллоуз знал, где найти жену, - не ее хотелось ему увидеть у причала. Громко топая, он распахнул дверь и крикнул:
- Папа приехал! - Сквозь москитную сетку на него глянуло испуганное худое лицо; его башмаки втоптали тишину в пол. Миссис Феллоуз съежилась за белым кисейным пологом. Он сказал:
- Рада меня видеть, Трикси? - И она быстро навела на лицо контуры боязливого радушия. Это было похоже на шуточную задачу: нарисуйте собаку одним росчерком, не отрывая мела от доски. Получается самая настоящая сосиска.
- Как приятно вернуться домой, - сказал капитан Феллоуз, искренне думая, что так оно и есть. Единственное, в чем он был убежден, так это в правильности своих эмоций - любви, радости, печали, ненависти. В решительный момент он всегда на высоте.
- Как дела в конторе - все хорошо?
- Прекрасно, - сказал Феллоуз. - Прекрасно.
- У меня был небольшой приступ лихорадки вчера.
- За тобой нужен уход. Теперь все наладится, - рассеянно проговорил он. - Теперь я дома. - И, весело увильнув от разговора о лихорадке, хлопнул в ладоши, громко рассмеялся. А она дрожала, лежа под пологом.
- Где Корал?
- Она там, с полицейским, - сказала миссис Феллоуз.
- Я думал, дочка меня встретит, - сказал он, бесцельно шагая по маленькой, неуютной комнате среди разбросанных распялок для обуви, и вдруг до него дошло. - С полицейским? С каким полицейским?
- Он пришел вчера вечером, и Корал позволила ему заночевать на веранде. Она говорит, он кого-то ищет.
- Вот странно! Ищет - здесь?
- Он не просто полицейский. Он офицер. Его люди остались в деревне. Так Корал говорит.
- Ты бы встала, - сказал он. - Понимаешь… Этим молодчикам нельзя доверять. - И добавил, не очень уверенно: - Она ведь еще ребенок.
- Но у меня был приступ, - простонала миссис Феллоуз. - Самочувствие ужасное.
- Все будет в порядке. Просто ты перегрелась на солнце. Не волнуйся - теперь я дома.
- Так болела голова. Ни читать не могла, ни шить. А тут еще этот человек…
Ужас всегда стоял у миссис Феллоуз за плечами; усилия, которые она прилагала, чтобы не оглядываться, измучили ее. Она только тогда могла смотреть в лицо своему страху, когда облекала его в конкретные формы - лихорадка, крысы, безработица. Реальная угроза - смерть на чужбине, с каждым годом подкрадывающаяся к ней все ближе и ближе, - была под запретом. Уложат вещи, уедут, а она будет лежать в большом склепе на кладбище, куда никто никогда не придет.
Он сказал:
- Что ж, надо пойти поговорить с этим полицейским. И, сев на кровать, положил руку ей на плечо. Кое-что общее у них все же было - что-то вроде застенчивости.
Он рассеянно проговорил:
- Этот итальяшка, секретарь хозяина, приказал…
- Что приказал?
- Долго жить. - Капитан Феллоуз почувствовал, как напряглось ее плечо; она отодвинулась от него к стене. Он коснулся запретного, и связующая их близость порвалась - он не понял почему. - Болит голова, милая?
- Пойди поговори с ним.
- Да, да. Сейчас пойду. - И не двинулся с места: дочь сама появилась в дверях.
Она стояла на пороге, очень серьезная, и глядела на них. Под ее взглядом, полным огромной ответственности за родителей, отец превратился в мальчишку, на которого нельзя положиться, мать - в призрак. Кажется, дунешь, и призрак исчезнет - нечто невесомое, пугливое. Корал была еще девочка лет тринадцати, а в этом возрасте мало чего боишься - не страшны ни старость, ни смерть, ни многие другие напасти: змеиный укус, лихорадка, крысы, дурной запах. Жизнь еще не добралась до нее; в этой девочке была ложная неуязвимость. Но она уже успела усохнуть - все было на месте и в то же время как бы только прочерчено тоненькой линией. Вот что делало с ребенком солнце - высушивало до костей. Золотой браслет на худеньком запястье был похож на замок, запирающий парусиновую дверцу, которую можно пробить кулаком. Она обратилась к отцу:
- Я сказала полицейскому, что ты вернулся.
- Да, да, - сказал капитан Фоллоуз. - Что ж ты не поцелуешь старика отца?
Церемонным шагом она перешла комнату и запечатлела традиционный поцелуй на его лбу - он почувствовал, что поцелуй безразличный. Не тем голова у нее была занята. Она сказала:
- Я говорила кухарке, что мама не выйдет к обеду.
- Ты бы попыталась встать, милая, - сказал капитан Феллоуз.
- Зачем? - спросила Корал.
- Ну, все-таки…
Корал сказала:
- Мне надо поговорить с тобой наедине. - Миссис Феллоуз шевельнулась под пологом - показать, что она еще здесь. Только бы знать, что Корал обставит как следует ее последний путь. Здравый смысл - качество ужасающее, она никогда не обладала им; ведь это здравый смысл говорит: «Мертвые не слышат», или: «Она уже ничего не чувствует», или: «Искусственные цветы практичнее».
- Я не понимаю, - чувствуя неловкость, сказал капитан Феллоуз, - почему маме нельзя знать.
- Она не встанет. Она только испугается.
У Корал - он уже привык к этому - на все имелся готовый ответ. Она всегда говорила обдуманно, всегда была готова ответить. Но иной раз ее ответы казались ему дикими… В их основе лежала только та жизнь, которую она знала, - жизнь здесь. Болота, стервятники в небе - и ни одного сверстника, если не считать деревенских ребятишек со вздутыми от глистов животами; они как нелюди - едят тину с берега. Говорят, дети сближают родителей, и, право, ему не хотелось оставаться с этой девочкой с глазу на глаз. Ее ответы могут завести его бог знает куда. Сквозь полог он нащупал украдкой руку жены, чтобы почувствовать себя увереннее. Эта девочка - чужая в их доме. Он сказал с наигранной шутливостью:
- Ты нас запугиваешь?
- По-моему, - вдумчиво проговорила девочка, - ты-то, во всяком случае, не испугаешься.
Он сказал, сдаваясь и сжимая руку жены:
- Ну что ж, милая, наша дочь, кажется, уже решила…
- Сначала поговори с полицейским. Я хочу, чтобы он ушел. Он мне не нравится.
- Конечно, пусть тогда уходит. - Капитан Феллоуз засмеялся глухим, неуверенным смешком.
- Так я ему и сказала. Говорю: вы пришли поздно, и мы не могли не предложить вам гамака на ночь. А теперь пусть уходит.
- Но он не послушался?
- Он сказал, что хочет поговорить с тобой.
- Это он здорово придумал, - сказал капитан Феллоуз. - Здорово придумал. - Ирония - его единственная защита, но ее не поняли. Здесь понятно только самое очевидное - например, алфавит, или арифметическое действие, или историческая дата. Он отпустил руку жены и следом за дочерью неохотно вышел на полуденное солнце. Полицейский офицер навытяжку стоял перед верандой: неподвижная оливкового цвета фигура. Он и шагу не сделал навстречу капитану Феллоузу.
- Ну-с, лейтенант? - весело сказал капитан Феллоуз. Ему вдруг пришло в голову, что с полицейским у Корал больше общего, чем с отцом.
- Я разыскиваю одного человека, - сказал лейтенант. - По имеющимся сведениям он должен находиться в этом районе.
- Не может он здесь быть.
- Ваша дочь говорит то же самое.
- Она все знает.
- Его разыскивают по тяжкому обвинению.
- Убийство?
- Нет. Государственная измена.
- О-о! Измена, - сказал капитан Феллоуз, сразу теряя всякий интерес. Измены теперь дело обычное, как мелкая кража в казармах.
- Он священник. Я полагаю, вы сразу сообщите нам, если увидите его. - Лейтенант помолчал. - Вы иностранец, живете под защитой наших законов. Мы надеемся, что вы должным образом отплатите нам за наше гостеприимство. Вы не католик?
- Нет.
- Так я могу полагаться на вас? - сказал лейтенант.
- Да.
Лейтенант стоял на солнце как маленький, темный, угрожающий вопросительный знак. Весь его вид говорил, что от иностранца он не примет даже предложения перейти в тень. Но от гамака-то он не отказался. Наверно, рассматривал это как реквизицию, подумал капитан Феллоуз.
- Стаканчик минеральной воды?
- Нет, нет, благодарю вас.
- Ну что ж, - сказал капитан Феллоуз. - Ничего другого я вам предложить не могу. Ведь так? Потребление алкогольных напитков - государственная измена.
Лейтенант вдруг круто повернулся, словно вид иностранцев претил ему, и зашагал по тропинке в деревню; его краги и кобура поблескивали на солнце. Мистер Феллоуз и Корал видели, как, отойдя на некоторое расстояние, лейтенант остановился и плюнул. Ему не хотелось показаться невоспитанным, и, только решив, что теперь уже никто не заметит, он облегчил душу, вложив в этот плевок всю свою ненависть и презрение к чужому образу жизни, к благополучию, прочности существования, терпимости и самодовольству.
- Не хотел бы я с таким столкнуться на узкой дорожке, - сказал капитан Феллоуз.
- Он, конечно, не верит нам.
- Они никому не верят.
- По-моему, - сказала Корал, - он почуял что-то неладное.
- Они везде это чуют.
- Понимаешь, я не позволила ему устроить здесь обыск.
- Почему? - спросил капитан Феллоуз и тут же легкомысленно перескочил на другое: - Как же ты это ухитрилась?
- Я сказала, что спущу на него собак… и пожалуюсь министру. Он не имел права…
- Э-э, право! - сказал капитан Феллоуз. - У них право в кобуре. Ну и пусть обыскивает. Велика важность!
- Я дала ему слово. - Она была так же непреклонна, как лейтенант; маленькая, загорелая и такая чужая здесь среди банановых рощ. Ее прямота никому не делала скидки. Будущее, полное компромиссов, тревог и унижений, лежало где-то вовне, дверь, через которую оно когда-нибудь войдет, была еще на запоре. Но в любую минуту какое-нибудь одно слово, один жест или самый незначительный поступок могут открыть эту заветную дверь. Куда же она поведет? Капитана Феллоуза охватил страх: он почувствовал бесконечную любовь, а любовь лишала его родительской власти. Нельзя управлять тем, кого любишь, - стой и смотри, как твоя любовь очертя голову мчится к разрушенному мосту, к развороченному участку пути, к ужасам семидесяти лежащих впереди лет. Счастливый человек, он закрыл глаза и стал напевать что-то.
Корал сказала:
- Я не хочу, чтобы такой… уличил меня во лжи… упрекнул, что я его обманула.
- Обманула? Господи Боже! - сказал капитан Феллоуз. - Так этот человек здесь?
- Конечно, здесь, - сказала Корал.
- Где?
- В большом сарае, - мягко пояснила она. - Нельзя же, чтобы его поймали.
- Мама знает об этом?
Она ответила, сокрушив его своей правдивостью:
- Ну нет. На маму я не могу положиться. - Она была совершенно независима: отец и мать принадлежали прошлому. Через сорок лет оба умрут, как та собака в прошлом году. Капитан Феллоуз сказал:
- Да покажи ты мне этого человека.
Он шагал медленно; счастье уходило от него быстрее и безогляднее, чем оно уходит от несчастных: несчастные всегда готовы к этому. Корал шла впереди, ее жиденькие косички белели на солнце, и ему вдруг впервые пришло в голову, что она в том возрасте, когда мексиканские девочки уже познают первого мужчину. Что же с ней будет? Он отмахнулся от мыслей, ответить на которые у него никогда не хватало мужества. Проходя мимо окна своей спальни, он увидел мельком контуры худенькой фигурки под москитной сеткой - лежит там, съежившись, костлявая, одна-одинешенька. И с тоской и с жалостью к самому себе вспомнил, как он был счастлив на реке, - человек делает свое дело, и заботиться ему ни о ком другом не надо. Зачем я женился?.. Он по-детски протянул, глядя на безжалостную худенькую спину впереди:
- Нельзя нам впутываться в политику.
- Это не политика, - мягко проговорила Корал. - В политике я хорошо разбираюсь. Мы с мамой проходим сейчас Билль о реформе. - Она вынула из кармана ключ и отперла дверь большого сарая, где у них хранились бананы до отправки вниз по реке, в порт. После яркого солнца там было очень темно; в углу кто-то шевельнулся. Капитан Феллоуз взял с полки электрический фонарик и осветил им человека в рваном тесном костюме - маленького, зажмурившегося, давно не бритого.
- Que es usted [12]? - спросил капитан Феллоуз.
- Я говорю по-английски. - Человек прижимал к боку маленький портфель, точно в ожидании поезда, который ему ни в коем случае нельзя пропустить.
- Вам не следует здесь оставаться.
- Да, - сказал он. - Да.
- Нас это не касается, - сказал капитан Феллоуз. - Мы иностранцы.
Человек сказал:
- Да, конечно, я сейчас уйду. - Он стоял, чуть склонив голову, точно вестовой, выслушивающий приказ офицера. Капитан Феллоуз немного смягчился. Он сказал:
- Дождитесь темноты. Не то вас поймают.
- Да.
- Есть хотите?
- Немножко. Но это неважно. - Он сказал каким-то отталкивающе-приниженным тоном: - Если бы вы были настолько любезны…
- А в чем дело?
- Немножко бренди.
- Я и так нарушаю из-за вас закон, - сказал капитан Феллоуз. Он вышел из сарая, чувствуя себя вдвое выше, а щуплый, согбенный человек остался в темноте, среди бананов. Корал заперла сарай и пошла следом за отцом.
- Ну и религия! - сказал капитан Феллоуз. - Клянчит бренди. Позор!
- Но ведь ты сам иногда его пьешь.
- Дорогая моя, - сказал капитан Феллоуз, - вот вырастешь, и тогда тебе станет ясна разница между рюмкой бренди после обеда и… потребностью в нем.
- Можно, я отнесу ему пива?
- Ты ничего ему не отнесешь.
- На слуг нельзя полагаться.
Капитан Феллоуз почувствовал свое бессилие и пришел в ярость. Он сказал:
- Вот видишь, в какую историю ты нас впутала. - Громко топая, он прошел в дом и беспокойно заходил по спальне среди распялок для обуви. Миссис Феллоуз спала тревожным сном. Ей снились свадьбы. Раз она громко сказала:
- Свадебный поезд. Свадебный поезд.
- Что? - раздраженно спросил капитан Феллоуз. - Что такое?
Темнота упала на землю как занавес: только что светило солнце, и вот его уже нет. Миссис Феллоуз проснулась - перед ней была еще одна ночь.
- Ты что-то говоришь, милый?
- Это ты говорила, - сказал он. - Про какие-то поезда.
- Мне, наверно, что-то приснилось.
- Поезда здесь пойдут не скоро, - сказал он с мрачным удовлетворением. Потом подошел к кровати и сел с краю, подальше от окна, чтобы ничего не видеть и ни о чем не думать. Затрещали цикады, и вокруг москитной сетки, точно фонарики, начали мелькать светлячки. Он положил свою тяжелую, бодрую, ждущую утешения руку на тень под простыней и сказал: - Жизнь здесь не такая уж плохая, Трикси. Правда? Не такая уж плохая. - И почувствовал, как она напряглась. Слово «жизнь» было запретное: оно напоминало о смерти. Она откинулась к стене и снова в отчаянии повернула голову. Фраза «отвернулась к стене» тоже была под запретом. Она лежала в полном смятении, и границы ее страха ширились и ширились, включая все родственные отношения и весь мир неодушевленных вещей. Это было как зараза. Посмотришь на что-нибудь подольше и чувствуешь: тут тоже копошатся микробы… даже в слове «простыня». Она сбросила с себя простыню и сказала:
- Какая жара, какая жара! - Обычно счастливый и всегда несчастная опасливо смотрели с кровати на сгущающуюся ночь. Они спутники, отрезанные от всего мира. То, что было вне их, не имело никакого смысла. Они словно дети, которых везут в закрытом экипаже по необъятным просторам, а куда - неизвестно. С отчаяния он начал бодро напевать песенку военных лет - только бы не слышать шагов во дворе, направляющихся к сараю.
Корал поставила на землю тарелку с куриными ножками и оладьями и отперла дверь сарая. Под мышкой она держала бутылку «Cerveza Moctezuma». В темноте снова послышалась какая-то возня - движения испуганного человека. Корал сказала:
- Это я, - чтобы успокоить его, но фонариком не посветила. Она сказала: - Вот здесь бутылка пива и кое-что поесть.
- Спасибо. Спасибо.
- Полицейские ушли из деревни - на юг. Вам надо идти к северу.
Он промолчал.
Она спросила с холодным любопытством ребенка:
- А что с вами сделают, если вы попадетесь?
- Расстреляют.
- Вам, наверно, очень страшно, - сказала она с интересом. Он ощупью пошел к двери сарая на бледный свет звезд. Он сказал:
- Да, очень страшно, - и споткнулся о гроздь бананов.
- Разве отсюда нельзя убежать?
- Я пробовал. Месяц назад. Пароход отходил… Но тут меня позвали.
- Вы были нужны кому-нибудь?
- Не нужен я был ей, - злобно сказал он. Теперь, когда земля вращалась среди звезд, Корал могла чуточку разглядеть его лицо - лицо, которое ее отец назвал бы не внушающим доверия. Он сказал: - Видишь, какой я недостойный. Разве можно так говорить!
- Недостойный чего?
Он прижал к себе свой портфельчик и спросил:
- Ты не могла бы мне сказать, какой сейчас месяц? Все еще февраль?
- Нет. Сегодня седьмое марта.
- Не часто попадаются люди, которые это знают точно. Значит, еще месяц… еще шесть недель до того, как начнутся дожди. - И добавил: - Когда начнутся дожди, я буду почти в безопасности. Понимаешь, полиция не сможет вести розыски.
- Дождь для вас лучше? - спросила Корал. Ей хотелось все знать. Билль о реформе, и Вильгельм Завоеватель, и основы французского языка лежали у нее в мозгу как найденный клад. Она ждала ответов на каждый свой вопрос и жадно поглощала их.
- Нет, нет. Дожди - это значит еще полгода такой жизни. - Он рванул зубами мясо с куриной ножки. До нее донеслось его дыхание, оно было неприятное - так пахнет то, что слишком долго провалялось на жаре. Он сказал: - Пусть уж лучше поймают.
- А почему, - логически рассудила она, - почему бы вам не сдаться?
Ответы его были так же просты и понятны, как ее вопросы. Он сказал:
- Будет больно. Разве можно вот так идти на боль? И мой долг не позволяет, чтобы меня поймали. Понимаешь? Епископа здесь уже нет. - Странный педантизм вдруг возымел власть над ним. - Ведь это мой приход. - Он нащупал оладью и с жадностью стал есть.
Корал веско проговорила:
- Да, задача. - Послышалось бульканье - это он припал к бутылке. Он сказал:
- Все пытаюсь вспомнить, как мне хорошо жилось когда-то. - Светлячок, точно фонариком, осветил его лицо и тут же погас. Лицо бродяги - чем могла одарить этого человека жизнь? Он сказал: - В Мехико сейчас читают «Благословен Бог». Там епископ… Думаешь, ему придет в голову?.. Там даже не знают, что я жив.
Она сказала:
- Вы, конечно, можете отречься.
- Не понимаю.
- Отречься от веры, - сказала она словами из «Истории Европы».
Он сказал:
- Это невозможно. Такого пути для меня нет. Я священник. Это свыше моих сил.
Девочка внимательно выслушала его. Она сказала:
- Вроде родимого пятна. - Она слышала, что он отчаянно высасывает пиво из бутылки. Она сказала: - Может, я найду, где у отца бренди.
- Нет, нет! Воровать нельзя. - Он допил пиво; долгий стеклянный присвист в темноте - больше не осталось ни капли. Он сказал: - Надо уходить. Немедленно.
- Вы всегда можете вернуться сюда.
- Твоему отцу это не понравится.
- А он не узнает, - сказала она. - Я присмотрю за вами. Моя комната как раз напротив этой двери. Постучите мне в окно. Пожалуй, лучше, - сосредоточенно продолжала она, - если у нас будет сигнальный код. Ведь мало ли кто может постучать.
Он сказал с ужасом:
- Неужели мужчина?
- Да. Как знать? Вдруг еще кто-нибудь убежал от суда.
- Нет, - растерянно проговорил он, - вряд ли.
Она беззаботно ответила:
- Всякое случается.
- И до меня было?
- Нет, но беглецы наверняка будут. Я должна быть готова. Постучите мне три раза. Два длинных стука и один короткий.
Он вдруг фыркнул по-ребячьи:
- А как стучать длинно?
- Вот так.
- То есть громко?
- Я называю такие стуки длинными - по Морзе. - Тут уж он ничего не понял. Он сказал:
- Ты очень хорошая девочка. Помолись за меня.
- О-о! - сказала она. - Я в это не верю.
- Не веришь в молитвы?
- Я не верю в Бога. Я утратила веру, когда мне было десять лет.
- Ай-ай-ай! - сказал он. - Тогда я за тебя буду молиться.
- Молитесь, если хотите, - покровительственным тоном сказала она. - А если придете к нам еще, я научу вас азбуке Морзе. Вам это пригодится.
- Когда?
- Если б вы спрятались на плантации, я сигнализировала бы вам зеркалом о передвижении противника.
Он с полной серьезностью выслушал ее.
- Но тебя могут увидеть.
- Ну, - сказала она, - я бы придумала какую-нибудь отговорку. - Она рассуждала логично, двигаясь шаг за шагом, сметая все препятствия на своем пути.
- Прощай, дитя мое, - сказал он и задержался в дверях. - Может быть… ведь молитвы тебе не нужны… Может быть, тебе будет интересно… Я умею показывать забавный фокус.
- Я люблю фокусы.
- Его показывают на картах. У тебя есть карты?
- Нет.
Он вздохнул.
- Тогда ничего не выйдет, - и тихо засмеялся. Она почувствовала запах пива в его дыхании. - Тогда я буду молиться за тебя.
Она сказала:
- По-моему, вы совсем не боитесь.
- Глоток алкоголя, - сказал он, - делает чудеса с трусом. А если бы еще выпить бренди, да я… я бы бросил вызов самому дьяволу. - Он споткнулся в дверях.
- Прощайте, - сказала она. - Надеюсь, вам удастся бежать. - Из темноты донесся легкий вздох. Она тихо проговорила: - Если они вас убьют, я не прощу им этого - никогда. - Ни минуты не задумываясь, она была готова взять на себя любую ответственность, даже месть. В этом была ее жизнь.
На просеке стояли пять-шесть плетеных глинобитных хижин - две совсем развалились. Несколько свиней копались в земле, а какая-то старуха носила из хижины в хижину горящий уголек и разжигала маленькие костры посреди пола, чтобы выгнать дымом москитов. В двух хижинах жили женщины, в третьей - свиньи, в последней, неразвалившейся, где хранилась кукуруза, - старик, и мальчик, и полчища крыс. Старик стоял посреди просеки, глядя, как старуха ходит с разжигой; уголек мелькал в темноте, точно совершался неизменный еженощный обряд. Седые волосы, седая щетинистая борода, руки, темные и хрупкие, как прошлогодние листья, - он был воплощением безмерной долговечности. Ничто уже не сможет изменить этого старика, живущего на краешке существования. Он стар уже долгие годы.
Незнакомец вышел на просеку. На ногах у него были истрепанные городские башмаки, черные, узконосые; от них, кроме союзок, почти ничего не осталось, так что ходил он, собственно, босой. Башмаки имели чисто символическое значение, как опутанные паутиной хоругви в церквах. Он был в рубашке и в рваных черных брюках, в руках нес портфельчик - точно пригородный житель, который ездит на службу по сезонному билету. Он тоже почти достиг долговечности, хотя и не расстался с рубцами, наложенными на него временем, - сношенные башмаки говорили об ином прошлом, морщинистое лицо - о надеждах и страхе перед будущим. Старуха с углем остановилась между двумя хижинами и уставилась на незнакомца. Он вышел на просеку, потупив глаза, сгорбившись, словно его выставили напоказ. Старик двинулся ему навстречу, взял его руку и поцеловал ее.
- Вы дадите мне гамак на ночь?
- Отец! Гамаки - это в городе! Здесь спят на чем придется.
- Ладно. Мне бы только где-нибудь лечь. А немножко… спиртного не найдется?
- Кофе, отец. Больше у нас ничего нет.
- А поесть?
- Еды у нас никакой.
- Ну, не надо.
Из хижины вышел мальчик и уставился на него. Все уставились - как на бое быков. Бык обессилен, и зрители ждут, что будет дальше. Они не были жестокосердны; они смотрели на редкостное зрелище: кому-то приходится еще хуже, чем им самим. Он проковылял к хижине. Внутри, выше колен, было темно; огонь на полу не горел, только что-то медленно тлело. Половину всего помещения загромождала сваленная в кучу кукуруза; в ее сухих листьях шуршали крысы. Земляная лежанка, на ней соломенная циновка, столом служили два ящика. Незнакомец лег, и старик затворил за ним дверь.
- Тут не схватят?
- Мальчик посторожит. Он знает.
- Вы ждали меня?
- Нет, отец. Уж пять лет как мы не видели священника… Но когда-нибудь это должно было случиться.
Священник заснул тревожным сном, а старик присел на корточки и стал раздувать огонь. Кто-то постучал в дверь, и священник рывком поднялся с места.
- Ничего, ничего, - сказал старик. - Это вам принесли кофе, отец. - Он поднес ему жестяную кружку с серым кукурузным кофе, от которого шел пар. Но священник так устал, что ему было не до кофе. Он, не двигаясь, лежал на боку. Из-за кукурузных початков на него смотрела крыса.
- Вчера здесь были солдаты, - сказал старик. Он подул на огонь; хижину заволокло дымом. Священник закашлялся, и крыса, точно тень от руки, быстро юркнула в кукурузу.
- Отец! Мальчик не крещеный. Последний священник, что сюда приходил, спросил два песо. У меня было только одно песо. А сейчас всего пятьдесят сентаво.
- Завтра, - устало проговорил священник.
- А вы отслужите мессу, отец?
- Да, да.
- А исповедь, отец, вы нас исповедуете?
- Да, только дайте мне сначала поспать. - Он лег на спину и закрыл глаза от дыма.
- Денег у нас нет, отец, заплатить нечем. Тот священник, падре Хосе…
- Вместо денег дайте мне во что переодеться, - нетерпеливо сказал он.
- Но у нас есть только то, что на себе.
- Возьмите мое в обмен.
Старик недоверчиво замурлыкал про себя, искоса поглядывая на то, что было освещено костром, - на рваное черное тряпье.
- Что ж, отец, надо, так надо, - сказал он. И стал тихонько дуть на костер. Глаза священника снова закрылись.
- Пять лет прошло, во стольком надо покаяться.
Священник быстро поднялся на лежанке.
- Что это? - спросил он.
- Вам чудится, отец. Если придут солдаты, мальчик нас предупредит. Я говорил, что…
- Дайте мне поспать хотя бы пять минут. - Он снова лег; где-то, наверно в одной из женских хижин, голос запел: «Пошла гулять я в поле и розочку нашла».
Старик негромко сказал:
- Жалко, если солдаты придут и мы не успеем… Такое бремя на бедных душах, отец… - Священник взметнулся на лежанке, сел, прислонившись спиной к стене, и сказал с яростью:
- Хорошо. Начинай. Я приму твою исповедь. - Крысы возились в кукурузе. - Говори, - сказал он. - Не трать времени зря. Скорее. Когда ты в последний раз… - Старик опустился на колени у костра, а на другом конце просеки женщина пела: «Пошла гулять я в поле, а розочки уж нет».
- Пять лет назад. - Он помолчал и дунул на костер. - Всего не вспомнишь, отец.
- Ты грешил против целомудрия?
Священник сидел, прислонившись к стене, подобрав под себя ноги, а крысы, привыкнув к их голосам, снова завозились среди кукурузных початков. Старик с трудом подбирал свои грехи, дуя на огонь.
- Покайся как следует, - сказал священник, - и прочитай… прочитай… Четки у тебя есть? Тогда читай «Радостные тайны». - Глаза у него закрылись, губы и язык не довели до конца отпущения грехов… Он снова встрепенулся, проснувшись.
- Можно, я приведу женщин? - говорил старик. - Прошло пять лет…
- А-а, пусть идут. Пусть все идут! - злобно крикнул священник. - Я ваш слуга. - Он прикрыл глаза рукой и заплакал.
Старик отворил дверь; снаружи под огромным сводом слабо освещенного звездами неба было не так темно. Он подошел к женским хижинам, постучался и сказал:
- Идите. Надо исповедаться. Надо уважить падре. - Женщины заныли в ответ, ссылаясь на усталость… можно ведь и утром… - Вы хотите обидеть его? - сказал старик. - Как, по-вашему, зачем он сюда пришел? Такой праведный человек. Он сидит сейчас у меня в хижине и оплакивает наши грехи. - Старик выпроводил женщин на улицу; одна за другой они засеменили по просеке к его хижине, а он пошел по тропинке к берегу сменить мальчика, который следил, не переходят ли солдаты реку вброд.
