Мистер Тенч уже не помнил, когда он в последний раз писал письмо. Он сидел за верстаком и посасывал кончик стального пера, подчиняясь снова вернувшейся к нему потребности отправить хоть какую-нибудь весть по единственному сохранившемуся у него адресу - в Саутенд. Жив ли там еще кто-нибудь? Он нерешительно обмакнул перо, будто произнес наконец первое слово, завязывая разговор в гостях, где толком никого не знал. Сначала надписал конверт: «Миссис Марсдайк, Авеню, дом 3, Вестклиф. Для передачи миссис Тенч». Это был адрес ее матери - властной, всюду сующей свой нос женщины, которая уговорила его повесить свою вывеску в Саутенде. «Прошу переслать», - приписал мистер Тенч. Если старуха догадается, от кого оно, то ни за что не перешлет, но, может быть, за эти годы она уже забыла его почерк.
Он пососал лиловое от чернил перо. А что дальше? Писать было бы легче, если б его письмо имело какую-то цель, а не только смутное желание сообщить хоть кому-нибудь, что он еще жив. Может быть, письмо окажется некстати - вдруг жена снова вышла замуж? Но тогда она не постесняется разорвать его. Крупным, четким ученическим почерком он вывел: «Дорогая Сильвия» - и прислушался к шипенью тигля рядом на верстаке. В нем готовился золотой сплав. В этом городишке нет лавок, где можно купить нужный ему материал в готовом виде. И вообще в таких лавках не принимают в работу четырнадцатикаратовое золото для зубоврачебных изделий, а более высокая проба ему не по карману.
Беда в том, что здесь никогда ничего не случается. Он вел жизнь трезвую, благопристойную, размеренную, вполне во вкусе миссис Марсдайк.
Мистер Тенч взглянул на тигель; золото должно было скоро соединиться с лигатурой, и он всыпал туда чайную ложку угольного порошка, чтобы удалить из соединения кислород. Потом снова взял перо и задумался, глядя на бумагу. Он плохо помнил свою жену - помнил только шляпы, которые она носила. Как ее удивит эта весточка после такого долгого перерыва! Со смерти их сына они написали друг другу только по одному письму. Прожитые годы, по существу, проходили для мистера Тенча почти бесследно - они скользили быстро, не меняя его образа жизни. Шесть лет назад он собирался уехать домой, но курс песо упал после какой-то революции, пришлось перебраться на юг страны. За последние годы у него опять скопились деньги, но месяц назад где-то произошла очередная революция, и песо опять упал. Надо ждать - ничего другого не остается… Стальное перо опять полезло в рот между зубами: воспоминания таяли в маленькой накаленной комнате. А зачем вообще писать? Мистер Тенч уже не мог припомнить, откуда у него взялась эта странная идея. В наружную дверь кто-то постучал, и он оставил письмо на верстаке… «Дорогая Сильвия» пялилось со страницы - крупное, броское, безнадежное. На реке зазвонил пароходный колокол: это «Генерал Обрегон» вернулся из Веракруса. Мистеру Тенчу вдруг вспомнилось: маленький страдающий человек беспокойно мечется по комнате, задевая за качалки… Приятно побеседовали. Интересно, что с ним случилось потом, когда… И воспоминание умерло или просто ушло. Мистер Тенч привык к тому, что люди страдают, такова была его профессия. Он подождал из осторожности, пока чья-то рука снова не стукнула в дверь. Послышалось: «Con amistad» [13] - доверять никому нельзя… И только тогда мистер Тенч отодвинул засовы и впустил пациента.
Падре Хосе прошел в широкие, в классическом стиле ворота с выбитой поверху черными буквами надписью «Silencio» [14] - прошел в то место, которое люди когда-то называли «Божьей нивой». Оно напоминало участок застройки, где каждый владелец строил как ему взбредет в голову, не считаясь с соседями. Большие каменные склепы были самой разной высоты и самых разных форм; на некоторых крышу украшал ангел с замшелыми крыльями; в других сквозь стекло окошка виднелись на полках ржавеющие металлические венки. Будто заглядываешь в кухню дома, жильцы которого выехали, забыв опростать цветочные вазы. Тут было что-то родное, близкое - ходи куда хочешь, что хочешь разглядывай. Жизнь отступила отсюда навсегда.
Из-за своей тучности падре Хосе с трудом пробирался между склепами; вот где хорошо побыть одному - ребятишек нет, можно разбудить в себе слабенькую тоску по прошлому, а это все же лучше, чем ничего не чувствовать. Некоторых из здешних покойников ему пришлось хоронить самому. Его воспаленные глазки посматривали по сторонам. Обходя серую громаду склепа Лопесов - купеческой семьи, которая пятьдесят лет назад владела единственной гостиницей в столице, - он обнаружил, что все-таки не один здесь. На краю кладбища, у стены, копали могилу; двое мужчин делали свое дело быстро. Рядом с ними падре Хосе увидел женщину и старика. У их ног стоял детский гробик. Выкопать могилу в рыхлой почве было недолго; на дне ее собралось немного воды. Вот почему люди с достатком предпочитали лежать в склепах.
Работа на минуту прекратилась - все четверо посмотрели на падре Хосе, и он попятился к склепу Лопесов, чувствуя себя лишним здесь. Яркий, горячий полдень был чужд горю; на крыше позади кладбищенской стены сидел стервятник. Кто-то сказал:
- Отец…
Падре Хосе осуждающе поднял руку, как бы показывая, что его здесь нет, что он ушел - ушел прочь, с глаз долой.
Старик сказал:
- Падре Хосе. - Все четверо жадно смотрели на него. Покорные судьбе до того, как он появился перед ними, теперь они требовали, умоляли… Он пятился, стараясь протиснуться между склепами. - Падре Хосе, - повторил старик. - Молитву… - Они улыбались ему, ждали. Смерть близких была для них делом привычным, но теперь среди могил внезапно мелькнула надежда на благо. Они смогут похвастаться, что хотя бы один из их семьи лег в землю с молитвой, как полагается.
- Нельзя, нельзя, - сказал падре Хосе.
- Вчера был день ее святой, - сказала женщина, будто это имело какое-то значение. - Ей исполнилось пять лет. - Это была одна из тех мамаш, которые первому встречному показывают фотографии своих детей. Но сейчас она могла показать только гроб.
- Нет, не могу.
Старик отодвинул гробик ногой, чтобы подойти поближе к падре Хосе. Гроб был маленький, легкий, будто в нем лежали одни лишь кости.
- Не полную службу, вы же понимаете, только молитву. Она невинное дитя, - сказал он. В слове «дитя» было что-то странное, древнее, пригодное только для этого каменного городка. Оно состарилось, как склеп Лопесов, и было уместно только здесь.
- Закон не позволяет.
- Ее звали Анита, - продолжала женщина. - Я болела во время беременности, - пояснила она, как бы извиняясь, что ребенок родился слабым и от этого всем вышло такое беспокойство.
- Закон…
Старик приложил палец к губам:
- Не сомневайтесь в нас. Ведь только одну молитву. Я ее дед. Это ее мать, ее отец, ее дядя. Доверьтесь нам.
Но в том-то и была беда - он никому не мог довериться. Только придут домой, кто-нибудь из них обязательно начнет хвастаться. Он пятился назад, отмахиваясь пухлыми ладонями, мотая головой, и чуть не наткнулся на склеп Лопесов. Ему было страшно, и в то же время гордость клокотала у него в горле, потому что в нем снова увидели священника, его уважали.
- Если б я мог, - сказал он. - Дети мои…
Внезапно, неожиданно над кладбищем взметнулось горе. Эти люди привыкли терять детей, но им не было знакомо то, что лучше всего знают в мире, - крушение надежд. Женщина зарыдала, ее сухие, без слез рыдания были как попавший в капкан и рвущийся на волю зверек. Старик упал на колени и протянул руки.
- Падре Хосе, - сказал он, - больше некому. - Он словно молил о чуде. Неодолимое искушение охватило падре Хосе - рискнуть и прочесть молитву над могилой. Его безудержно потянуло выполнить свой долг, и он начертал в воздухе крестное знамение. Но затем страх, будто наркотик, парализовал его. Там, у набережной, его ждет презрение и безопасность; отсюда надо бежать. Он в бессилии упал на колени и взмолился:
- Оставьте меня. - Он сказал: - Я недостоин. Разве вы не видите? Я трус. - Оба старика лицом к лицу стояли на коленях среди могил; гробик был отодвинут в сторону, как пустой предлог. Нелепое зрелище - падре Хосе знал, что это нелепо: вникая в свою жизнь, он научился видеть себя таким, каким был на самом деле, - тучным, уродливым, униженным стариком. Сладостный хор ангелов умолк и исчез, уступив место хору ребячьих голосов во дворе: «Иди спать, Хосе!» Голоса звучали резко, пронзительно - хуже, чем когда-либо раньше. Он знал, что его держит в своих когтях непростительный грех - отчаяние.
- «Но вот настал благословенный день, - вслух читала мать, - когда послушничество Хуана подошло к концу. Какое это было радостное событие для его матери и сестры! Радостное и в то же время немного печальное, ибо плоть наша немощна, и могли ли они не оплакивать в сердце своем потерю сына и старшего брата? Ах, если б им дано было знать, что они обретают святого, который будет молиться за них на небесах».
Младшая девочка сказала с кровати:
- Но у нас ведь есть святые.
- Конечно.
- Зачем же тогда еще один?
Мать продолжала чтение:
- «На следующий день вся их семья приняла причастие из рук сына и брата. Потом настала минута нежного прощания - никто не знал, что оно последнее, - с новым воином Христовым, после чего семья Хуана вернулась к себе домой в Морелос. Тучи уже сгущались на небе, и в Чапультепекском дворце президент Кальес [15] обсуждал антикатолические законы. Дьявол готовился напасть на бедную Мексику».
- А стрелять скоро начнут? - спросил мальчик, беспокойно переступая с ноги на ногу.
Но мать неумолимо продолжала чтение:
- «Хуан втайне от всех, кроме своего духовника, умерщвлял свою плоть, готовясь к предстоящим испытаниям. Его товарищи ничего не подозревали, ибо он всегда был душой их веселых бесед, и в праздник основателя ордена именно ему…»
- Знаю, знаю, - сказал мальчик. - Он играл в спектакле.
Девочки широко открыли изумленные глаза.
- А что тут такого, Луис? - сказала мать, заложив пальцем запретную книгу. Он угрюмо посмотрел на нее. - Что тут такого, Луис? - повторила она. И, выждав минуту, снова стала читать. А девочки с ужасом и восхищением следили за братом. - «Именно ему, - читала мать, - разрешили поставить одноактную пьеску…»
- Знаю, знаю, - сказал мальчик. - Про катакомбы.
Поджав губы, мать продолжала:
- «…о гонениях на первых христиан. Может быть, Хуан вспомнил, как в детстве ему довелось играть Нерона в присутствии старого доброго епископа, но на сей раз он попросил себе комическую роль римского рыбака…»
- Не верю ни одному слову, - с угрюмой яростью сказал мальчик. - Ни одному слову не верю.
- Как ты смеешь!
- Нет таких дураков на свете.
Девочки замерли на месте, вытаращив на брата карие, полные благочестия глаза.
- Ступай к отцу.
- Ну и пойду, только бы не слушать эту… эту…
- Повтори ему то, что ты мне сказал.
- Эту…
- Уходи прочь.
Он хлопнул дверью. Отец стоял у зарешеченного окна и смотрел на улицу; жуки ударялись с размаху о керосиновую лампу и с поломанными крыльями копошились на каменном полу. Мальчик сказал:
- Мама велела повторить тебе то, что я ей сказал: что я не верю, что в книжке, которую она читает…
- В какой книжке?
- В божественной.
Отец грустно проговорил:
- Ах, в этой. - По улице никто не ходил, ничего здесь не случалось. С половины десятого электричество на улицах гасло. Он сказал: - Надо быть снисходительным. Понимаешь, для нас здесь все кончилось. А эта книга - она напоминает наше детство.
- Она глупая.
- Ты ведь не помнишь, как здесь жилось, когда у нас была Церковь. Я был плохим католиком, но Церковь - это… это музыка, огни и место, где можно посидеть, спрятаться от жары. И у твоей матери тоже всегда было какое-то занятие. Если б здесь был театр или хоть что-нибудь взамен, мы не чувствовали бы себя такими… такими заброшенными.
- Этот Хуан, - сказал мальчик. - Он такой глупый.
- Его ведь убили, правда?
- Кто тебе это рассказывал?
- Мы в них играем. Вчера я был Мадеро. Меня застрелили на площади - при попытке к бегству. - Где-то в тишине душной ночи забил барабан, в комнату потянуло кислятиной с реки. Этот запах был привычен, как сажа в большом городе. - Мы бросили жребий. Мне достался Мадеро. Педро вытянул Уэрту [18]. Он убежал в Веракрус по реке. За ним погнался Мануэль - он был Каррансой [19].
Не отводя глаз от улицы, отец сбил щелчком жука с рубашки. Топот солдатских сапог слышался все ближе. Отец сказал:
- Мама, наверно, рассердилась на тебя?
- А ты нет, - сказал мальчик.
- Да стоит ли сердиться? Ты не виноват. Нас бросили на произвол судьбы.
Мимо прошли солдаты, возвращаясь в казармы на холме, по соседству с тем местом, где когда-то стоял собор. Они шли не в ногу, не слушая барабанную дробь; вид у них был голодный; война еще не стала для них прибыльным занятием. Как в летаргическом сне они промаршировали по темной улице, и мальчик долго провожал их взглядом, полным волнения и надежды.
Миссис Феллоуз покачивалась в качалке взад-вперед, взад-вперед.
- Тогда лорд Пальмерстон [20] заявил, что если правительство Греции не примет должные меры по делу дона Пасифико [21]...
Она сказала:
- Деточка, у меня такая головная боль, давай, пожалуй, кончим на сегодня.
- Хорошо. У меня голова тоже побаливает.
- У тебя-то скоро пройдет. Убери, пожалуйста, книги. - Эти тоненькие, потрепанные книжонки им высылала по почте фирма «Домашнее обучение» на Патерностер-роуд. Полный курс наук, начинающийся разделом «Чтение без слез», постепенно доходил до Билля о реформе [22], лорда Пальмерстона и поэзии Виктора Гюго. Раз в полгода они получали экзаменационные листки, и миссис Феллоуз старательно проверяла ответы Корал и ставила ей отметки. Потом все это отсылалось на Патерностер-роуд и спустя несколько недель попадало в архив фирмы. Как-то раз миссис Феллоуз не выполнила своих обязанностей, потому что в Сапате началась стрельба, и получила уведомление, в котором было напечатано типографским способом: «Уважаемые родители, я с сожалением отмечаю…» Беда была в том, что они уже на несколько лет опередили программу, - где взять другие книги для чтения? - так что экзаменационные листки на несколько лет отстали. Время от времени фирма присылала по их адресу грамоты с тиснением, которые полагалось вставлять в рамку; в этих грамотах было сказано, что мисс Корал Феллоуз с отличием перешла в следующий класс, и в конце стояло факсимиле: Генри Бекли, бакалавр гуманитарных наук, директор фирмы «Домашнее обучение»; иногда приходили коротенькие, отпечатанные на машинке письма с тем же синим расплывчатым факсимиле. В письмах говорилось: «Дорогая ученица, на этой неделе вам следует обратить особое внимание…» Письма всегда были полуторамесячной давности.
- Милочка, - сказала миссис Феллоуз, - пойди закажи обед кухарке. Только для себя. Я в рот ничего не могу взять, а папа на плантации.
- Мама, - сказала девочка, - ты веришь в Бога?
Ее вопрос испугал миссис Феллоуз. Она изо всех сил закачалась вперед-назад и сказала:
- Конечно.
- В непорочное зачатие и во все такое прочее?
- Что за разговоры, милая? Кого ты наслушалась?
- Да никого, - сказала Корал. - Я сама думаю, вот и все. - Она не ждала дальнейших ответов; она прекрасно знала, что их не будет. Ей каждый раз приходилось решать все самой. Бакалавр гуманитарных наук Генри Бекли изложил всю священную историю своей ученице в одном из первых уроков, и поверить во все это ей было тогда не труднее, чем в великана из сказки, но к десяти годам она безжалостно отвергла обоих. Она уже начала учить алгебру.
- Неужели отец говорил с тобой о…?
- Да нет.
Корал надела тропический шлем и вышла на слепящий утренний свет искать кухарку. Ее фигурка казалась еще более хрупкой, чем всегда, и еще более непреклонной. Она отдала нужные распоряжения и пошла на склад осмотреть шкуры аллигаторов, распяленные на стене, потом в конюшню проверить, накормлены ли мулы. Шагая взад и вперед по раскаленному двору, она несла свои обязанности осторожно - точно стеклянную посуду. Не было вопросов, на которые у нее не нашлось бы ответа. Завидев девочку, стервятники неторопливо взмывали в воздух.
Она вернулась в дом, к матери, и сказала:
- Сегодня четверг.
- Разве, милочка?
- Папа не отправил бананы на пристань?
- Понятия не имею, милочка.
Корал быстро вышла во двор и позвонила в колокол.
Появился индеец. Нет, бананы лежат в сарае, никаких распоряжений на этот счет не было.
- Доставить на берег, - сказала Корал. - Сейчас же. Скорее. Того и гляди подойдет катер. - Она взяла отцовскую книгу записей и стала считать банановые грозди по мере того, как их выносили - в каждой грозди, ценою в несколько пенсов, по сотне бананов, а то и больше. Чтобы очистить сарай, понадобилось свыше двух часов. Кому-то надо же заняться этим, ведь раз уж случилось, что отец прозевал день отправки. Через полчаса Корал почувствовала усталость. Это было необычно для нее в такой ранний час. Она прислонилась к стене и обожгла себе лопатки. Ее не возмущало, что приходится торчать здесь и присматривать за работами; слово «играть» казалось ей бессмысленным: жизнь - это дело взрослое. В одном из первых учебников, присланных Генри Бекли, была картинка: у кукол собрались гости к чаю. Что-то совершенно непонятное - какой-то незнакомый ей обряд. Зачем нужно притворяться? Четыреста пятьдесят шесть. Четыреста пятьдесят семь. Пот струился по спинам пеонов, точно струйки воды из душа. У нее вдруг острой болью пронзило низ живота. Она не успела записать в книгу одну тачку, надо поторопиться с подсчетом. Впервые чувство ответственности легло ей на плечи грузом, который несешь долгие годы. Пятьсот двадцать пять. Боль была непривычная (нет, не глисты), но она не испугалась. Все ее тело словно ждало такой боли, словно созрело для нее. Так и разум, повзрослев, без сожалений расстается с нежностью. Это не детство уходило от нее; детства она по-настоящему и не знала.
- Это последняя? - спросила Корал.
- Да, сеньорита.
- Точно?
- Да, сеньорита.
Но ей надо было проверить. До сих пор не случалось, чтобы она делала что-то неохотно - сама не сделаешь, кто же сделает? А сегодня ей хотелось лечь в постель, уснуть. Пусть не все бананы будут вывезены - это не ее вина, а отцовская. Может, у меня лихорадка? Ноги были ледяные, хоть и стояли на раскаленной земле. А, ладно! - подумала она, покорно вошла в сарай, нащупала там электрический фонарик и включила его. Да, кажется, пусто, но надо довести дело до конца. Она шагнула к задней стене, держа фонарик прямо перед собой. Из-под ног у нее выкатилась пустая бутылка. Она направила лучик вниз - «Cerveza Moctezuma». Потом осветила заднюю стену: внизу, у самой земли, было что-то нацарапано мелом; она подошла ближе - в круге света белели маленькие крестики. Он, наверно, лежал среди бананов и машинально чертил что-то и больше ничего не мог придумать, чтобы отогнать страх. Девочка стояла, превозмогая боль, и смотрела на крестики. Какая-то страшная новизна со всех сторон надвигалась на нее все утро. Будто этот день хотел оставить по себе долгую память.
Начальник полиции играл на бильярде в таверне; там лейтенант и нашел его. Щека у хефе была повязана платком - ему казалось, это облегчает зубную боль. Когда лейтенант прошел во вращающуюся дверь, он натирал мелом кий, готовясь к трудному удару. На полках позади бильярда стояли одни бутылки минеральной воды и какая-то желтая жидкость под названием сидрал - гарантированно безалкогольная. Лейтенант с осуждающим видом стал на пороге: какой позор! Ему хотелось уничтожить в этом штате все, что может дать иностранцам повод для насмешек. Он сказал:
- Разрешите обратиться?
Хефе сморщился от внезапного приступа боли и с несвойственной ему готовностью подошел к двери. Лейтенант взглянул на счет очков - на кольца, которые были нанизаны на веревку, протянутую через все помещение. Хефе проигрывал.
- Сейчас… вернусь, - сказал хефе и пояснил лейтенанту: - Рот боюсь открывать. - Когда они толкнули входную дверь, кто-то поднял кий и потихоньку отодвинул назад одно кольцо в счете хефе.
Они шли по улице рядом - толстый и тощий. Был воскресный полдень, и все магазины стояли на запоре - единственный пережиток, оставшийся от прежних времен. Но мессу нигде не служили. Лейтенант спросил:
- Вы видались с губернатором?
- Тебе дана полная свобода действий, - ответил хефе. - Полная свобода.
- Он оставляет все на наше усмотрение?
- С оговорками. - Хефе сморщился.
- Какие же это оговорки?
- Если не поймаешь… до дождей… ответственность… ляжет на тебя.
- Не было бы на мне другой ответственности, - хмуро проговорил лейтенант.
- Сам напросился. Вот и получай.
- Что ж, я рад. - Лейтенант почувствовал, будто весь тот мир, о котором он пекся, лег теперь к его ногам. Они прошли мимо нового клуба Синдиката рабочих и крестьян; увидели в окно большие, броские карикатуры на стенах - на одной священник облапил женщину в исповедальне, на другой потягивал причастное вино. Лейтенант сказал: - Это все скоро будет не нужно. - Он смотрел на карикатуры глазами чужестранца: в них было что-то варварское.
- Почему? Они… забавные.
- Придет время, и никто не вспомнит, что когда-то здесь была Церковь.
Хефе ничего не сказал на это. Лейтенант догадывался, что он думает: стоит ли спорить из-за такой чепухи? Он резко проговорил:
- Каковы будут распоряжения?
- Распоряжения?
- Вы же мой начальник.
Хефе промолчал. Он незаметно поглядывал на лейтенанта своими маленькими хитрыми глазками. Потом сказал:
- Ты же знаешь, я тебе доверяю. Поступай, как считаешь нужным.
- Вы дадите мне письменное распоряжение?
- Нет, это лишнее. Мы же знаем друг друга.
Всю дорогу они вели осторожную борьбу, отстаивая каждый свою позицию.
- Разве губернатор ничего вам не написал? - спросил лейтенант.
- Нет. Он сказал - вы же друг друга знаете.
Уступить пришлось лейтенанту, потому что лейтенант по-настоящему пекся о деле, а не о своем будущем. Он сказал:
- Я буду брать заложников в каждой деревне.
- Тогда он не станет ходить по деревням.
- По-вашему, в деревнях не знают, где он сейчас? - резко проговорил лейтенант. - Но ему надо поддерживать с ними связь. Иначе какой от него толк?
- Делай как знаешь, - сказал хефе.
- И я буду расстреливать столько, сколько понадобится.
Хефе сказал с наигранной бодростью:
- Пустить немножко крови - никогда не повредит. Откуда ты начнешь?
- Думаю, с его прихода - с Консепсьона, а потом, может, пойду на его родину.
- Почему туда?
- Он, наверно, решит, что там ему будет безопасно. - Лейтенант в раздумье шагал мимо магазинов со спущенными шторами. - Пусть погибнет несколько человек, но, как вы считаете, губернатор поддержит меня, если в Мехико поднимут шум?
- Вряд ли, - сказал хефе. - Но ведь это то… - И скривился от боли.
- Это то, чего я хочу, - договорил лейтенант.
Он пошел к полицейскому участку один, а начальник вернулся в бильярдную. Прохожих на улице попадалось немного: было слишком жарко. Если б достать настоящую фотографию, думал лейтенант. Ему хотелось изучить лицо своего врага. Площадью завладели дети. Прыгая со скамейки на скамейку, они играли в какую-то непонятную, сложную игру; пустая бутылка из-под минеральной воды пролетела по воздуху и разбилась вдребезги у ног лейтенанта. Его рука метнулась к кобуре, он повернулся всем телом и поймал выражение ужаса на лице у мальчика.
- Это ты бросил бутылку?
На него был устремлен тяжелый, хмурый взгляд карих глаз.
- Что вы тут затеяли?
- Это бомба.
- Ты в меня целился?
- Нет.
- В кого же?
- В гринго.
Лейтенант улыбнулся неловким движением губ.
- Молодец, только целиться надо точнее. - И, отшвырнув осколки на дорогу, стал подыскивать слова, которые объяснили бы этим малышам, что он с ними заодно. Он сказал: - Твой гринго, наверно, из тех американских богачей, которые воображают, что… - и был поражен выражением преданности на лице мальчика. Это требовало какого-то отклика, и сердце лейтенанта вдруг сжалось от грустной, неутоленной любви. Он сказал: - Поди сюда. - Мальчик подошел, а его товарищи стояли испуганным полукругом и следили за ними с безопасного расстояния. - Как тебя зовут?
- Луис.
- Так вот, - сказал лейтенант, не находя нужных слов. - Учись целиться.
- Я хочу научиться, - с жаром сказал мальчик. Его взгляд был прикован к кобуре.
- Хочешь посмотреть, какое у меня оружие? - спросил лейтенант. Он вынул из кобуры свой тяжелый пистолет и протянул его мальчику. Остальные дети осторожно подошли поближе. Он сказал: - Вот это предохранитель. Подними его. Так. Теперь из него можно стрелять.
- Он заряжен? - спросил Луис.
- Он всегда заряжен.
Между губами у мальчика показался кончик языка; он судорожно глотнул, будто учуял запах еды. Теперь все ребята столпились вокруг лейтенанта. Один - посмелее - протянул руку и тронул кобуру. Они взяли лейтенанта в кольцо. И, пряча пистолет, он почувствовал, что и ему передалось их робкое счастье.
- Как он называется? - спросил Луис.
- Кольт калибра девять и шестьдесят пять.
- На сколько пуль?
- На шесть.
- Вы кого-нибудь убили из него?
- Пока еще нет, - ответил лейтенант.
У ребят захватило дух от восторга. Лейтенант стоял, держа руку на кобуре, и смотрел в карие, внимательные, полные терпения глаза. Вот за кого он борется. Он изгонит из их детства все, что ему самому приносило одно горе, - нищету, суеверие, пороки. Они заслуживают правды о пустой вселенной, о холоде остывающей земли и права на счастье - любое, какого им захочется. Ради них он был готов испепелить весь мир - сначала Церковь, потом иностранцев, потом политиков - даже его начальнику придется когда-нибудь сгинуть. Он начнет жизнь с такими вот ребятами заново - с нуля.
- О-о! - сказал Луис. - Если бы… Если бы я… - Мечты его были так огромны, что на них не хватало слов. Лейтенант протянул руку коснуться, приласкать мальчика и не знал, как это сделать. Он ущипнул его за ухо, и Луис отскочил назад - ему было больно. Мальчуганы, как птицы, разлетелись в разные стороны, а лейтенант один пошел через площадь к полицейскому участку - маленький щеголеватый человечек, горящий ненавистью и с тайной любовью в сердце. На стене в полиции профиль гангстера все с тем же упорством смотрел на первопричастниц. Кто-то обвел чернилами голову священника, чтобы выделить ее среди девичьих и женских лиц. Его зубы все так же непереносимо скалились в чернильном ореоле. Лейтенант яростно крикнул во двор:
- Есть тут кто-нибудь? - и сел за стол, слушая, как приклады винтовок волочатся по полу.
