В самом точном смысле священным или сверхъестественным элементом среди религиозных понятий древнего Израиля является идея «Присутствия» Бога среди Его народа, которую мы попытались глубже разработать в предыдущей главе. Мы видели, как на исходе пророческой традиции Иезекииль овладевает этим понятием, столь первичным и основоположным в Израиле, и, окончательно развивая его в чисто духовную сторону, превращает его в главный очаг израильской веры и надежды.
Со своей стороны, историки священнической школы, используя в одной и той же связи символы Ковчега и облака, истолковывают это понятие как живую душу и словно двигатель народной истории. После них, умозрительные построения раввинов - современников Господа Иисуса Христа сосредоточивают на этом понятии как мистику, так и богословие еврейства.
Уточняя его, чтобы сделать из него центр всей своей системы, они - как мы уже говорили - дают ему определенное имя, замечательным образом подводящее итог всему тому, что Иезекииль стремился объединить: свободе, неприступной трансцендентности Бога Живого, но вместе с тем и невообразимой реальности Его добровольного нисхождения, Его любвеобильной имманентности с Израилем и в Израиле. Они это называют Шекиной, от глагола, означающего по-еврейски «обитать под шатром».
Именно так Бог представляется присутствующим в Израиле: как странник, всегда остающийся чуждым этой земле, и тем не менее самым реальным образом близкий Своим людям, как их спутник, сопровождающий их во всех их скитаниях. Впоследствии святой Иоанн, чтобы выразить воплощение, использует то же выражение, всего лишь пересказывая его по-гречески: και ο λογος σαρζ εγενετο και ΕΣΚΗΝΩΣΕΝ εν ηριν.
Буквально это означает: «Слово стало плотью и поставило шатер Свой среди нас».
Однако, параллельно с разработкой у пророков того наиболее сверхъестественного, что имелось у Израиля, происходит также развитие совершенно иного порядка, к которому нам теперь необходимо вернуться. После наиболее религиозного, оно кажется, наоборот, наиболее мирским в израильском мышлении. В противоположность Шекине, то понятие, которое тут господствует, кажется на первый взгляд настолько натуралистическим, что даже трудно понять, каким образом оно нашло себе место в Слове Божией.
Именно так Бог представляется присутствующим в Израиле: как странник, всегда остающийся чуждым этой земле, и тем не менее самым реальным образом близкий Своим людям, как их спутник, сопровождающий их во всех их скитаниях. Впоследствии святой Иоанн, чтобы выразить воплощение, использует то же выражение, всего лишь пересказывая его по-гречески: και ο λογος σαρζ εγενετο και ΕΣΚΗΝΩΣΕΝ εν ηριν.
Буквально это означает: «Слово стало плотью и поставило шатер Свой среди нас».
Однако, параллельно с разработкой у пророков того наиболее сверхъестественного, что имелось у Израиля, происходит также развитие совершенно иного порядка, к которому нам теперь необходимо вернуться. После наиболее религиозного, оно кажется, наоборот, наиболее мирским в израильском мышлении. В противоположность Шекине, то понятие, которое тут господствует, кажется на первый взгляд настолько натуралистическим, что даже трудно понять, каким образом оно нашло себе место в Слове Божией.
Имеем в виду Премудрость, которой нам теперь и предстоит заняться. Всё же надо с самого начала, наряду с этим исходным контрастом, подчеркнуть и удивительную конечную согласованность. Несмотря на свое чисто земное происхождение, израильская Премудрость под конец сливается с высшими откровениями пророческого Слова. На этой вершине, в Слове ап. Иоанна, и в том самом стихе, который мы только что привели, представляющем собою как бы ключ к его евангелию, Премудрость присутствует рядом с Шекиной.
Более того, та и другая сливаются. Ведь уже и в одной из последних книг Премудрости, ей приписываются слова, как будто заранее являющиеся отзвуком стиха ап. Иоанна:
«Создатель всех повелел мне, и Произведший меня указал мне покойное жилище, и сказал: Поселись (κατασκήνωσον) в Иакове, и прими наследие в Израиле» (Сир. 24:8-9).
Что же такое еврейская Премудрость? Нет ничего более поучительного и увлекательного, чем проследить созидание и постепенное преобразование этого понятия в истории Израиля [83].
В Израиле Премудрость появляется вместе с царской властью. Как и эта последняя, она заимствована извне. Поэтому не приходится удивляться, если она долгое время имеет вид чужеземки. На той и на другой тяготеет первоначальная двусмысленность, которая не без труда, но победно преодолевается в дальнейшей истории. Мы помним, что в самом начале царская власть натолкнулась, в лице пророка Самуила, на осуждение, вынесенное ей божественным Словом.
«Создатель всех повелел мне, и Произведший меня указал мне покойное жилище, и сказал: Поселись (κατασκήνωσον) в Иакове, и прими наследие в Израиле» (Сир. 24:8-9).
Что же такое еврейская Премудрость? Нет ничего более поучительного и увлекательного, чем проследить созидание и постепенное преобразование этого понятия в истории Израиля [83].
В Израиле Премудрость появляется вместе с царской властью. Как и эта последняя, она заимствована извне. Поэтому не приходится удивляться, если она долгое время имеет вид чужеземки. На той и на другой тяготеет первоначальная двусмысленность, которая не без труда, но победно преодолевается в дальнейшей истории. Мы помним, что в самом начале царская власть натолкнулась, в лице пророка Самуила, на осуждение, вынесенное ей божественным Словом.
Также и Премудрость, представляющая собою как бы душу этого устроения Народа Божия в гражданственности, увенчанной именно царскою властью, на первых порах представляется своего рода падением с неба на землю. Когда от пророков VIII-VII века переходишь к изречениям приблизительно современных им мудрецов, собранным в Книге Притчей, то получаешь такое впечатление, точно потерян контакт с тем Присутствием, которое отличало Израиль от других народов.
Вместо того, самые плоско земные заботы тут как будто завладевают всецело вниманием. Не то ли это самое, чего опасался Самуил? Не отвратился ли дух Израиля от Ягве и от им данного святого призвания, чтобы приспособиться к мыслям и интересам других народов?
Однако, как Самуил, движимый Самим Богом, в конце концов принял и освятил царскую власть, тем самым вкладывая религиозный смысл в утверждение народа Божия на земле, - так и Премудрость, привившись на израильской почве, приносит в конце концов такой плод, у которого мы снова находим все благоухание пророческого духа. Дело в том, что в граде, который она постепенно созидала, Сам Ягве стал тем временем и строителем, и краеугольным камнем.
Премудрость, как мы сказали, связана с царской властью и с совокупностью установлений, имеющих в царской власти свой источник и свое средоточие, - у Израиля так же, как и у остальных семитов. Надо вспомнить, что в Египте или в Ассирии царская власть впервые объединила то, что раньше было только разнородной массой семей или племен, подчинявшихся лишь одной природной власти своих отцов или старших в роде.
Однако, как Самуил, движимый Самим Богом, в конце концов принял и освятил царскую власть, тем самым вкладывая религиозный смысл в утверждение народа Божия на земле, - так и Премудрость, привившись на израильской почве, приносит в конце концов такой плод, у которого мы снова находим все благоухание пророческого духа. Дело в том, что в граде, который она постепенно созидала, Сам Ягве стал тем временем и строителем, и краеугольным камнем.
Премудрость, как мы сказали, связана с царской властью и с совокупностью установлений, имеющих в царской власти свой источник и свое средоточие, - у Израиля так же, как и у остальных семитов. Надо вспомнить, что в Египте или в Ассирии царская власть впервые объединила то, что раньше было только разнородной массой семей или племен, подчинявшихся лишь одной природной власти своих отцов или старших в роде.
Чтобы этого достичь, царская власть по необходимости сопровождается целой организацией чиновничества, позволяющей ей как бы всюду присутствовать. Именно это Самуил говорил израильтянам:
«Сыновей ваших он (царь) возьмет и приставит к колесницам своим и сделает всадниками своими, и будут они бегать пред колесницами его; и поставит их у себя тысяченачальниками и пятидесятниками» и т.д. (1 Цар. 8:11-12).
Потому что царь был бы ничто без тех, кого потом начинают называть «царскими людьми». Только они позволяют царской власти быть действенной там, где прежде власть главы семейства присутствовала непосредственно.
Но тут возникает проблема: как должны производиться набор и подготовка этих «царских людей», для совершенно новых задач и ответственности, - таких же новых, как и опирающаяся на них власть? Потребности того, что мы теперь называем администрацией, неизбежно ведут к образованию также совсем новой касты. Она складывается благодаря постепенно накопляющемуся и всё более систематически передающемуся коллективному опыту. Этот опыт, объединенный и введенный в определенное русло, это и есть Премудрость.
Таким образом, Премудрость начинается как изучаемое наощупь искусство управлять людьми. Она возникает из тех, кто играет щекотливую роль посредников между верховной властью и многочисленным народом с его скромными запросами во всех их подробностях. Она вырабатывается ими для собственного пользования, чтобы уроки и их неудач, и их успехов не пропадали зря.
«Сыновей ваших он (царь) возьмет и приставит к колесницам своим и сделает всадниками своими, и будут они бегать пред колесницами его; и поставит их у себя тысяченачальниками и пятидесятниками» и т.д. (1 Цар. 8:11-12).
Потому что царь был бы ничто без тех, кого потом начинают называть «царскими людьми». Только они позволяют царской власти быть действенной там, где прежде власть главы семейства присутствовала непосредственно.
Но тут возникает проблема: как должны производиться набор и подготовка этих «царских людей», для совершенно новых задач и ответственности, - таких же новых, как и опирающаяся на них власть? Потребности того, что мы теперь называем администрацией, неизбежно ведут к образованию также совсем новой касты. Она складывается благодаря постепенно накопляющемуся и всё более систематически передающемуся коллективному опыту. Этот опыт, объединенный и введенный в определенное русло, это и есть Премудрость.
Таким образом, Премудрость начинается как изучаемое наощупь искусство управлять людьми. Она возникает из тех, кто играет щекотливую роль посредников между верховной властью и многочисленным народом с его скромными запросами во всех их подробностях. Она вырабатывается ими для собственного пользования, чтобы уроки и их неудач, и их успехов не пропадали зря.
Им она будет служить и к тому, чтобы, в меру возможного, предохранить их преемников от повторения их собственных первоначальных промахов. Занимаются они этим не из чистого альтруизма. С одной стороны, царь заинтересован в том, чтобы ему служили как следует. Но с другой стороны, сила родственных связей, неизбежная при образовании каст такого рода, в свою очередь побуждает их готовить себе преемников из своих собственных детей.
Становится понятным, что Премудрость, будучи искусством управлять от имени царя, вместе с тем и с самого начала вырабатывает в себе также и черты искусства просто преуспевать в жизни. Однако, другая тенденция, столь же естественная в ее развитии, дает ей направленность к менее узким точкам зрения и даже поднимает ее выше ее первоначальных, чисто утилитарных целей.
Управляя людьми, узнаёшь их, так же, как руководя делами, открываешь действительность. Любой более высокий ум скоро начинает находить настоящий интерес в этом знании, которое приходит само, хотя его и не искали заранее. Более дальновидный интерес, который это знание представляет даже для узко практических целей, побуждает преследующего эти цели человека, если только он достаточно рассудителен, всё больше и больше заниматься такой умственной деятельностью.
А попутно, в силу самой природы человеческого духа, он приучается всё больше и больше ценить это знание само по себе.
Так созидается Премудрость, все время раздираемая между одной тенденцией, стремящейся сделать из нее всего только искусство преуспевать, весьма далекое от духовности или даже от нравственности, и другой тенденцией, влекущей ее к бескорыстному познанию человека и мира.
Так созидается Премудрость, все время раздираемая между одной тенденцией, стремящейся сделать из нее всего только искусство преуспевать, весьма далекое от духовности или даже от нравственности, и другой тенденцией, влекущей ее к бескорыстному познанию человека и мира.
От метафизики до «ловкачества», она покрывает всё поле человеческого опыта, постепенно распределяемого мышлением, но всегда в связи с вполне определенным практическим интересом к поведению людей, будь то с точки зрения высшей мировой политики, будь то в пределах мелочных комбинаций между интриганами и карьеристами.
Школы Премудрости это первоначально - те же царские канцелярии, неизбежно располагающиеся в передних всех царских дворцов; во многом они напоминают некоторые современные высшие училища политических знаний: это - учреждения, предназначенные пополнять бюрократическую касту, где старые знатоки передают молодежи свое знание дел, основанное на эмпирических, но глубоко продуманных данных.
У крупных соседей Израиля, в Египте или в Ассирии, царская власть определилась и утвердилась задолго до своего перенесения к нему. Поэтому и Премудрость созидалась там в течение долгого времени.
Школы Премудрости это первоначально - те же царские канцелярии, неизбежно располагающиеся в передних всех царских дворцов; во многом они напоминают некоторые современные высшие училища политических знаний: это - учреждения, предназначенные пополнять бюрократическую касту, где старые знатоки передают молодежи свое знание дел, основанное на эмпирических, но глубоко продуманных данных.
У крупных соседей Израиля, в Египте или в Ассирии, царская власть определилась и утвердилась задолго до своего перенесения к нему. Поэтому и Премудрость созидалась там в течение долгого времени.
Ввиду уже известной нам связи между ними, не приходится удивляться, что, например, у Соломона, сознательно подражавшего монархам Нила или Месопотамии, Премудрость содержит множество черт, заимствованных из ассирийской Премудрости Ахикара или из египетской Премудрости Амен-ем-опе, - говоря только о двух наиболее характерных источниках.
Но тогда понятными становятся и опасения старого пророческого духа в Израиле, в момент, когда у него намечается появление царя. Ведь где царь, там и «царские люди», а где «царские люди», не обязательно ли появится там и человеческая мудрость, слишком человеческая, вытесняющая Слово Божие?
И всё же, несмотря ни на что, Божественное Слово допустит сближение. Лучше того: оно примет на себя почин союза и, в конце концов, его соперница станет его свидетельницей, будет им даже удочерена, притом подобно тому как совершается усыновление детей Божиих не только по имени, но и в самой действительности.
Каким путем это делается? Отметим, что Премудрость, как бы ни была она реалистична и позитивна вначале, тем не менее была связана с религией, уже по одной той причине, что она была связана с царской властью. Это было так, безотносительно к ее введению в Израиле, потому что везде у семитов царь был как бы явлением Божества. Разумеется, религия, о которой речь шла до этих пор, была той или иной формой натуралистического язычества.
И всё же, несмотря ни на что, Божественное Слово допустит сближение. Лучше того: оно примет на себя почин союза и, в конце концов, его соперница станет его свидетельницей, будет им даже удочерена, притом подобно тому как совершается усыновление детей Божиих не только по имени, но и в самой действительности.
Каким путем это делается? Отметим, что Премудрость, как бы ни была она реалистична и позитивна вначале, тем не менее была связана с религией, уже по одной той причине, что она была связана с царской властью. Это было так, безотносительно к ее введению в Израиле, потому что везде у семитов царь был как бы явлением Божества. Разумеется, религия, о которой речь шла до этих пор, была той или иной формой натуралистического язычества.
В силу этого, требуя от хорошего чиновника, от идеального писца, чтобы он был прежде всего благочестив, ассирийская или египетская Премудрость обязывала его может быть только к суеверному формализму, к религиозности магического типа, в свою очередь грубо утилитарной. Но едва Премудрость проникает в Израиль как происходит немедленно решающее превращение.
Так же, как царь из «сына Ваала» стал «помазанником Ягве», «царские люди» тоже начинают говорить самим себе, что «начало мудрости - страх Господень» (Притч. 1:7). Ибо Премудрость проникает в Израиль приблизительно в то самое время, когда влияние пророческого слова вызывает, с реформой Иосии (определенной Второзаконием), полную перестройку жизни и умонастроения народа [84].
Эта реформа целиком вдохновляется желанием ввести в нравы и даже в учреждения важнейшие элементы из учения великих пророков. Поэтому не приходится удивляться тому, что израильский книжник, составивший как бы основную вытяжку из учения мудрецов, - автор «Екклисиаста», - внезапно дает разочарованному скептицизму, всегда составляющему последнее слово чисто человеческой мудрости, следующее совсем неожиданное заключение:
«Бойся Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом всё для человека» (Еккл. 12:13).
Таким образом, вечная юность, поток божественного вдохновения прикасается к сокровищу мудрецов и обновляет его в тот самый момент, когда оно рушится под тяжестью накопленных в нем опыта и размышлений, - т. е. когда на него надвигается обычный конец тех культур, которые остаются только человеческими.
Замечательно к тому же, и может считаться делом Промысла Божия, что Премудрость, едва привившись на израильской почве, лишается на ней своего непосредственного, земного назначения. Уже с начала VI века, еврейскому царству приходит конец и нет больше ничего и никого чтобы пытаться вести в Иудее ту низменную политику, которую бичевал Исайя. Еврейские верхи - в изгнании или в плену, независимость Израиля уничтожена полностью и его свобода возродится уже лишь в рамках персидской сатрапии.
«Бойся Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом всё для человека» (Еккл. 12:13).
Таким образом, вечная юность, поток божественного вдохновения прикасается к сокровищу мудрецов и обновляет его в тот самый момент, когда оно рушится под тяжестью накопленных в нем опыта и размышлений, - т. е. когда на него надвигается обычный конец тех культур, которые остаются только человеческими.
Замечательно к тому же, и может считаться делом Промысла Божия, что Премудрость, едва привившись на израильской почве, лишается на ней своего непосредственного, земного назначения. Уже с начала VI века, еврейскому царству приходит конец и нет больше ничего и никого чтобы пытаться вести в Иудее ту низменную политику, которую бичевал Исайя. Еврейские верхи - в изгнании или в плену, независимость Израиля уничтожена полностью и его свобода возродится уже лишь в рамках персидской сатрапии.
Что же теперь станет с Премудростью? Накопленные в ней опыт и размышления не могут так легко рассеяться или потеряться. Но, именно тогда, когда она уже достаточно пропитана для этого дуновением ягвизма, она и поднимется выше своего земного назначения, которого у нее больше нет.
Те, кто пережил крушение своей собственной власти, берутся теперь за проблему правления Божия. Уже религиозная по своему духу, Премудрость станет таковой же и по своему назначению. До какой степени она на самом деле становится такой, показывает книга Иова.
Можно сказать, что в этой книге мы видим Премудрость критикующую себя саму, с такой глубиной, которая означает величайший шаг вперед даже по сравнению с религией пророков.
Иов воспитан в той еврейской Премудрости, которая «трепете перед Ягве берет» начало и «всё для человека» в исполнении Его заповедей. Кажется, что она освещает ему «путь!» и укрепляет в нём старую израильскую уверенность, что счастье - в верности Ягве. Но вот, несчастье обрушивается на - безвинного - Иова и словно нарочно поражает его тем сильнее, чем на нём меньше вины. Иов повторяет тогда вопль Екклисиаста: зачем жить? (Иов. 3).
Можно сказать, что в этой книге мы видим Премудрость критикующую себя саму, с такой глубиной, которая означает величайший шаг вперед даже по сравнению с религией пророков.
Иов воспитан в той еврейской Премудрости, которая «трепете перед Ягве берет» начало и «всё для человека» в исполнении Его заповедей. Кажется, что она освещает ему «путь!» и укрепляет в нём старую израильскую уверенность, что счастье - в верности Ягве. Но вот, несчастье обрушивается на - безвинного - Иова и словно нарочно поражает его тем сильнее, чем на нём меньше вины. Иов повторяет тогда вопль Екклисиаста: зачем жить? (Иов. 3).
Но у него это звучит совсем по-другому. Тут это уже не человек пресыщенный мирской жизнью и на склоне лет утешающийся в религии. Тут это - прежде всего живое существо, всеми своими силами сопротивляющееся боли. И это - верующий, который видит, что он думал мудростью поддержать свою веру, - а она обратилась против него.
Его друзьям легко говорить ему: в чем ты сам наставлял других? (Иов. 4) В том, что счастье является непременной наградой добродетели и что Бог наказывает Своих только так, как это может делать мудрец: для того, чтобы сделать Своих детей лучше и тем самым обеспечить им больше счастья (Иов. 5:17). Как же ты, подвергаясь испытанию, уже не умеешь наставлять самого себя своим же учением?
На этот довод, которым Елифаз побивает его точно его собственным оружием, страдающий Иов может ответить только то, чему одно страдание могло его научить: отношение не так просто, и пропорция греха и страдания не столь очевидна (Иов. 6).
Но разве Бог не праведный по преимуществу? Кто дерзнет Его обвинять? - возражает Вилдад (Иов. 8). Иов согласен с принципом, но через опыт, еще раз, ему открывается, что применение этого принципа гораздо более таинственно, чем думал, вероятно, даже последний из пророков, Иезекииль (Иов. 9. Ср. Иез. 18).
Тогда Софар, при виде этого кажущегося нечестия, не останавливается перед прямым обвинением: ты согрешил, ты, наверно, тяжко согрешил, - за это тебя и постигли такие удары (Иов. 11). На это нападение Иов отвечает, не отрицая своей нравственной слабости, но вместе с тем и отказываясь принять упрощенное объяснение, которое он сам прежде распространял (Иов. 12).
Его друзьям легко говорить ему: в чем ты сам наставлял других? (Иов. 4) В том, что счастье является непременной наградой добродетели и что Бог наказывает Своих только так, как это может делать мудрец: для того, чтобы сделать Своих детей лучше и тем самым обеспечить им больше счастья (Иов. 5:17). Как же ты, подвергаясь испытанию, уже не умеешь наставлять самого себя своим же учением?
На этот довод, которым Елифаз побивает его точно его собственным оружием, страдающий Иов может ответить только то, чему одно страдание могло его научить: отношение не так просто, и пропорция греха и страдания не столь очевидна (Иов. 6).
Но разве Бог не праведный по преимуществу? Кто дерзнет Его обвинять? - возражает Вилдад (Иов. 8). Иов согласен с принципом, но через опыт, еще раз, ему открывается, что применение этого принципа гораздо более таинственно, чем думал, вероятно, даже последний из пророков, Иезекииль (Иов. 9. Ср. Иез. 18).
Тогда Софар, при виде этого кажущегося нечестия, не останавливается перед прямым обвинением: ты согрешил, ты, наверно, тяжко согрешил, - за это тебя и постигли такие удары (Иов. 11). На это нападение Иов отвечает, не отрицая своей нравственной слабости, но вместе с тем и отказываясь принять упрощенное объяснение, которое он сам прежде распространял (Иов. 12).
Отныне он прекрасно знает, что не какие бы то ни было рассуждения с людьми, с «мудрыми мира сего» (по позднейшему выражению ап. Павла) могут просветить его. «Я к Вседержителю хотел бы говорить…» - заявляет он (Иов. 13:3). Замечательнее же всего, что именно тот человек, который как будто обвиняет Бога - и с каким дерзновением! - он же и уповает на Бога с такой силой выражения, какой до сих пор не было в Библии:
«Я знаю, Искупитель мой жив и Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию; и я во плоти моей узрю Бога. Я узрю Его сам; мои глаза, не глаза другого, увидят Его. Истаевает сердце мое в груди моей!» (Иов. 19:25-27).
Елифаз подводит нас к этой необычайной уверенности, развивая, в качестве единственного довода против Иова, величие Бога, не поддающееся никаким нашим объяснениям (Иов. 36-37). Но, отстраняя тех, кто говорит о Нём не будучи Им Самим, Бог Сам, в Своем величии, является Иову. А тот, видя Его, прекращает свои жалобы, между тем как Бог оправдывает Иова вопреки мудрецам... (Иов. 38-42)
В этой книге, которая в самой Библии стоит совершенно особняком, невозможно искать какой-либо объяснительной теории, потому именно, что ее цель - отстранить все такие теории. Здесь последнее слово Премудрости выражается в признании тайны, двойной тайны мира и Бога, тайны, которая мучительна пока мы смотрим на мир, но она же и утешает, просвещая сердца, коль скоро Бог Сам лично открывается нам и к нам нисходит.
Премудрость поднявшаяся на этот уровень уже готова услышать предельные откровения Слова. Около того же самого времени, когда размышления мудрецов дошли до этого признания тайны как ключа к единственной подлинной мудрости, тайну действительно возвестил тот пророк, с которым, по нашему представлению, Ветхий Завет начинает переходить в Новый.
«Я знаю, Искупитель мой жив и Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию; и я во плоти моей узрю Бога. Я узрю Его сам; мои глаза, не глаза другого, увидят Его. Истаевает сердце мое в груди моей!» (Иов. 19:25-27).
Елифаз подводит нас к этой необычайной уверенности, развивая, в качестве единственного довода против Иова, величие Бога, не поддающееся никаким нашим объяснениям (Иов. 36-37). Но, отстраняя тех, кто говорит о Нём не будучи Им Самим, Бог Сам, в Своем величии, является Иову. А тот, видя Его, прекращает свои жалобы, между тем как Бог оправдывает Иова вопреки мудрецам... (Иов. 38-42)
В этой книге, которая в самой Библии стоит совершенно особняком, невозможно искать какой-либо объяснительной теории, потому именно, что ее цель - отстранить все такие теории. Здесь последнее слово Премудрости выражается в признании тайны, двойной тайны мира и Бога, тайны, которая мучительна пока мы смотрим на мир, но она же и утешает, просвещая сердца, коль скоро Бог Сам лично открывается нам и к нам нисходит.
Премудрость поднявшаяся на этот уровень уже готова услышать предельные откровения Слова. Около того же самого времени, когда размышления мудрецов дошли до этого признания тайны как ключа к единственной подлинной мудрости, тайну действительно возвестил тот пророк, с которым, по нашему представлению, Ветхий Завет начинает переходить в Новый.
Мы, конечно, имеем в виду цикл тех пророчеств об Отроке Ягве, которые составляют средоточие второй части книги Исайи (Ис. 42:1-7; Ис. 49:3-6; Ис. 50:4-11; Ис. 52:13; Ис. 53:12).
Трудно допустить, чтобы автор книги Иова и автор этих пророчеств не знали друг друга [85]. Но определить, кто из них был раньше, не представляется возможным. Положение, с предельной остротой представленное Иовом в качестве предмета самой неразрешимой проблемы, становится в Песнопениях о Рабе Ягве содержанием глубочайшего пророческого откровения, притом того именно, которое в дальнейшем более всего проливает света на личность и на дело Иисуса Христа [86].
В основе этих песнопений лежит, по-видимому, опыт скорбной верности, патетическое переживание непонятости, напоминающее Иеремию. Но предлагаемый здесь образ страждущего праведника появляется впервые как прямое обетование очищения Израиля и спасения народов.
Трудно допустить, чтобы автор книги Иова и автор этих пророчеств не знали друг друга [85]. Но определить, кто из них был раньше, не представляется возможным. Положение, с предельной остротой представленное Иовом в качестве предмета самой неразрешимой проблемы, становится в Песнопениях о Рабе Ягве содержанием глубочайшего пророческого откровения, притом того именно, которое в дальнейшем более всего проливает света на личность и на дело Иисуса Христа [86].
В основе этих песнопений лежит, по-видимому, опыт скорбной верности, патетическое переживание непонятости, напоминающее Иеремию. Но предлагаемый здесь образ страждущего праведника появляется впервые как прямое обетование очищения Израиля и спасения народов.
Страдание безвинного, «святого Отрока Божия» по позднейшему новозаветному выражению, обнаруживает свою плодотворную силу, невообразимо плодотворную и вполне сверхъественную, по отношению к грешникам, с которыми он связан солидарностью, точная природа которой пока еще остается неясной.
Этот раб - Израиль, но это еще и кто-то, отличающийся от Израиля. Это уже Израиль не противопоставляемый народам, но примиряющий их с Богом в то самое время, как примиряется и он сам. И это - единственный пример такой верности, которую Израиль нарушил и которая искупляет эгоистическое непослушание других силою своей жертвы - это слово здесь произносится впервые, в смысле добровольной самоотдачи.
«И сказал мне: Ты раб Мой, Израиль,
в тебе Я прославлюсь…
И Он сказал:
Мало того, что ты будешь рабом Моим
для восстановления колен Иаковлевых
и для возвращения остатков Израилевых;
но Я сделан тебя светом народов,
чтобы спасение Мое простерлось до концов земли» (Ис. 49:3-6).
«Он взял на Себя наши немощи
и понес наши болезни;
а мы думали, что Он был поражаем,
наказуем и уничижен Богом.
Но Он изъязвлен был за грехи наши
и мучим за беззакония наши;
наказание мира нашего было на Нём
и ранами Его мы исцелились…
Господу угодно было поразить Его,
и Он предал Его мучению;
когда же душа Его принесет жертву умилостивления,
Он узрит потомство долговечное,
и воля Господня благоуспешно будет исполняться рукою Его» (Ис. 53:4-5, 10).
Все толкования этих поразительных текстов, пытающиеся не выходить из рамок Ветхого Завета, - хромают. Ни представление об Израиле страдающем для того, чтобы свидетельствовать перед народами, ни сознание спасительного для самого Израиля значения его праведников и пророков, как Иеремия, не отвечают всем сторонам этих текстов. Их охватывает целиком только то толкование, которое в дальнейшем дает им Христос, разъясняя тем самым и загадочность своей собственной судьбы.
Этот раб - Израиль, но это еще и кто-то, отличающийся от Израиля. Это уже Израиль не противопоставляемый народам, но примиряющий их с Богом в то самое время, как примиряется и он сам. И это - единственный пример такой верности, которую Израиль нарушил и которая искупляет эгоистическое непослушание других силою своей жертвы - это слово здесь произносится впервые, в смысле добровольной самоотдачи.
«И сказал мне: Ты раб Мой, Израиль,
в тебе Я прославлюсь…
И Он сказал:
Мало того, что ты будешь рабом Моим
для восстановления колен Иаковлевых
и для возвращения остатков Израилевых;
но Я сделан тебя светом народов,
чтобы спасение Мое простерлось до концов земли» (Ис. 49:3-6).
«Он взял на Себя наши немощи
и понес наши болезни;
а мы думали, что Он был поражаем,
наказуем и уничижен Богом.
Но Он изъязвлен был за грехи наши
и мучим за беззакония наши;
наказание мира нашего было на Нём
и ранами Его мы исцелились…
Господу угодно было поразить Его,
и Он предал Его мучению;
когда же душа Его принесет жертву умилостивления,
Он узрит потомство долговечное,
и воля Господня благоуспешно будет исполняться рукою Его» (Ис. 53:4-5, 10).
Все толкования этих поразительных текстов, пытающиеся не выходить из рамок Ветхого Завета, - хромают. Ни представление об Израиле страдающем для того, чтобы свидетельствовать перед народами, ни сознание спасительного для самого Израиля значения его праведников и пророков, как Иеремия, не отвечают всем сторонам этих текстов. Их охватывает целиком только то толкование, которое в дальнейшем дает им Христос, разъясняя тем самым и загадочность своей собственной судьбы.
И именно это толкование апостолы делают ключом к «Евангелию», к «благой вести» о спасении.
«Сын человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих» (Мф. 20:28).
«Христос, единожды принеся Себя в жертву, чтобы подъять грехи многих, во второй раз явится не для очищения греха, а для ожидающих Его во спасение» (Евр. 9:28).
Мы уже не раз назвали таинственной совокупность этих мыслей, о которых можно сказать, что израильская душа уже к ним готова с Иовом и что она их уже принимает с Песнопениями о Рабе Ягве. Надо сказать еще более решительно, что в учении ап. Павла все эти представления, кристаллизированные в живом образе Христа и озаренные его присутствием, составляют ТАЙНУ.
В первом послании к Коринфянам, тайна появляется сразу же, в качестве великой загадки Премудрости Божией, перед которой теряется всякая мудрость человеческая и даже мудрость «архонтов», т. е. падших духовных сил, державших грешный мир в рабстве. Эта великая тайна замысла Божия, открытая для спасения мира, и есть то, что ап. Павел там же называет «безумием Креста», добавляя, что это - безумие с точки зрения мира, но Премудрость Божия для нас, уверовавших (1 Кор. 1:18-31).
«Сын человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих» (Мф. 20:28).
«Христос, единожды принеся Себя в жертву, чтобы подъять грехи многих, во второй раз явится не для очищения греха, а для ожидающих Его во спасение» (Евр. 9:28).
Мы уже не раз назвали таинственной совокупность этих мыслей, о которых можно сказать, что израильская душа уже к ним готова с Иовом и что она их уже принимает с Песнопениями о Рабе Ягве. Надо сказать еще более решительно, что в учении ап. Павла все эти представления, кристаллизированные в живом образе Христа и озаренные его присутствием, составляют ТАЙНУ.
В первом послании к Коринфянам, тайна появляется сразу же, в качестве великой загадки Премудрости Божией, перед которой теряется всякая мудрость человеческая и даже мудрость «архонтов», т. е. падших духовных сил, державших грешный мир в рабстве. Эта великая тайна замысла Божия, открытая для спасения мира, и есть то, что ап. Павел там же называет «безумием Креста», добавляя, что это - безумие с точки зрения мира, но Премудрость Божия для нас, уверовавших (1 Кор. 1:18-31).
В послании к Колоссянам он уточняет: эта тайна, от вечности сокрытая в Боге, заключается в том, что всемирное примирение совершается кровью Креста, причем силы, враждебные Богу, уничтожаются Христом (Кол. 1:9-29).
Послание к Ефесянам, раскрывая широчайшие перспективы, проливает свет на всё это: история человека и мира, согласно этой «тайне воли Божией» открытой во Христе, «соединена» в Нём через Его Крест и как бы заново повторена (Еф. 1:9-10; ср. конец главы 1 и десять первых стихов главы 2); так что с упразднением греха и порождаемой им «тайны беззакония», о которой говорится во втором послании к Фессалоникийцам (2 Фес. 2:7) Бог, наконец, воцарится над всем, что есть.
Во всех этих текстах, проявляется одна и та же связь между «тайной», понимаемой ап. Павлом как личность и дело Христа, истолкованные на основе Песнопений о Рабе Ягве, и Премудростью Божией, противопоставленной всем разновидностям человеческой мудрости. Всё это непосредственно отсылает нас к тем высшим плодам, которые тема Премудрости принесла у древнего Израиля.
Очень скоро после ее проникновения в Израиль, книжникам, восприявшим влияние пророков и Второзакония, стало ясно, что подлинная Премудрость есть дар Божий.
«Господь дает мудрость» - говорит уже книга Притчей (Притч. 2:6), а в книге Премудрости Соломоновой великий царь молится об этом настойчиво, ибо, говорит он, - «Я знал, что не мог бы получить Премудрость, если бы Бог не дал ее мне» (Прем. 8:21).
Иов говорит еще определеннее: для него, в сущности, нет мудрецов кроме Бога:
«Но где Премудрость обретается?
и где место разума?
Не знает человек цены ее,
и она не обретается на земле живых.
Бездна говорит: «не во мне она»,
и море говорит: «не у меня».
Не дается она за золото,
и не приобретается она за вес серебра.
Не оценивается она золотом Офирским,
ни драгоценным ониксом, ни сапфиром.
Не равняется с нею золото и кристалл,
и не выменяешь ее на сосуды из чистого золота.
А о кораллах и жемчуге и упоминать нечего,
и приобретение премудрости выше рубинов.
Не равняется с нею топаз ефиопский;
чистым золотом не оценивается она.
Откуда же исходит Премудрость?
И где место разума?
Сокрыта она от очей всего живущего,
и от птиц небесных утаена.
Аваддон и смерть говорят:
«Ушами нашими мы слышали слух о ней».
Бог знает путь ее,
и Он ведает место ее.
Ибо Он презирает до концов земли,
и видят под всем небом.
Когда Он ветру полагал вес
и располагал воду по мере,
когда назначал устав дождю
и путь для молнии громоносной:
тогда Он видел ее и явил ее,
приготовил ее и еще испытал ее» (Иов. 28:12-27).
Таинственный характер Премудрости широко признавался уже и царскими мудрецами. Ей свойственно быть принадлежностью царя и его советников, которые тем выше стоят на иерархической лестнице, чем больше они посвящены в намерения своего государя [87]. В этом смысле, обучение Премудрости всегда означает, в большей или меньшей степени, сообщение некоего секрета, некой тайны:
«Что есть Премудрость и как она произошла, я возвещу,
и не скрою от вас тайн» (Прем. 6:22).
Но уже книга Премудрости Иисуса сына Сирахова высказывает ту мысль, что не мудрецам, провозглашающим себя таковыми, дано знать тайны Премудрости, а смиренным, которым эти тайны открывает Бог:
«Много высоких и славных;
но тайны открываются смиренным» (Сир. 3:19).
Однако, только в книге Даниила - составляющей связующее звено между Премудростью и апокалипсисами, которыми нам предстоит заняться вскоре, - мы встречаем всю совокупность выражений и идей, в которую впоследствии укладывается учение ап. Павла о «Тайне». Обращаясь к земному царю, Даниил говорит, что «у Господа мудрость», «Он дает мудрость мудрым», «Он открывает глубокое и сокровенное» (Дан. 2:20-22 [88]).
Во всех этих текстах, проявляется одна и та же связь между «тайной», понимаемой ап. Павлом как личность и дело Христа, истолкованные на основе Песнопений о Рабе Ягве, и Премудростью Божией, противопоставленной всем разновидностям человеческой мудрости. Всё это непосредственно отсылает нас к тем высшим плодам, которые тема Премудрости принесла у древнего Израиля.
Очень скоро после ее проникновения в Израиль, книжникам, восприявшим влияние пророков и Второзакония, стало ясно, что подлинная Премудрость есть дар Божий.
«Господь дает мудрость» - говорит уже книга Притчей (Притч. 2:6), а в книге Премудрости Соломоновой великий царь молится об этом настойчиво, ибо, говорит он, - «Я знал, что не мог бы получить Премудрость, если бы Бог не дал ее мне» (Прем. 8:21).
Иов говорит еще определеннее: для него, в сущности, нет мудрецов кроме Бога:
«Но где Премудрость обретается?
и где место разума?
Не знает человек цены ее,
и она не обретается на земле живых.
Бездна говорит: «не во мне она»,
и море говорит: «не у меня».
Не дается она за золото,
и не приобретается она за вес серебра.
Не оценивается она золотом Офирским,
ни драгоценным ониксом, ни сапфиром.
Не равняется с нею золото и кристалл,
и не выменяешь ее на сосуды из чистого золота.
А о кораллах и жемчуге и упоминать нечего,
и приобретение премудрости выше рубинов.
Не равняется с нею топаз ефиопский;
чистым золотом не оценивается она.
Откуда же исходит Премудрость?
И где место разума?
Сокрыта она от очей всего живущего,
и от птиц небесных утаена.
Аваддон и смерть говорят:
«Ушами нашими мы слышали слух о ней».
Бог знает путь ее,
и Он ведает место ее.
Ибо Он презирает до концов земли,
и видят под всем небом.
Когда Он ветру полагал вес
и располагал воду по мере,
когда назначал устав дождю
и путь для молнии громоносной:
тогда Он видел ее и явил ее,
приготовил ее и еще испытал ее» (Иов. 28:12-27).
Таинственный характер Премудрости широко признавался уже и царскими мудрецами. Ей свойственно быть принадлежностью царя и его советников, которые тем выше стоят на иерархической лестнице, чем больше они посвящены в намерения своего государя [87]. В этом смысле, обучение Премудрости всегда означает, в большей или меньшей степени, сообщение некоего секрета, некой тайны:
«Что есть Премудрость и как она произошла, я возвещу,
и не скрою от вас тайн» (Прем. 6:22).
Но уже книга Премудрости Иисуса сына Сирахова высказывает ту мысль, что не мудрецам, провозглашающим себя таковыми, дано знать тайны Премудрости, а смиренным, которым эти тайны открывает Бог:
«Много высоких и славных;
но тайны открываются смиренным» (Сир. 3:19).
Однако, только в книге Даниила - составляющей связующее звено между Премудростью и апокалипсисами, которыми нам предстоит заняться вскоре, - мы встречаем всю совокупность выражений и идей, в которую впоследствии укладывается учение ап. Павла о «Тайне». Обращаясь к земному царю, Даниил говорит, что «у Господа мудрость», «Он дает мудрость мудрым», «Он открывает глубокое и сокровенное» (Дан. 2:20-22 [88]).
Однако, «откровение» (иначе говоря - «апокалипсис») ап. Павла представляет собою раскрытие не безразлично какого ряда тайн, а одной-единственной ТАЙНЫ: «тайны,… которая есть Христос в вас, упование славы» (Кол. 1:27). Это единство и эта единственность Тайны связаны с тем, что в ней открывается не та или другая подробность Божиего замысла, а самое основное в нём и вся его полнота.
Связаны они также и с тем, что великая тайна не есть нечто, а Некто: Иисус, «святой Отрок Божий», как уже ап. Петр называл его согласно Деяниям (Деян. 4:27 (ср. Деян. 3:13-36)). К этой последней черте и подводят нас наиболее поздние развития Премудрости.
Эта Премудрость, которой, как говорил Иов, владеет Бог, Премудрость, в которой Он единым взором охватывает всё сущее, - она не только первообраз творения, но и его деятель, совершенно так же, как Христос в тех посланиях ап. Павла, которые были им написаны во время его заключения. И тем самым, Премудрость вырисовывается перед нами как личное присутствие, как непосредственно близкая советница Бога Вседержителя в том именно, что относится к Его верховной державности.
В книге Притчей есть одно место, совершенно исключительное во всём Ветхом Завете, где в уста Премудрости вкладываются следующие слова:
«Господь имел меня началом пути Своего,
прежде созданий Своих, искони.
От века я помазана,
от начала, прежде бытия земли.
Я родилась, когда еще не существовали бездны,
когда еще не было источников, обильных водою.
Я родилась прежде, нежели водружены были горы,
прежде холмов,
когда еще Он не сотворил ни земли, ни полей,
ни начальных пылинок вселенной.
Когда Он уготовлял небеса, я была там.
Когда Он проводил круговую черту по лицу бездны,
когда давал морю устав,
чтобы воды не переступали пределов его,
когда полагал основания земли:
тогда я была при нём художницею,
и была радостию всякий день,
веселясь пред лицом Его во всё время,
веселясь на земном кругу Его,
и радость моя была с сынами человеческими» (Притч. 8:22-31).
Без сомнения, была возможность возразить, что сила этого изумительного текста несколько уменьшается наличием, в других местах Притчей, олицетворений, примененных в качестве простого литературного приема, притом для описаний не только мудрости, но и безумия (ср. Притч. 9:13-18). Однако, в данном тексте это едва ли могло быть, поскольку личный (или подобный личному) характер Премудрости тут связан с ее вечным предсуществованием.
В книге Притчей есть одно место, совершенно исключительное во всём Ветхом Завете, где в уста Премудрости вкладываются следующие слова:
«Господь имел меня началом пути Своего,
прежде созданий Своих, искони.
От века я помазана,
от начала, прежде бытия земли.
Я родилась, когда еще не существовали бездны,
когда еще не было источников, обильных водою.
Я родилась прежде, нежели водружены были горы,
прежде холмов,
когда еще Он не сотворил ни земли, ни полей,
ни начальных пылинок вселенной.
Когда Он уготовлял небеса, я была там.
Когда Он проводил круговую черту по лицу бездны,
когда давал морю устав,
чтобы воды не переступали пределов его,
когда полагал основания земли:
тогда я была при нём художницею,
и была радостию всякий день,
веселясь пред лицом Его во всё время,
веселясь на земном кругу Его,
и радость моя была с сынами человеческими» (Притч. 8:22-31).
Без сомнения, была возможность возразить, что сила этого изумительного текста несколько уменьшается наличием, в других местах Притчей, олицетворений, примененных в качестве простого литературного приема, притом для описаний не только мудрости, но и безумия (ср. Притч. 9:13-18). Однако, в данном тексте это едва ли могло быть, поскольку личный (или подобный личному) характер Премудрости тут связан с ее вечным предсуществованием.
В еще большей степени, этот довод применим к тексту Иисуса сына Сирахова, который мы приведем теперь. В нём очевидно стремление отождествить Премудрость с Присутствием Божиим в Израиле, с Шекиной. Особого внимания заслуживают в нём отдельные, чрезвычайно характерные выражения, которые мы подчеркиваем:
«Я вышла из уст Всевышнего
и подобно облаку покрыла землю.
Я поставила скинию на высоте
и престол мой был на столпе облачном.
Я одна обошла круг небесный,
и ходила во глубине бездны.
В волнах моря и по всей земле
и во всяком народе и племени имела я владение.
Между всеми ими я искала успокоения,
и в чьем наследии водвориться мне.
Тогда Создатель всех повелел мне,
и Произведший меня указал мне покойное жилище,
и сказал:
Поселись (Κατασκηνωσον) во Иакове,
и прими наследие в Израиле.
Прежде века от начала Он произвел меня,
и я не скончаюсь во веки.
Я служила пред Ним во святой скинии,
и так утвердилась в Сионе.
Он дал мне также покой в возлюбленном городе,
и в Иерусалиме власть моя.
И укоренилась я в прославленном народе,
в наследственном уделе Господа.
Я возвысилась, как кедр на Ливане
и как кипарис на горах Ермонских.
Я возвысилась как пальма в Енгадди
и как розовые кусты в Иерихоне.
Я, как красивая маслина в долине
и как платан, возвысилась.
Как корица и аспалаф, я издала ароматный запах,
и, как отличная смирна, распространила благоухание,
как халвани, оникс и стакти,
и как благоухание ладана в скинии.
Я распростерла свои ветви, как теревинф,
и ветви мои - ветви славы и благодати.
Я - как виноградная лоза, произращающая благодать;
и цветы мои - плод славы и богатства.
(Я мать чистой любви, боязни,
познания и святой надежды:
во мне - всякая благодать пути и истины,
во мне - всякая надежда жизни и добродетели) [89]
Приступите ко мне, желающие меня,
и насыщайтесь плодами моими.
Ибо воспоминание обо мне слаще меда,
и обладание мною приятнее медового сота.
Ядущие меня еще будут алкать,
и пьющие меня еще будут жаждать.
Слушающий меня не постыдится,
и трудящиеся со мною не погрешат» (Сир. 24:3-21).
Достаточно ясно указывая на Шекину, этот текст, как и предыдущий, впрочем, наводит мысль также на отожествление Премудрости и Слова (связь между Словом и Присутствием мы уже отметили в священнических записях). Премудрость «вышла из уст Всевышнего» и мы видим ее действующей при начале творения, совсем как Слово в первой главе Бытия. Так называемая книга Премудрости Соломоновой завершает это отожествление:
«Боже отцов и Господи милости,
сотворивший всё словом Твоим
и премудростию Твоею устроивший» (Прем. 9:1).
Еще раз, весь этот цикл смыкается с Новым Заветом, когда в той же книге мы читаем о Премудрости то самое, что в дальнейшем говорится в Послании к Евреям о Христе:
«Она есть дыхание силы Божией
и чистое излияние славы Вседержителя:
посему ничто оскверненное не войдет в нее.
Она есть отблеск вечного света
и чистое зеркало действия Божия
и образ благости Его» (Прем. 7:25-26; ср. Евр. 1:3).
«Я вышла из уст Всевышнего
и подобно облаку покрыла землю.
Я поставила скинию на высоте
и престол мой был на столпе облачном.
Я одна обошла круг небесный,
и ходила во глубине бездны.
В волнах моря и по всей земле
и во всяком народе и племени имела я владение.
Между всеми ими я искала успокоения,
и в чьем наследии водвориться мне.
Тогда Создатель всех повелел мне,
и Произведший меня указал мне покойное жилище,
и сказал:
Поселись (Κατασκηνωσον) во Иакове,
и прими наследие в Израиле.
Прежде века от начала Он произвел меня,
и я не скончаюсь во веки.
Я служила пред Ним во святой скинии,
и так утвердилась в Сионе.
Он дал мне также покой в возлюбленном городе,
и в Иерусалиме власть моя.
И укоренилась я в прославленном народе,
в наследственном уделе Господа.
Я возвысилась, как кедр на Ливане
и как кипарис на горах Ермонских.
Я возвысилась как пальма в Енгадди
и как розовые кусты в Иерихоне.
Я, как красивая маслина в долине
и как платан, возвысилась.
Как корица и аспалаф, я издала ароматный запах,
и, как отличная смирна, распространила благоухание,
как халвани, оникс и стакти,
и как благоухание ладана в скинии.
Я распростерла свои ветви, как теревинф,
и ветви мои - ветви славы и благодати.
Я - как виноградная лоза, произращающая благодать;
и цветы мои - плод славы и богатства.
(Я мать чистой любви, боязни,
познания и святой надежды:
во мне - всякая благодать пути и истины,
во мне - всякая надежда жизни и добродетели) [89]
Приступите ко мне, желающие меня,
и насыщайтесь плодами моими.
Ибо воспоминание обо мне слаще меда,
и обладание мною приятнее медового сота.
Ядущие меня еще будут алкать,
и пьющие меня еще будут жаждать.
Слушающий меня не постыдится,
и трудящиеся со мною не погрешат» (Сир. 24:3-21).
Достаточно ясно указывая на Шекину, этот текст, как и предыдущий, впрочем, наводит мысль также на отожествление Премудрости и Слова (связь между Словом и Присутствием мы уже отметили в священнических записях). Премудрость «вышла из уст Всевышнего» и мы видим ее действующей при начале творения, совсем как Слово в первой главе Бытия. Так называемая книга Премудрости Соломоновой завершает это отожествление:
«Боже отцов и Господи милости,
сотворивший всё словом Твоим
и премудростию Твоею устроивший» (Прем. 9:1).
Еще раз, весь этот цикл смыкается с Новым Заветом, когда в той же книге мы читаем о Премудрости то самое, что в дальнейшем говорится в Послании к Евреям о Христе:
«Она есть дыхание силы Божией
и чистое излияние славы Вседержителя:
посему ничто оскверненное не войдет в нее.
Она есть отблеск вечного света
и чистое зеркало действия Божия
и образ благости Его» (Прем. 7:25-26; ср. Евр. 1:3).
