В человеческом аспекте, как текст, написанный или, если угодно, записанный человеком, Библия подчиняется всем законам литературного текста вообще, - законам, кстати, не менее сложным, чем законы физики или химии. Таким образом, перед нами встает необходимость критического изучения библейского текста.
Под критикой текста подразумевается изучение человеческой стороны истории написания той или иной книги или страницы, строчки Библии. Здесь много пищи для размышлений, догадок, предположений, очевидных или не совсем очевидных выводов. Однако нам это интересно и важно лишь постольку, поскольку, как это ни парадоксально, такое знакомство с человеческой стороной написания Священного текста приближает нас, знакомит опять-таки с божественной стороной.
Можно даже сказать, что это - единственный путь услышать Слово Божие, как единственным путем для человека увидеть невидимого Бога было увидеть человеческое лицо Иисуса Христа: «Бога не видел никто никогда; Единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил» (Ин. 1:18).
А также: «Видевший Меня видел Отца» (Ин. 14:9).
Этот смысл точно выражает в православном богослужении молитва 1-го часа: «Христе, Свете истинный, просвещаяй и освещаяй всякого человека, грядущаго в мир, да знаменается на нас свет лица Твоего, да в нем узрим свет неприступный...»
Иного пути нам не дано. Только в человеке Иисусе Христе мы созерцаем Бога, и точно так же только в человечестве Библии, как можно глубже познавая это человечество, мы сможем услышать божественность Библии.
Впрочем, в древности не существовало такой науки, как критика текста. Однако, подобно тому, как незнание физики или биологии совсем не означает бездействия физических или биологических законов внутри и вокруг нас, так и отсутствие критики текста как науки не означает, что священный текст появлялся по каким-то исключительно сверхъестественным причинам, например, упал с неба.
Библейская критика и есть наука, занимающаяся вопросом, как Слово Божие, ставшее достоянием Церкви, прошло различные устные и письменные стадии выражения и передачи, прежде чем получило ту окончательную, незыблемую букву, которую мы имеем сейчас.
Библейская критика зародилась в эпоху Просвещения, правда, в начале как отрицательная критика, и на протяжение XIX в. долго жила этим отрицательным пафосом. С одной стороны, этот отрицательный пафос основывался и основывается на ложном выводе о том, что если, скажем, не пророк Моисей написал все Пятикнижие буквально от первого слова до последнего, а, наоборот, Пятикнижие в окончательном виде сложилось несколько веков спустя после Моисея, то это означает его неподлинность как Слова Божия.
С другой стороны, предпосылкой этого отрицательного критического пафоса было действительно упрощенное представление о богодухновенности среди самих верующих - будто Бог в самом деле просто продиктовал кому-то все, что написано в Библии. И этот отрицательный пафос и поныне отпугивает многих от настоящей, полезной, положительной, плодотворной библейской критики.
В то же время этот отрицательный пафос был и остается во многом и очистительным, потому что он действительно заставляет пересматривать монофизитский взгляд на текст Библии как на текст, написанный под диктовку Бога.
Однако важно помнить, точнее, быть внимательным, чтобы за человеческой множественностью не раздробилась и не исчезла цельность Писания как Слова Божия. Вообще-то, такая проблема встала сравнительно недавно - опять-таки начиная с упомянутой эпохи Просвещения, когда человек перевел взгляд с неба на землю, на человека (гуманизм), и в конечном итоге стали говорить, например, об «авторских правах».
В результате мы гораздо болезненнее, чем в древности, воспринимаем т. н. подложность текста, когда тот или иной его отрывок в буквальном смысле написан не тем, чье имя фигурирует в заглавии книги. Этим как будто ставится под сомнение ценность и подлинность содержания.
Г. К. Честертон в предисловии к Книге Иова остроумно замечает: «Многие разделяют поистине современное мнение: Гомера написал не Гомер, а кто-то другой, его тезка. Точно так же многие полагают, что Моисей - не Моисей, а кто-то другой, звавшийся Моисеем... Древний мир, создавший эти поэмы, верно хранил предание, традицию. Отец мог оставить поэму сыну, чтобы тот ее кончил, как мог оставить возделанную землю. Возможно, «Илиаду» создал кто-то один; быть может - целая сотня людей. Но помните: тогда в этой сотне было больше единства, чем сейчас в одном человеке. Тогда город был как человек. Теперь человек - как город, объятый гражданской войною». [3]
