Уныние - страсть серьезная, страшная. Иоанн Лествичник называет ее всепоражающей смертью. Если человек поддается страсти уныния, то он совершенно теряет способность ко всякой деятельности. Преподобный Григорий Синаит эту страсть очень метко называет ленью: он не говорит "уныние", а говорит "лень". Перечисляя восемь главных страстей, давая классическую, если так можно выразиться, их классификацию, принятую у святых отцов, он вместо обычного выражения "страсть уныния" говорит: "страсть лени, печали". Мне кажется, предложенное им название очень точное и гораздо лучше объясняет сущность действия этой страсти, такого состояния человека, когда на него нападает лень по отношению к духовной жизни, к тому, что святые отцы называют "умным деланием", тогда как уныние - понятие более отвлеченное.
На современный русский язык выражение "умное делание" можно перевести как "умственная работа". То есть подчеркивается, что духовные занятия - это, с одной стороны, дело, работа, труд, а с другой, - что это делание особенное, именно занятие ума, работа ума. Сейчас под работой ума мы чаще понимаем другие вещи - скажем, научную работу, литературный труд и прочее. Но в данном контексте святоотеческого учения умное делание - это молитва, борьба со страстями, внимание к себе и так далее, то есть это труд человеческого духа. И вот как раз по отношению именно к этому труду, как объясняет Григорий Синаит, уныние является ленью. Как есть лень по отношению к физическому труду - допустим, кто-то не хочет работать в огороде или заниматься строительной работой, - так есть лень и по отношению к духовной жизни, к умному деланию. Потому это название очень точное, ясное и простое для понимания.
Преподобный Григорий Синаит говорит о восьми главных страстях. Первыми среди них и наиважнейшими он считает чревоугодие, сребролюбие и тщеславие, затем перечисляет пять следующих, в числе которых, вместо привычного нам уныния, называет лень, а после этого говорит о пяти противоположных им добродетелях. И вот что интересно: страсти лени он противопоставляет мужество, а страсти печали - радость. Эти страсти в чем-то близки, родственны, а потому радостный дух и мужество при искушениях, вообще твердость во всех делах для монаха - необходимые качества.
У нас в монастыре есть такие немощные люди, которые унывают от всего подряд, чуть ли не от того, что им села на нос муха. Просто удивляюсь. У них все время появляются бесконечные поводы для уныния, хотя на самом деле не происходит ничего такого, на что вообще можно было бы обращать внимание. Почему так случается с этими немощными людьми? Потому, что в них сильно действует страсть. Например, человек, имеющий страсть пьянства, все время думает, где бы ему выпить. Везде ему представляется бутылка, разные люди напоминают ему, с кем и когда он выпивал, - куда бы он ни посмотрел, у него все связано с выпивкой. Со стороны это кажется порой очень смешным. Но вот когда дело касается уныния, тут все смеяться перестают, потому что сами себя не видят, а если бы посмотрели на себя со стороны, то также бы очень смеялись. Когда я только начинал как духовник, то по неопытности очень переживал: "Ну вот, женщина плачет - что же я наделал?! Довел человека до слез!" А потом смотрю: женщины все время плачут, чуть что - в слезы. Я стал подумывать, что это, может быть, и естественно, нормально. А теперь уже я совершенно никак не реагирую: хоть человек на моих глазах будет исходить слезами вплоть до обезвоживания организма - меня это не трогает, ведь я знаю, что все это ничего не стоит. Это я говорю к тому, что со стороны все наше уныние выглядит очень смешно, унывать-то, собственно, не от чего. Редко у кого бывает какая-то особенная брань. По большей части в монастыре человек почти избавляется от скорбей послушанием, трудами, откровением помыслов. Настоящих скорбей у него нет, всё берут на себя вожди братства или сестринства, то есть духовник, настоятельница, - вся тяжесть ложится на них. Они заботятся обо всех и в духовном отношении, и в телесном, чтобы остальным предоставить возможность жить беспечально. Это самое важное преимущество общежительного монастыря - беспечальная жизнь. То есть хотя человек и не имеет того уединения, той тишины и того времени, которые ему кажутся необходимыми для духовных подвигов, зато он не имеет и никаких забот. И вот эта беспечальность, если ею разумно пользоваться, дает человеку возможность приобретать то, что он по неопытности не может приобрести и в уединении, то есть внимательную молитву, дает возможность при всей его кажущейся занятости следить за своей душой, потому что он знает, что обо всем попекутся другие, в том числе даже и о его душе. Его дело - только самоотверженно идти этим путем и с него не сворачивать.
Может быть, это свойство женского пола, а точнее, молодых девушек - плакать и грустить. Они еще не сталкивались ни с какими жизненными трудностями, не привыкли с ними бороться, не было у них еще настоящих скорбей, и вот, встречаясь с самыми простыми затруднениями монастырской жизни, они поддаются расслаблению сил и даже оставляют свой подвиг, теряют усердие - иначе говоря, падают на ровном месте. Правда, бывает, что люди, уже имеющие жизненный опыт, от беспечального состояния, которое даруют порядки общежительного монастыря, становятся чрезвычайно чувствительными ко всевозможным, самым незначительным затруднениям, и страсть эта порой развивается в человеке настолько, что он даже сам иногда удивляется, как быстро теряет душевное равновесие от совершенно незначительных вещей. А все потому, что он желает невозможного: получив беспечальную жизнь в отношении телесных забот, он хочет стать совершенно беспечальным и в отношении внутренней жизни, то есть не вести никакой борьбы. Если бы он, подобно людям, живущим в миру, отвлекался на добывание себе пропитания и преодоление всевозможных трудностей мирской жизни, из которых самому нужно как-то искать выход, на болезни (особенно когда некому о тебе позаботиться), на семейные скорби, то у него, может быть, не было бы тогда возможности обращать внимание на всякие мелкие душевные переживания, которые он теперь замечает и от которых приходит в душевное расслабление. Вместо того, чтобы при этом беззаботном образе жизни бороться со всеми помыслами и с яростью наброситься на мысленного врага, мы, получив такую внутреннюю свободу, начинаем следить за своими скорбями: не имея истинных, серьезных несчастий, начинаем видеть мелкие и почти что фантастические. Вот представьте себе человека, который не выходит из дома. Он боится выходить из опасения, что на него вдруг нападут хулиганы, или что пойдет дождь, и он вымокнет и простудится, или же с ним случатся еще какие-то неприятности. И чем дольше он сидит дома, тем больше у него возникает всяких страхов и опасений. Он начинает ко всему прислушиваться: где-то зашуршала мышь, а ему кажется, что это уже нападают враги, кашлянул сосед, а ему представляется, что сейчас взорвут квартиру, и так далее, и так далее. Знаете, бывает такое состояние, наверное многие испытывали, когда слух, зрение обостряются, развивается фантазия - и в воображении человека рисуются мнимые враги. То же самое происходит и у нас. Мы живем в монастыре как бы в замкнутом мире и, подобно этому человеку, у которого обостряются чувства и фантазия, начинаем преувеличивать те события, которые с нами происходят.
Нормальный человек, если бы находился в уединении, использовал бы это время, допустим, для чтения и отдыха, а тот, у кого внутри страх, у кого болезненно развито воображение, заняться ничем не может, так как постоянно следит за тем, что, как ему кажется, происходит за стеной и чего он не видит в темноте. И поэтому не может он ни отдохнуть, ни чем-либо заняться, а все его внимание устремлено на эти воображаемые опасности. Однако все эти преувеличенные фантазией опасности и скорби, сама наша фантазия приносят человеку больше вреда, чем действительная, реальная скорбь, мы сами себе создаем врага. Конечно, все это происходит не без сатанинского участия, но зачем нам этому поддаваться? Мы все пеняем на дьявола, все сваливаем на демонов, которые нас искушают, приводят в уныние, а сами вроде как и не виноваты. Некоторые сестры обращаются за советом, и даже не знаешь, что им сказать, так как, собственно, утешать человека не в чем и подсказывать ему нечего. Потому что здесь дело не в том, что у них скорби, от которых они приходят в уныние, а дело в том, что у них уныние, которое ищет скорбей, они сами, так сказать, только и ждут повода для того, чтобы удовлетворить свою страсть, - так бывает в подавляющем большинстве случаев. Ведь все те трудности, которые приходится переживать в монастыре, не новы, и в них ничего особенно страшного нет. Это происходит у всех и всегда, и как с этим справляться, многие из вас уже сами знают со слов старицы или из прочитанных святоотеческих книг, так что и другим могли бы пересказать. Однако же все наставления забываются, ибо страсть ищет повода к своему удовлетворению. Это относится и к другим страстям, например к гневу, чревоугодию, осуждению. Человек, склонный, например, к осуждению, будет осуждать всех подряд и за все подряд, и имея причину, и не имея ее. Раздражительный будет от всего раздражаться, с чем бы он ни встретился, что бы ни увидел, хотя на самом деле никакого повода не было, никто и не пытался вывести его из себя; он сам подозревает везде врагов и даже до такой степени, что думает, будто люди нарочно хотят что-то сделать, чтобы он разгневался и потерял душевный мир.
Итак, если человек, допустим, неопытный или нерадивый пришел от страсти уныния в еще большее нерадение и лень, то что ему делать, как ему выйти из такого состояния, как победить эту страсть? Прежде всего, нужно иметь в виду, что если мы сами себя не понудим, то никакой совет, никакая чудесная сила или сверхъестественное содействие нам не помогут. Нужно понимать, что мы свободные существа и что многое зависит от нашего собственного понуждения. Господь всегда готов нам помочь, можно сказать, что Он уже устремился нам на помощь, но мы эту помощь не замечаем, мы ею пренебрегаем, мы ее не видим оттого, что погрузились во тьму уныния до такой степени, что не хотим даже немного откликнуться на это Божественное действие, укрепляющее нас в борьбе. Бывает, что человек даже ничего и не сделает, а просто перетерпит уныние и не оставит своего обычного послушания или молитвенного правила - и тут же благодать Божия начинает утешать его сердце, он чувствует, что Господь пребывает с ним. Не нужно думать, что борьба за свое спасение - такая легкая и простая вещь, что в ней нет никаких препятствий и трудностей. Если мы будем помнить, что пришли в монастырь не для того, чтобы просто вести какой-то необязательный, всего лишь желательный духовный образ жизни, но для того, чтобы сделать все для своего спасения, чтобы покаянием очистить свою душу и подготовиться к вечности, к смерти, тогда многие и многие из тех глупостей, которые заставляют нас изливать потоки слез, просто рассеются, как рассеивается дым от дуновения легкого ветерка. Поэтому справедливо говорит Иоанн Лествичник, что уныние побеждается памятью смертной. Также он говорит - и его рассуждение, несомненно, взято исключительно из опыта, в нем нет ничего отвлеченного, чисто теоретического, - что сильнейшим средством против уныния является молитва, заставляющая человека приободриться, заставляющая его взяться за свои труды. Но мы как раз о ней-то и забываем, ее и оставляем. Если молимся, то не прилагаем никакого усилия, чтобы молиться внимательно, а делаем это до такой степени формально, что ум наш практически совершенно не участвует в молитве, и в действительности это уже не молитва. О смерти мы боимся помышлять в принципе, серьезного отношения к этому у нас нет. Мы забываем, что мы такие же люди, как и все, и что эту грань жизни и смерти нам, как и прочим бесчисленным человеческим существам, как и всем поколениям людей, придется перейти. Итак, мы впадаем в такое, с одной стороны, мрачное, с другой - беззаботное состояние. И эта беззаботность как раз и доказывает нам то, что в нас действует именно страсть, что мы ей поддаемся, отчего и испытываем наслаждение.
Например, мне кажется, что многие выдающиеся европейские композиторы были подвержены различным страстям в чрезвычайной степени, и это чувствуется при прослушивании их музыкальных произведений. Полагаю, что Шопен был очень "унылый", не в том отношении, что его скучно слушать, а в том смысле, что у него была такая страсть. "Грустный" он композитор. Но что такое грусть? "Грусть, тоска меня снедает", - писал А.С. Пушкин. Что это, если не уныние? Очевидно, что при слушании выдающихся музыкальных произведений наслаждение нам приносит удовлетворение той или иной страсти, в частности уныния, - так я это понимаю. И это доказывает, что любая страсть приятна, даже какая-нибудь мерзкая и отвратительная, которая душу совершенно опустошает и приводит в мрачное состояние, - но она же доставляет и наслаждение. Здесь есть некое противоречие. Страсть никогда не удовлетворяется, она вновь и вновь требует все большей и большей пищи, но в то же время в процессе того, как мы ей поддаемся, она приносит нам удовольствие. О музыке можно сказать, что она вообще вся происходит от уныния. Если бы человеку было весело или если бы ему было чем заняться, то зачем он стал бы сочинять музыку? А так от скуки он начинает думать, чем бы развлечься самому и развлечь других. Есть такое мнение, что вообще искусство возникло для того, чтобы заглушить уныние. Между прочим, согласно библейскому повествованию, первые музыкальные инструменты изобрели потомки Каина, то есть человека отверженного, который противился Богу. Люди таким образом хотели заменить утерянное райское блаженство, то есть пытались изобрести нечто земное, что заменяло бы им Рай, заставляло бы их забыть о нем и, следовательно, удаляло их от покаяния. Поэтому нужно сказать, что музыка, как вообще все искусство и значительная часть человеческой культуры, действительно происходит от уныния и тоски.
То есть любая страсть, и уныние в том числе, приносит человеку наслаждение, почему мы, собственно, и поддаемся ей: хотим усладиться, упиться своей страстью. И пьянство, о котором я упоминал, конечно, тоже происходит от уныния, только является более грубым способом обрести какое-то спокойствие, а более изысканный способ - это когда мы начинаем наслаждаться произведениями искусства, некой отвлеченной деятельностью и таким образом заглушаем внутреннюю тоску. Если мы трезво на себя посмотрим и увидим, что унываем не потому, что есть серьезный повод, а потому, что нам это приятно, тогда мы сделаем другой вывод, иначе будем себя вести. Мы поймем, что причина не вне нас, а в нас самих. Не было бы страсти - не было бы и повода, мы бы не видели повода для уныния. Слепой человек не может ничего увидеть, глухой не может ничего услышать. Нет в нас страсти уныния - значит, мы не можем унывать, нет в нас гнева - мы не можем гневаться. А наши слова о поводе к тому, чтобы поддаться той или иной страсти, - это только самооправдание, даже если б поводы у нас были действительно серьезные, а не такие мелкие, ничтожные, как обычно. Мы всегда делаем то, что нам легко дается, что нам интересно, и почти не можем заставить себя исполнить то, что дается с трудом и в чем нужно себя преодолеть. И это наше свойство, проявляющееся в каких-либо обычных человеческих делах, занятиях, проявляется и в духовной жизни. Не дается нам что-то - мы сразу и бросаем. Не получается сразу помолиться как Илия-пророк, по молитве которого пошел дождь, - мы думаем: "Ну тогда и совсем не буду". Еще думаем: "Вот я уже целых три дня подвизаюсь, а у меня еще нет непрестанной молитвы - что ж такое?" или "Вот я уже три года в монастыре, а бесстрастия у меня еще нет - как же так?" И не имея усердия, встречаясь даже не с тем, что можно назвать неудачей, а просто - с естественными затруднениями, бывающими при всяком деле, мы впадаем в разленение, опускаем руки и не хотим заниматься этим вообще. Приходим в монастырь с ревностью, с каким-то жаром: кто хочет покаяться, кто желает изменить, обновить свою жизнь, кто, может быть, вдохновляется прочитанными святоотеческими книгами, - а потом, через некоторое время, весь этот пыл проходит, остывает, потому что мы видим, что здесь нужно работать, а работать мы не хотим. В обычной мирской жизни, как правило, чем ценнее, чем выше награда, тем больше нужно для нее потрудиться. Иногда человек прилагает усилия многие годы, чтобы достигнуть какой-то цели. Всем известны такие типичные случаи, когда человек усердно работает и несколько лет откладывает деньги, чтобы купить автомобиль или квартиру. Чем ценнее вещь, тем больше надо ради нее трудиться - и это понятно всем, а когда речь идет о сокровищах небесных, духовных, здесь здравый смысл у нас пропадает. У нас существует предвзятое мнение, что все духовное настолько неощутимо, необъяснимо, аморфно, расплывчато, что никаких строгих определений в отношении этого быть не может, все должно быть просто, легко и доступно. И когда вдруг оказывается, что на самом деле здесь нужно работать еще больше, еще больше требуется усердия, мы впадаем в разленение от первых же трудностей. Но и в мирской жизни бывают у человека неудачи. Хотел, например, человек поступить в институт, но не подготовился, не смог сдать, допустим, химию. Что такой человек начинает делать, если он все же хочет учиться в этом институте? Он нанимает репетиторов, тщательно готовится, учит именно химию. В следующем году ему удается уже и химию сдать на удовлетворительную оценку, и он поступает в институт. И никто ничему подобному не удивляется. Все нормально. Когда в духовной жизни человек хочет приобрести какую-либо добродетель и вдруг терпит неудачу, он тоже должен задаться вопросом - отчего с ним это произошло? В том ему и нужно исправиться. Допустим, я все делаю правильно, но у меня есть гордость. Вот и надо мне обратить внимание на борьбу с гордостью. Или: я все делаю правильно, но не имею достаточной ревности к молитве, молюсь рассеянно. Вот и надо себя понуждать к молитве. А мы не хотим сделать такого простого, элементарного вывода, который в миру сделали бы даже без всякой посторонней подсказки. И опять начинаем унывать вместо того, чтобы начать трудиться. Не получилось с первого раза - получится со второго, с третьего, вообще обязательно получится. Даже сама эта борьба, само понуждение себя к исправлению в том или ином отношении - уже приносит утешение и благодать в душу человека, в отличие от того, что бывает в миру. И что бы мы ни делали, где бы ни подвизались, всюду получаем пользу, утешение, поддержку и в конечном счете достигаем того, что наметили и к чему стремились.
Некоторые впадают в уныние и разленение, у них опускаются руки оттого, что они, как им кажется, слишком поздно приступили к духовной жизни - в среднем или даже преклонном возрасте. Но из церковной истории мы знаем, что некоторые люди начинали духовную жизнь именно в такие, уже немолодые годы, однако же высоко преуспевали. Наш почитаемый святой, который подвизался на Сибирской земле, Василиск Сибирский начал заниматься умным деланием в сорок лет. Конечно, он был подготовлен предыдущей жизнью: его очень смирили обычные житейские скорби, подвизался он и в пустыне. Но так произошло в его жизни, что некому было научить его умному деланию, потому что в то время в России, да и вообще по всему миру, умное дело было в забвении. И вот его же собственный ученик Зосима Верховский, может быть просто потому, что был более начитан в творениях святых отцов, стал говорить старцу об умном делании, а тот, послушав его, начал подвизаться и достиг высочайшего духовного преуспеяния. Повторяю, он начал в сорок лет. А мы унываем в свои двадцать пять: все пропало, ничего не получится. Древний подвижник благочестия Павел Препростый оставил жену, детей, пришел к Антонию Великому в шестьдесят лет и преуспел благодаря своему послушанию и ревности. Разные добродетели бывают у людей. Один - послушен, другой усердно занимается Иисусовой молитвой, но у всех обязательно должно быть одно общее качество - ревность. Так вот, ревность и заставила Павла Препростого отдаться в полное послушание Антонию Великому, и в шестьдесят лет он достиг столь великого преуспеяния, что изгонял демонов и совершал удивительные чудеса. Вы представьте себе: к нам в монастырь пришел бы шестидесятилетний дед, который всю жизнь проработал где-то в миру, вышел на пенсию и теперь просился бы сюда. Как бы мы к нему отнеслись? Сказали бы, наверное: "Ну ладно, попробуй, посмотрим, как у тебя получится". И вот этот дед стал бы чудотворцем. Известны случаи, когда люди приобретали благодать Божию очень быстро и в самых необычных условиях. Например, святитель Фотий, патриарх Константинопольский, который был избран на патриаршество из сенаторского звания. В умственном отношении это был удивительно способный человек - ученый, который прочитал огромное количество сочинений и составил собственную книгу - "Библиотека", где описал все прочитанные им и христианские, и богословские, и языческие, и художественные произведения (если не ошибаюсь, около 2000 наименований), причем каждой дал более или менее пространную оценку. Так вот, этот ученый человек сделал большую карьеру при императорском дворе. К сожалению, я не знаю, в каком возрасте его избрали в патриархи, но думаю, возраст у него был уже немолодой, потому что само изучение всевозможных наук, сама карьера должны были отнять много лет, притом требовалось приложить и немалые усилия. Может быть, он и не старался специально сделать карьеру, а просто желал добросовестно исполнять свои обязанности, но тем не менее к моменту его избрания должен был пройти какой-то значительный срок, то есть человек этот был, скорее всего, среднего возраста. И вот Фотий в течение немногих дней постригается в монашество, рукополагается в дьяконы, в священники, епископы и возводится в сан патриарха, получая в свое управление Константинопольскую Церковь - патриархию, вмещавшую в себя огромную территорию: теперешнюю Турцию, Грецию, некоторые славянские страны, почти весь Балканский полуостров, Малую Азию чуть не до Антиохии, - великое множество церквей, священников, епископов. И управление всеми этими церквами и духовенством царствующего града доставляло Фотию множество забот. При этом он не забывал и своих научных занятий: он был большим книголюбом и чтение книг являлось для него величайшим наслаждением, он был первым из православных иерархов-богословов, который сам писал богословские труды. Однако именно во время своего патриаршества он стяжал дар непрестанной молитвы, как об этом говорит Паисий Величковский. Ему ничто не помешало: ни возраст, ни занятия (имею в виду управление патриаршей кафедрой), ни научные увлечения, которым он уделял немало времени. А ведь у него было много скорбей, так как в то время Церковь раздирало внутреннее нестроение и противники постоянно свт. Фотию противоборствовали; кроме того, происходила борьба с папизмом и он первым осудил ересь Filioque. И вот при такой занятости, при таких заботах и скорбях, человек нашел время для молитвы. Главное, что необходимо для молитвы, - это безмятежное состояние духа, а его-то он как раз как будто бы и не имел, однако все же приобрел непрестанную молитву. И возраст также не стал помехой.
Поэтому унывать оттого, что у нас есть какие-то внешние препятствия: возраст, сложившийся характер, привычки, страсти или какие-либо иные обстоятельства, - не нужно, это не предмет для уныния. Ничто внешнее по отношению к внутренней жизни - чем и является то, о чем я сказал, - не может нам помешать преуспевать духовно. Нам мешает собственное нерадение. Причину, вину всех своих бед нужно искать в себе самом. И этот путь самоукорения, самого настоящего, искреннего самоукорения, а не какого-то самооскорбления без веры тому, как ты сам себя называешь, делает человека действительно духовно плодоносным. А если мы будем поддаваться страсти уныния и впадать в разленение оттого, что что-то не так, как бы нам хотелось, то останемся бесплодными и в конечном счете потеряем именно мы, а не кто-то другой. Итак, по моему мнению, самая главная причина того, что мы поддаемся этой страсти, - наше нежелание трудиться. Поэтому мне очень нравится название, предлагаемое Григорием Синаитом вместо наименования уныния, - "лень". Противоположно лени, как известно, трудолюбие. Вот и нужно приобрести духовное трудолюбие. Труд - он, как говорится, труден. Мы можем не хотеть, но знаем, что это нужно, и, преодолевая усталость, иногда и боль, совершаем то, что нам необходимо сделать. Труд вызван необходимостью, не все мы делаем только с удовольствием. Труд по большей части приносит утешение только тогда, когда мы работу уже завершим и увидим ее результат. И даже приступая к какому-то делу с удовольствием, мы все равно поневоле сталкиваемся с трудностями и возникает желание его бросить. Вот представьте себе: хирург делает операцию, но она что-то затянулась, целых три часа идет, наскучило уже. Бросает скальпель: "Пусть кто-нибудь другой зашьет, а мне надоело, стоишь тут, уже вспотел весь". Что тогда будет? Вы поймите, что лень на послушании (в смысле работы) - это для души человека плохо, но гораздо страшнее - лень в отношении духовном. Если к ленивому в работе Господь, может быть, еще снизойдет и помилует, то для ленивого в молитве, в борьбе с помыслами, в борьбе со страстями выхода уже нет. И потому нам необходимо такое трудолюбие приобрести.
Надо уметь различать печаль о грехах и печаль неправильную. Печаль о грехах подает человеку ревность, духовную бодрость, делает его способным к трудам, тогда как ложная печаль, то есть уныние по поводу своих грехов, наоборот, приводит человека в состояние расслабления, делает его духовно и нравственно ленивым. Эти две вещи нужно очень четко и ясно различать. Тот, кто печалится о своих грехах, должен всегда помнить о конечной цели, о том, что хочешь не хочешь придется за них отвечать и необходимо очистить свою душу, подготовить ее к вечной жизни. Тот, кто об этом забывает, может, конечно, и от самого воспоминания грехов прийти в уныние и расслабление, сделать такой вывод, что раз у него ничего не получается, то никогда и не получится, что падения у него уже были многократные и выхода никакого нет, а поэтому бесполезно и работать. А тот, кто видит конечную цель, - как может успокоиться? Итак, самый главный вывод, который я хотел бы сделать, таков: уныние - это лень, лень к духовной жизни, лень к духовным трудам. Поэтому нужно приобрести духовное трудолюбие, которое в Евангелии называется понуждением: "Царство Небесное нудится" (Мф. 11:12). Это понуждение необходимо на протяжении всей жизни, а не так, что сейчас ты все поняла, три дня потрудишься, а потом стимул к понуждению пропадет. Нет. Человек развивается и, в чем-то изменившись к лучшему, нуждается в том, чтобы вновь и вновь понуждать себя к достижению больших добродетелей. Так он неуклонно двигается к вечной жизни, достигая иногда самых возвышенных духовных результатов, самых прекрасных и, как ему казалось раньше, труднодостижимых добродетелей. Когда наши прародители пали, Господь сказал Адаму: "В поте лица твоего будешь есть твой хлеб" (Быт. 3:19). В буквальном смысле эти слова относятся к обыкновенному человеческому труду, труду ради пропитания. Но в широком смысле их можно отнести и к духовной жизни. Преподобный Исаак Сирин говорит о том, что Господь наш Иисус Христос, проливая кровавый пот во время молитвы в Гефсиманском саду, заменил пот трудовой пoтом молитвенным. То есть ради вкушения духовной пищи, питающей нашу душу и укрепляющей ее для вечной жизни, мы должны теперь проливать пот в молитве подобно тому, как это сделал Спаситель; древняя заповедь осталась, но смысл ее отныне стал духовным. И если мы примем толкование некоторых святых отцов, что "хлеб насущный" в молитве "Отче наш" - это хлеб "надсущный" и "сверхсущественный", то есть, во-первых, Тело и Кровь Христовы, а во-вторых, вообще всякая духовная пища, насыщающая нашу душу, то и получится, что, действительно, ради вкушения этого духовного хлеба мы должны проливать и соответствующий пот. Конечно, это не значит, что надо в буквальном смысле слова класть столько поклонов, чтобы обливаться потом, хотя многие подвижники делали и это; думаю, что глубокий жизненный смысл заключается здесь в том, чтобы духовно трудиться так, как трудится человек, проливающий пот ради приобретения себе хлеба для пропитания. В миру сейчас все так трудятся. Мы же, оставив мир, потеряли всякий здравый смысл. Все, что у нас было: какие-то здравые представления, рассуждения, - мы отбросили и стали как бы совершенно ничего не понимающими людьми, забыв о том, что в миру-то мы трудились, что даже учась в школе или в институте и то нужно было какие-то усилия прилагать, а в монастыре мы почему-то прилагать их не хотим. Но ведь заповедь осталась та же самая, только в отношении другого предмета. Мы должны много трудиться. Трудиться с тем чрезвычайным усердием, какое имеет человек, во время труда своего проливающий пот.
Вопрос. Батюшка, но ведь как бы человек сам себя ни понуждал, как бы ни трудился, все равно без благодати Божией он не сможет.
Ответ. Мы сейчас говорим не об этом, а о том, что должен со своей стороны делать человек. Господь всегда готов нам помочь и уже как бы устремился нам на помощь, но мы сами не хотим ее принимать. А ты опять хочешь сказать, что Господь не помогает и поэтому у тебя ничего не получается. Мы пришли в обитель спасать свои души. Работаем же по необходимости, потому что должны сами себя обслуживать, зарабатывать себе на хлеб. Именно по необходимости. А в первую очередь мы должны изо всех сил трудиться над своим спасением. Нужно иметь трудолюбие, как вообще, так и в частных вопросах внутренней жизни, упорно трудиться: не получается сегодня, получится завтра. Надо искать причину, рассуждать - конечно, под руководством старицы, духовника, - искать загвоздку, устранять ее, вновь и вновь трудиться, трудиться и все. В конечном счете результата мы достигнем. Даже если он не будет каким-то особенным, сам труд также нам вменится, может быть, как бесстрастие или чудотворение, если только мы будем трудиться всю свою жизнь.
Вопрос. Что означает совет архимандрита Софрония держать ум во аде? Речь идет о памяти смертной или в этом есть свои особенности? Могу себе представить, как держать ум на Страшном Суде, а как в аду - нет.
Ответ. Это делание архимандрит Софроний получил от своего старца-руководителя преподобного Силуана, и оно подходит не всем. Это очень трудно, требуется руководство и, как мне кажется, высокое преуспеяние, поэтому мы лучше просто будем смиряться, каяться, понуждать себя ко всякой смиренной о себе мысли, и, кто знает, может быть, благодать Божия воздействует в том или ином человеке так, что он ощутит себя действительно достойным ада, а что точно обозначает "держать ум во аде", я, к сожалению, сказать не могу, потому что сам подобного не испытывал, не имею такого опыта, могу сказать даже обратное, что когда я, прочитав книгу "Старец Силуан", пытался ему подражать и опускать ум в ад, то у меня или вообще ничего из этого не получалось, или появлялось уныние, и я свои попытки оставил. часто подобное оказывается смиреннословием в плохом смысле слова, потому что одно дело искренне что-то о себе думать и иное дело повторять какое-либо изречение, которое до твоего сердца не доходит.
Антонию Великому было некогда открыто, что один человек в Александрии, кожевник, преуспел больше, чем он. Тогда он пришел к нему и выяснил, что человек тот имел глубокое смирение и считал, что все в том городе за свои добрые дела спасутся, а только он один за свои грехи погибнет. И Антоний, как уже весьма опытный подвижник, оценил высокое его преуспеяние, значение его делания, происходившего от глубочайшего смирения, и сам стал ему подражать. Он также взялся за этот подвиг - от всей души считать себя погибающим, как бы приговорил сам себя к погибели. С тех пор эту мысль стали называть мыслью святого Антония. Спустя некоторое время, может быть через одно поколение монахов, некоторый подвижник, я забыл его имя, говорил о себе: "Кто ныне может носить мысль святого Антония? Впрочем, я знаю одного человека, который может это делать". подвижник, конечно, имел в виду самого себя, но из скромности или смирения не хотел сказать об этом вслух. То есть он считал, что в его время - а это был так называемый "золотой век" монашества - людей, способных носить эту мысль, уже не было. Это не значит, что люди не могли повторять слова святого Антония в уме. Да, мы можем их повторять. Но если мы искренне начнем думать о себе подобным образом, то придем в такое отчаяние, что не только не получим пользы, но можем и погибнуть от столь непосильного груза, от той духовной тяжести, взять на себя которую мы не способны. Вот что значит носить подобную мысль. Для этого нужно иметь благодать, силу духа. А если мы их не имеем, то она приведет нас не к спасению, а к погибели. Если уже в том поколении, в древние времена, в IV или в V столетии, подвижник считал, что нет людей, способных держать такую мысль, то что говорить про нас, которые плачут от того, что кто-то в келии хлопнул дверью. Какое уж там держать ум в аду. Нам бы ум в монастыре удержать, чтобы он куда-нибудь не улетел. Кроме того, нужно понимать такую важную вещь: делание прп. Антония или другое подобное - это еще не само смирение, но лишь средство к его достижению. Ведь самое главное - чтобы было смирение сердечное. Спаситель сказал: "Научитесь от Меня, яко кроток есмь и смирен сердцем" (Мф. 11:29), и еще: "Из сердца исходят помышления злая" (Мф. 15:19). Сердце - источник жизни человека. если человек сердцем в чем-то убежден, значит, он в этом убежден действительно. Если ты смиренный в сердце, значит ты действительно смиренный. Ты можешь не высказывать никаких мыслей, не иметь никаких образов, а смирение будет. И наоборот, ты можешь сколько угодно внушать себе, что ты прах и пепел, как говорил праведный Авраам, (Быт. 18:27), или, как пророк Давид, что ты червь, а не человек (Пс. 21:7), а на самом деле будешь думать: "Вот, я - червь, а не человек, поэтому я лучше всех этих людей. Ведь они так о себе не думают, что они черви, а не люди, зато я думаю, поэтому они черви, а я человек". И из этого можно сделать вывод, что не стоит себя вот так неразумно понуждать, но надо больше смиряться сердцем.
Вопрос. Может ли быть послушнику венец от Бога, если у него еще нет настоящей борьбы со страстями?
Ответ. Если человек по-настоящему искренне, серьезно, с крайним понуждением борется со своеволием, то он одной этой борьбой, одним своим послушанием отсекает все прочие страсти, которые, в конечном счете, все происходят от своеволия, потому что любая страсть есть уклонение от воли Божией. Добровольно подчиняя себя воле более опытного, чем он, монашествующего, человек таким образом отсекает свою волю и уничтожает все последствия ее развращения, то есть страсти. Тогда он может спастись и без борьбы со страстями. Об этом прекрасно пишет Авва Дорофей. Он жил в монастыре совершенно беспечально, потому что все-все рассказывал старцам и полностью им повиновался.
Вопрос. В "Откровении" Иоанна Богослова сказано, что в будущем веке тем, кто окажется в числе спасенных, будет дано новое имя. Дам ему новое имя написанное, егоже никтоже весть, токмо приемляй (Откр. 2:17). Что это за имя?
Ответ. Мое мнение таково, что новое имя, которое будет дано человеку и которого никто не будет знать, - это не то формальное, которое мы теперь носим, представляющее из себя случайное сочетание звуков, а имя, которое будет соответствовать сущности человека. Оно как бы откроет его личность. Имя будут знать только он и Бог, потому что личность человека - это тайна. Мы можем попробовать только как бы "вычислить" какого-то человека, например сестру И. мы выясняем, где она училась музыке, какие музыкальные произведения любит, почему именно их. И оказывается, что это произошло потому, что она находилась под влиянием таких-то педагогов, что жила в таком-то городе, что какие-то ноты, допустим, у нее были, а каких-то не было. И вот мы постепенно вычисляем, вычисляем и видим, что в ней есть собственно индивидуального, а что в нее было привнесено и от нее не зависело. Видим, в чем человек, выражаясь философским языком, детерминирован, то есть предопределен. И выясняется, что все в характере сестры И. детерминировано, предопределено обстоятельствами, а собственно свободного проявления ее личности и не было. Свободы не было. А вот в будущей жизни человек благодаря христианской жизни, христианскому подвигу становится настоящей личностью. Он становится самим собой, неподражаемым, неповторимым существом, которое, при всей бесчисленности человеческих существ, человеческих ипостасей, все-таки является чем-то особенным. Вот в этом смысле, может быть, и надо понимать, что ему дано будет новое имя.
Вопрос. Батюшка, я знаю несколько случаев, когда люди, имевшие непрестанную молитву, совершали мерзкие поступки. Получается, одна непрестанная молитва еще ничего не значит, надо что-то еще иметь?
Ответ. Непрестанная молитва - это дар Божий. Этот дар Божий еще надо оправдать, как бы ответив на него соответствующими трудами. А что еще нужно? Нужно бесстрастие, или любовь. Любовь, понимаемая как совокупность всех совершенств (Кол. 3:14), по слову апостола Павла, то есть не как только одна добродетель из многих, а как всеобъемлющая добродетель, вмещающая в себя все прочие в виде частностей. Человек, обладающий даром такой любви, уже не будет совершать мерзких поступков, просто не сможет их совершить. Поэтому те, кто имеет какое-то преуспеяние в молитве - в непрестанной или просто очень внимательной, - пусть не думают, что этим все заканчивается, будто бы они уже чего-то достигли. Если они так подумают, то действительно смогут и что-нибудь мерзкое совершить и потеряют благодать. Нужно трудиться над очищением своего сердца, а не думать, что теперь у нас осталась только одна цель - получить духовное утешение.
Вопрос. Разве Иисусова молитва, которую мы повторяем целый день, не приводит к смирению и не убеждает в том, что рая мы недостойны?
Ответ. Понимаешь, это все только слова, за которыми нет сердечного чувства. Мы можем говорить себе: "Да, мы знаем, что должны думать о себе то и то. Да, мы знаем, что мы такие-то и такие-то". Но мы знаем это умом, а отнюдь не сердцем. Конечно, Иисусова молитва самим смыслом своих слов должна нас располагать и понуждать к покаянию. Тот, кто нуждается в помиловании, кто считает себя грешником, безусловно, должен считать себя недостойным рая и вечного блаженства, поэтому, собственно, он и просит о помиловании без конца, целый день. Теоретически так, но на деле оказывается, что и этим можно загордиться, т.е. говорить слова Иисусовой молитвы: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго", - а при этом думать: "Раз я повторяю эту молитву, то я не такой, как прочие люди: хищницы, неправедницы, прелюбодеи или якоже сей мытарь (Лк. 18:11), который молитвы Иисусовой не повторяет". Бывает такое? Бывает, и очень часто. Поэтому если святые отцы или, может быть, даже апостолы составили слова Иисусовой молитвы таким образом, чтобы она всем своим смыслом располагала к смирению, то это не значит, что всякий повторяющий ее уже автоматически смирился. В принципе, может быть, ты и права теоретически - подчеркиваю: теоретически - в том, что Иисусова молитва сама по себе - достаточное средство для смирения. Однако если бы все было так просто, то святые отцы: Лествичник, Авва Дорофей и многие, многие другие, и великие, и менее известные, - не писали бы всех своих книг. Зачем писать, когда можно было бы сказать: "Читайте все Иисусову молитву и будете смиренными". Так ведь? Значит, они считали, что необходимы еще какие-то наставления об этой добродетели, и теме о стяжании смирения посвящали многочисленные рассуждения, уделяли этому большое внимание.
Вопрос. В книге "Посмертные вещания преподобного Нила Мироточивого" порицается то, что Иисусова молитва сокращается. Преподобный Нил говорит, что когда молитву только начинали употреблять, она была очень длинной, а потом из нее стали выбрасывать слова, пока не дошли до того, что в ней осталось всего несколько слов. Что Вы об этом думаете?
Ответ. На самом деле, если мы на минутку забудем об этой книге и обратимся к истории, то выяснится, что в древности, наоборот, произносили более краткую Иисусову молитву. Книга Нила Мироточивого написана, по-моему, в начале XIX-го века, а в творениях отцов, составленных еще в XII-XIII-ом веках, употребляются разные молитвенные формулировки: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя" или просто "Господи, Иисусе Христе, помилуй мя". Григорий Синаит, который жил в XIV-ом столетии, писал, что иногда нужно молиться: "Господи, Иисусе Христе, помилуй мя", а иногда: "Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя", то есть произносить разные части одной молитвы. Отсюда можно сделать вывод, что полная молитва была: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя". Произносить же ее по половинам - сначала одну, потом другую, впрочем меняя их не слишком часто, чтобы не потерять внимание, - он советовал новоначальным и неопытным, ради того чтобы они не поддавались унынию. Потому я с мнением Нила Мироточивого не согласен (если только то, что он говорит, действительно относится к молитве Иисусовой). И у святых отцов в древности не было такого, чтобы молитва была сначала длинной, а потом стала короткой; наоборот, она с течением веков делалась более пространной. Известно археологическое открытие: захоронение примерно 40-х годов первого столетия по Рождестве Христовом, т.е. времени совсем близкого к евангельским событиям. И в нем была надпись: "Иисус, помогай нам!" Мы знаем, что это одна из самых древних форм обращения к Господу. Известно, что чин Панагии, во время которого обращаются к Божией Матери со словами: "Пресвятая Богородица, помогай нам!", - по преданию возник следующим образом: апостолы во время совместной трапезы всегда отдельно клали один ломоть хлеба и ставили чашу вина - это была часть Господа. по окончании же трапезы они поднимали этот хлеб к небу и говорили: "Иисус, помогай нам!" Потом хлеб преломляли и вкушали как святыню - в воспоминание того, как некогда они трапезовали с Господом Иисусом Христом. И когда Пресвятая Богородица явилась им после Своего успения, они вместо привычного: "Иисус, помогай нам!" - сказали: "Пресвятая Богородица, помогай нам!" Т.е. получается, что такие краткие слова: "Иисус, помогай нам!", написанные в найденной могиле, - очень древняя форма обращения к Господу Иисусу Христу; вполне возможно, что так молились первые христиане. Слова "помогай нам" заимствованы, может быть, из строк псалма: "Боже, в помощь мою вонми, Господи помощи ми потщися" (Пс. 69:2) или другого: "Бог нам... помощник в скорбях" (Пс. 45:2). Ведь Бога часто называют Помощником.
Поэтому пусть не смущает вас мнение, высказанное в "Посмертных вещаниях…", и не нужно думать, будто бы мы неправильно читаем Иисусову молитву. Мы произносим ее так, как произносят все православные христиане во всем мире. Ничего мы не убавляем и ничего не прибавляем; какой она была в древности, какой ее читал в XV-ом столетии Нил Сорский, так мы ее сейчас, в XX-ом столетии, и произносим.
Вопрос. В "Сборнике об Иисусовой молитве" высказывается мысль, что древние отцы вообще старались подбирать краткую молитву именно для того, чтобы лучше собирать ум.
Ответ. Это размышления святителя Феофана Затворника, основанные на творениях Иоанна Кассиана Римлянина. Действительно, египетские монахи употребляли некое краткое изречение псалма, называемое "поучением". У некоторых подвижников, видимо, была такая практика: они давали человеку, в зависимости от его душевного состояния, то или иное изречение, для того чтобы он его постоянно повторял, и используя как молитву, и поучаясь в его содержании.
Святитель Игнатий (Брянчанинов) на основании данных, содержащихся в житиях святых и церковной истории, говорит о том, что Иисусова молитва была в употреблении с древнейших времен. Может быть, слова ее и изменялись, но имя Иисуса Христа употреблялось постоянно - по той причине, что Господь заповедал нам молиться, призывая Его имя: "Если что попросите во имя Мое, все получите" (Ин. 16:23). Святитель Игнатий очень мудро и справедливо говорит, что апостолы, творившие именем Иисуса Христа многие великие чудеса, не могли не повторять это имя непрестанно, поскольку испытывали к нему глубочайшее уважение и благоговение. Так что практика, видимо, существовала разная, но, безусловно, непрестанное повторение имени Иисуса Христа могло быть только Иисусовой молитвой, хотя кто-то использовал для непрестанной молитвы и псалмы или отдельные из них изречения. Некоторые, как известно, употребляли молитву "Отче наш"; это не принципиально, но слова Иисусовой молитвы наиболее подходят для подобного делания.
Вопрос. То есть "поучение" и молитва Иисусова - это разные вещи?
Ответ. Когда мы говорим "Иисусова молитва", то подразумеваем две вещи: собственно слова Иисусовой молитвы и умное делание в широком смысле. Если брать в узком смысле, то, конечно, "поучение" - нечто более обширное. Потому что поучением могут быть и сама молитва Иисусова, ее слова, и стихи из какого-то псалма, и изречения из Священного Писания. А если мы рассматриваем Иисусову молитву как умное делание, то поучение будет лишь одним из упражнений умного делания, его частью.
