Ст. 1-2а. Итак, я говорю: Разве Бог отверг свой народ? Невозможно! Ибо и я израильтянин из племени Авраамова, из колена Вениаминова. Бог не отверг свой народ, который Он познал.
«Разве Бог отверг свой народ?» «Свет во тьме светит». Как же звучит вторая половина этого предложения Иоанна? «Тьма не постигла Его», или, согласно более новому, лучшему толкованию: «Тьма не одолела Его»? Рассматривая этот вопрос, более верным кажется все же, что предпочтение надо отдать первому варианту. Разве мы не должны остановиться перед непреклонным «нет!», которое в действительности, насколько хватает глаз, есть последнее слово человека? Перед этим атеизмом церкви, который, как только она неизбежно становится перед необходимостью выбора в пользу или против своей темы, раскрывается как ее настоящая сущность? Перед этим сатанизмом Великого инквизитора, который знает Бога, но из любви к человеку не желает знать Его и поэтому скорее хочет убить Христа, чем предоставить возможность действия слову о свободе Бога? Если сам Бог напрасно простер свои руки к народу своему (Рим. 10:21), если происходит неслыханное - сам Бог в церкви (в какой церкви этого не было бы?) непрестанно предается, предается человеком, который, даже если он служит Богу, желает служить именно не-Богу, желает со всем мастерством и силой отрицать, что сам Бог есть Бог, то где же тогда может существовать надежда? Как возможно тем или иным образом продолжать движение из этой точки смерти? Может ли существовать надежда для тех, которые собственными руками убили и погребли надежду? Надежда для Иуды Искариота? Действительно, этот вопрос должен быть поставлен во всей его горечи; о нем нельзя забыть в его абсолютно гнетущей серьезности; он должен, если существует надежда, продолжать гореть как пожирающий все кажущиеся надежды огонь. «Разве Бог отверг свой народ?» Без фона этого вопроса надежда не была бы надеждой.
Но что же тогда с существованием надежды? Откуда у нас смелость ответить на этот напрашивающийся и уничтожающий вопрос - «невозможно!»? Конечно, она возникает не на основании какого-то аргумента, который, в свою очередь, свидетельствовал бы в пользу человека, конечно, не из какой-то существующей или желаемой иной, по-человечески видимой возможности, кроме как возможности, данной в церкви; таким образом, не из возможности улучшенной или новой церкви. Иная возможность, которой обладает человек, которой в действительности обладает церковь и упущение которой есть ее вина, представляет собой божественно-невидимую возможность, и с любой надеждой, которую мы возлагали бы на улучшенное или новое человеческое и видимое бытие, это вина автоматически увеличивалась бы, а не уничтожалась. Лишь с самим Невозможным, лишь с Богом мы можем обосновать это «невозможно!».
Мы осуществляем это обоснование, поставляя парадоксальным образом на вершину и этого соображения (Рим. 9:1-5; Рим. 10:1) следующее объяснение: «Ибо и я израильтянин из племени Авраамова, из колена Вениаминова». Каким образом надежда церкви может быть понята человеком, не надеющимся на Бога? Но как кто-либо может надеяться на Бога, если он полностью не преклонился перед Богом? И как кто-либо может действительно склониться перед Богом, если не в познании: «И я - израильтянин из племени Авраама, из колена Вениамина», и я - Великий инквизитор, предатель, сопротивляющийся и непокорный, желающий под предлогом служения Богу и человеку любой ценой спасти человека перед Богом, изворотливый человек, который замечательно (Рим. 10:18,19) услышал и понял, о чем идет речь, и тем не менее использует все услышанное и понятое лишь для того, чтобы скрыть от себя и от других, что речь идет о необходимости прославить Бога! Сложим оружие, кем бы мы ни были: мы есть церковь со всем относящимся к этому понятию. Мы совершаем в высшей степени спорное дело и мы несем в высшей степени сомнительную печать той или иной религиозной деятельности (даже если бы оно было нашим собственным изобретением!). Таким образом, мы - иудеи, католики, лютеране или реформаты (здесь необходимо настоятельно предостеречь против смены конфессии в ту или другую сторону!), мы стоим на различных амвонах и кафедрах или мы сидим под ними (можно в равной мере вспомнить об ошибках как «мирян», так и «богословов», как приходских священников, так и профессоров!), мы катимся по рельсам великого древнего (или если нельзя иначе: нового малого!) христианского сообщества. И вот мы полагаем, что мы знаем о трагичности и юморе всего этого бытия, поведения, несения, стояния, сидения и качения. Мы услышали, что возражает по этому поводу Кьеркегор, и признали его правоту. Мы вздыхаем ежедневно об этом «и я», о его «славе» и «силе» еще больше, чем о его позоре и слабости. Мы надеемся не забыть его проблематику, и в каждом нашем слове и шаге засвидетельствовать о ней. Но мы знаем, что это «и я» неизбежно не только по-человечески, но еще намного более неизбежно с точки зрения Бога. Божественная возможность не может быть осознана иначе, кроме как в катастрофе высшей человеческой возможности (и именно это - церковь в любой ее форме). Человек не может быть оправдан иначе, кроме как через самое радикальное «все же!» Бога (и где, если не в церкви, так ясно, что между Богом и человеком существует лишь это «все же»?). Человек может избавиться от иудаизма лишь как иудей, освободиться от фарисейства - лишь как фарисей, от богословия - только как богослов. Именно из-за своей особой нужды и вины, именно из-за того, что, по-человечески говоря, у нее нет надежды, церковь обладает этой надеждой, надеждой на Бога.
«Бог не отверг свой народ, который Он познал». Итак, это сказано не с укрепленного берега, не с уверенно гребущей от него (как и не с плывущей к нему с желанием оказать помощь!) спасательной шлюпки, но с идущего ко дну корабля. Это означает: грешить по отношению к Богу, предавать Бога, отрицать Бога умеет только тот человек, который знает, что он сам есть церковь со всем относящимся к этому понятию. Если он не знает этого, если он все-таки считает для себя лучшим что-то иное, чем церковь с ее плачем, то он все еще видит лишь маленькую частную дорогу, огибающую затруднение церкви, и идет по этой дороге, тем самым избегая слов «и я», он в любом случае не знает нужды, которую Бог как Бог уготовляет человеку и таким образом не знает вины, в которой человек по отношению к Богу как к Богу взят под стражу. Именно поэтому он не знает той надежды, которая заключается именно в том, что мучительно открывается в церкви: наше бедствие происходит от Бога, и мы виновны перед Богом. Но что же тогда? Если это Бог весь день простирает свои руки к непослушному и прекословящему народу (Рим. 10:21), если мы действительно серьезно понимаем, что мы не просто должны когда-нибудь присоединиться к этому народу, но знаем, что мы в любом случае уже принадлежим к нему, тогда именно потому, что мы разбиваемся в Боге, у нас есть непобедимая, победоносная надежда в отношении этого народа и в отношении нас самих. Если Бог простирает свои руки к нам, то что могут означать тогда наши непокорность и прекословие, даже если они такие сатанинские? Что может означать точка смерти, в которой мы оканчиваемся? Что могут означать смерть и погребение, которые мы уготовляем для надежды? Что означает предательство, которое мы совершаем по отношению ко Христу? Христос целует Великого инквизитора «в его бескровные девяностолетние губы». «Это был весь Его ответ». И именно этот единственный, этот абсолютный ответ есть надежда церкви: абсолютно не из чего не выводимое, абсолютно беспричинное, основанное лишь в самом Боге вечное милосердие, которое превышает всякое мышление. Тот факт, что человек познает Бога, не спасет его, он судит его. Тот факт, что он познан Богом, спасает его, созидает его. Бог - первый, поэтому и последний. Бог отвергает, поэтому и избирает. Бог проклинает, поэтому и милует. Бог сводит в ад, поэтому снова выводит из него. Бог ставит вопрос, который вырывается наружу в церкви как в открытой, гноящейся ране человеческого общества, поэтому Он и дает ответ. Единство Бога, идентичность гневающегося и милующего, Deus absconditus (лат. скрытый Бог. - Прим. пер.) с Тем, Кто воскресил Иисуса Христа из мертвых, Бога Исава с Богом Иакова, одним словом, то единство Бога, которое открылось в Его абсолютной невидимости и неслыханности в Кресте Христовом, есть наша надежда. И поэтому без любой другой надежды, без поддержки, посредничества, переведения и содействия других надежд имеется в виду - «свет во тьме светит, и тьма не одолела его!». «Не отвергнет Господь народа своего ради великого имени своего, ибо Он, конечно, принял вас в свой народ» (1 Цар. 12:22).
Ст. 2b-6. Или вы не знаете, что говорит Писание в истории об Илии, когда он жаловался Богу на Израиль: Господи, они убили Твоих пророков и разрушили Твои алтари, я остался один, и они посягают на жизнь мою. Но что отвечает ему слово Бога? Я сохранил для себя семь тысяч мужей, не склонивших свои колена перед Ваалом. Так и в нынешнее время существует остаток через избрание благодати. Поскольку по благодати, то не по делам, иначе благодать не была бы благодатью.
«Господи, они убили Твоих пророков и разрушили Твои алтари, я остался один, и они посягают на жизнь мою». Единство Бога как надежда церкви во всей его парадоксальности и недоступности должно приниматься верой. Пусть лучше эта надежда остается абсолютно скрытой, лучше, чтобы у церкви вообще не было никакой надежды, чем такое положение вещей, когда то, во что можно лишь верить, люди якобы видят или пытаются увидеть. Эта надежда, поскольку она представляет собой последнюю, единственную надежду, должна быть абсолютно чистой, истинной и реальной; должно быть абсолютно ясно, что сам Бог и только Он, поднимая здесь вопрос, одновременно дает и ответ. Поэтому мы не можем достаточно отчетливо увидеть положение церкви таковым, каково оно есть. Это церковь Ахава и Иезавели, прямо говорим мы. То, в чем Илия обвинял ее (3 Цар. 19:10,14), необходимо высказать против нее и с точки зрения Евангелия. Если не вчера, то, конечно, сегодня; если не сегодня, то, конечно, завтра; если не по этому поводу, то, конечно, по другому. Но любой отдельный повод уже достаточен для обвинения. Как известно, не может существовать относительной связи между Яхве и Ваалом, «хромоты на обе ноги», но если Ваал однозначно занимает какую-то позицию (к примеру, в богословии, в проповеди, в отношении церкви к политике), то очевидно, что он - господин в доме; ибо Яхве, безусловно, не думает о том, чтобы делить с ним что-то. Абсолютизированные обвинения Кьеркегора и Куттера как таковые верны, именно в этом качестве их нельзя достаточно сильно подчеркнуть, нельзя достаточно открыто воспринять. Если речь идет о Боге (а в церкви речь в любом случае идет о Боге), то это означает, что в любой частности речь идет о полноте, а тогда и сильнейшее «преувеличение» какой-то детали недостаточно сильно, чтобы напомнить о проблематике целого. Никакое жалобное возражение, что церковь, обладающая чем-то от Ваала, также может иметь нечто от Яхве, не оправдано и не может рассматриваться как защита от необходимости совершать покаяние. Итак, нам необходимо не терпение, но пророческая нетерпимость, не созерцательный юмор, но безудержная атака, не историческая праведность, но рассекающая надвое любовь к истине, которая никогда не уступит дорогу упреку в несправедливости по отношению к тому или иному смелому человеку (как священники Ваала в Израиле, так и датские, швейцарские священники не были настолько плохими!).
«Я сохранил для себя семь тысяч мужей, не склонивших свои колена перед Ваалом» (3 Цар. 19:18). Это - обратная сторона, которую не видит Илия. Как он мог бы увидеть ее, даже если бы у него были такие зоркие глаза в отношении церковно-исторических нюансов? Ведь это действительно скрытое подводное течение, иная, абсолютно иная сторона церковной истории, раскрывающаяся здесь через Слово Божье. Семь тысяч, хотя это звучит так парадоксально и противоречиво по отношению к тексту, не есть семь тысяч, не есть количество (не «значительная часть народа», Юлихер), не тихая община меньшинства в той земле, которую Илия мог бы встретить в том или ином месте, мог бы познать и назвать таковыми. Он абсолютно прав в своих словах «я остался один»; пророк как таковой всегда совершенно один и единственен, невозможно ни увеличить, ни уменьшить количество его одинокой души. Не как семь тысяч психологических индивидуумов, но непосредственно, как все семь тысяч в превосходящем числе, невидимо выступая за одинокого Илию, как только семь тысяч в их исчезающем меньшинстве, невидимо выступая за совокупность народа Израиля, в своем качестве как объекты избрания посреди отвержения, как невидимая церковь Иакова посреди церкви Исава - так семь тысяч праведных стоят перед самим Богом, только перед Богом, это Его народ, который Он не отверг. Итак, Слово Божье говорит, что познание Богом «своих» не прекращается (а не то, что есть некоторые, знающие Его!), что благодать Божья бесконечна (а не то, что существует семь тысяч помилованных!), что единство Бога торжествует в беспредельной проблематике церковной истории (а не то, что есть столько-то людей, которые достигают состояния некоторого мира с самими собой!). Оно говорит о чуде, оно говорит об избрании, оно говорит о Боге, то есть не об Ассизи или Бад Болле, не об оазисе в пустыне (чем, впрочем, менее всего были Ассизи Франциска и Бад Болль Блюмхардта в их самое плодотворное время!). Ибо в этой пустыне нет оазиса. Конечно, невидимое качество избрания проявляется в том или ином месте, в том или ином человеке, но проявляется именно в своей невидимости, как чудо и откровение. Мы уже ранее (Рим. 8:18) констатировали, что остров истины - подводный. Я сохранил для себя семь тысяч мужей! Здесь один Бог желает быть правым и спасать. Но Он прав, Он спасает. Илия не один, и не оставлен весь Израиль: ибо Бог выступает на сцену именно там, где вся человеческая надежда окончена, ибо Бог в своем гневе лишь ожидал вопля одинокого в Израиле, чтобы доказать ему и всему Израилю, что Он милосерден.
«Так и в нынешнее время существует остаток через избрание благодати. Поскольку по благодати, то не по делам, иначе благодать не была бы благодатью». Отношение церкви к своей теме есть отношение времени и вечности, человека и Бога. Тем самым она, как и любая церковь, упразднена. Но, возможно, она и оправдана. Возможно: если это отношение в его судящем, раз и навсегда упраздняющем значении само становится словом Божьим; если человек в самом фундаментальном смирении своего бессилия и своего раздробления замечает власть Бога, если тем самым пелена времени разрывается в вечном моменте откровения, если Христос Господь склоняется к человеку. Тот факт, что это происходит, произошло, будет происходить, что это событие есть истина, это - то, что мы возвещаем как Благую весть. И поскольку это происходит, Илия не одинок, церковь (вся церковь, каждая церковь!) не отвергнута. «В нынешнее время» в церкви Исава уже присутствует церковь Иакова: в видящих глазах, в слышащих ушах, во внимательном сердце, в любви к Богу, излившейся в сердца через Святой Дух, в словах, которые больше, чем слова, в готовности многих быть послушными воле Божьей. Кто же эти «многие»? Снова это не поддающиеся исчислению семь тысяч, но это, хотя и выраженный количественно, сразу же исчезающий, сразу же не принимаемый во внимание «остаток». Снова можно утонуть на возникающем из моря острове истины, ибо как только человек желает вступить на него своими неуклюжими ногами, остров сразу же покрывается волнами. «Избрание благодати» относится ко всем людям, и одновременно на него никто не может претендовать, никакой конкретный человек здесь не получает оправдания. Снова те или иные люди, в которых проявляется мысль Бога (обо всех!), только благодатью представляют собой то, что они есть, и только благодатью они могут проявиться в этом своем божественном качестве, и только благодать (благодать для всех!) проявляется в них через благодать. Этот остаток не следует искать там, где прямое рассмотрение человеческих вещей пытается констатировать подъемы, высшие точки, времена благодати, прорывы, пробуждения, реформации и тому подобное, то есть «дела». «Иначе благодать не была бы благодатью». Пусть этот остаток можно найти и там; но тогда в любом случае только там, поскольку Бог может позволить найти себя и на таких вершинах человеческо-религиозного развития, поскольку и там осуществляется «послушание» (Рим. 10:16). Но именно поэтому не только там, к досаде любого прямолинейного способа рассмотрения всего существующего, конечно, не только там (если его ищут там, то, конечно, именно не там!), но, возможно, более и совершенно по-иному во впадинах, где вообще не может быть речи о «делах», которые так любят церковные историки, где очевидно, что все время и всякое время есть «промежуточное время», где только Бог открывает глаза для Бога, где только Бог может в человеческой бедности и потерянности вновь дать обрести и познать самого себя. Познание Бога само решает, идет ли кривая церковной истории вверх или вниз, являются ли ее объектом дикие алеманы или укрощенные благочестивые христиане XIX века. Бог познал свой народ (Рим. 11:2), поэтому Он не отверг его. Человек избран по благодати: это - смиряющая и именно поэтому оправдывающая и спасительная весть о «существующем остатке», свет которого «ныне» светит в бедствии и вине церкви. Тот факт, что Бог «ныне» оправдывает самого себя, «ныне» доказывает свое собственное единство, только это может быть надеждой церкви. Но это есть ее надежда, поскольку Бог «ныне» во Христе открывается как Тот, Кто есть наше бедствие и по отношению к Кому мы стали виновными.
Ст. 7-10. Что же? Израиль не достиг того, что он ищет; избранные же достигли этого. Остальные же ожесточились, как написано: Бог дал им дух глубокого сна, глаза, которыми не видят, и уши, которыми не слышат, до нынешнего дня. И Давид говорит: да будет трапеза их петлей, ловушкой, соблазном и наказанием! Да помрачатся глаза их, чтобы не видеть, и хребет их согни навсегда!
Чтобы однозначно продемонстрировать, что мы имеем в виду Бога, когда говорим о надежде церкви, мы еще раз должны остановиться перед божественным «нет», произнесенным по отношению к церкви. Только в борьбе с этим «нет» может появиться церковь Иакова, а надежда может быть чистой, подлинной и реальной. Это «нет» существует во вновь (Рим. 9:31) констатируемом факте: «Израиль не достиг того, что он ищет». Он не достигает этого и не достигнет. Мы знаем, что он ищет: эту собственную праведность при сознательном сокрытии божественного (Рим. 10:3), это оправдание и спасение человека путем интронизации благочестивого человека. Разве существует церковь, которая после краткого, нерешительного размышления снова и снова не искала бы все это? Кто из знающих, как возникает церковь, может сложить с себя вину этого поиска? Итак, надежда получить все это не может осуществиться. Любые надежды этого рода снова и снова потерпят крушение в своей собственной невозможности, в невозможности Бога. Но разве церковь в этом поиске не подразумевает нечто абсолютно иное, нечто, к чему она сама не рискует приблизиться, ибо человек как человек вообще не может искать этого, потому что она, отважившись на это, была бы вынуждена признать свою собственную абсолютную сомнительность? Разве вина заключается в самом поиске (напротив: ищите Его, и вы будете живы!), а не в забвении того, что человек не может искать здесь, разве она заключается не в гордости, с которой он полагает, что может искать, поскольку он еще не нашел, не в неосторожности, с которой он оставляет уже найденное, чтобы затем, очевидно, искать напрасно?
На границе человеческой возможности, которая совпадает с церковью, находится незабывающий, негордящийся, неопрометчивый человек, склонившийся перед судом Божьим и таким образом достигший праведности: праведности Божьей. «Избранные достигли этого», достигли того, что церковь во время своих поисков, собственно, имеет в виду. Мы настойчиво внушали себе, что эти «избранные» не есть те или иные люди, они не находятся здесь или там, не называются так или иначе. По благодати они - то, что они есть. Их нельзя показать. Их нельзя включить в программу. С ними ничего нельзя сделать, с ними нельзя считаться. Они не станут светильниками церкви. Они не станут основателями новой школы. Они не дадут никаких «толчков», потому что это было бы побуждением к вечной жизни, причем тоже только в форме соблазна. Они здесь и там, но, конечно, никогда не там, где о них кричат «они здесь!». Они носят то или иное имя, но всегда не то имя, с которым к ним обращаются. Они известны как неизвестные. Они возникают, чтобы вновь исчезнуть. Их избрание и их «достижения» не становятся исторической величиной ни в назидательных житиях, ни в благословенных влияниях на церковную историю. То, что в них становится исторической величиной - это, конечно, не их избрание и не их достижения. Поэтому и в них, в этих носителях ее собственной надежды, церковь может познать только безграничную свободу и скрытость Бога, только в этой свободе и скрытости - Его благодать, только в Его благодати - свое собственное бедствие. В них она может всегда учиться только одному: «То, что ищет Израиль, он не достигает».
«Остальные же ожесточились». Свет светит во тьме - она не одолела его! Но он светит во тьме! Отсутствие надежды есть отсутствие надежды. Точка смерти - это точка смерти. Не существует связи между душами одних и других людей, между носителями надежды и теми, к кому ее приносят, не существует переноса, передачи, «влияния» одних на других. Только в Боге существует связанность. Только от Бога люди получат то, что они напрасно ищут, если они не получают этого от Бога. Избранные могут быть для других только указанием на Бога, но не божественным началом, не божественным семенем, клеточным ядром или чем-то подобным (и синоптический Иисус послал своих учеников только возвещать Царство Божье, а не созидать его, (Мф. 10:7!)). Они сами снова и снова находятся в великой, единственной (ясно обозначенной в (Мф. 10:28) в таком качестве), смертельной опасности не помнить о Боге и поэтому, если они не указывают, полностью принадлежать к числу этих других и вместе с ними «ожесточаться», быть герметично изолированными от божественной возможности. Церковь должна научиться осознавать свою надежду именно так. если Бог не совершает чуда (и именно чудо Бога дает о себе знать в избранных!), то не существует никакой надежды. Тогда остается единственно очевидная истина, которую (если церковь настаивает на том, чтобы проповедовать видимую истину) необходимо написать над каждыми церковными дверями, над каждым текстом проповеди, на первой странице каждой религиозной книги: «остальные ожесточились». «Остальные», как и «избранные» - это не количество. Все являются «остальными», если Бог не познан через Бога. Ибо Бог желает быть познанным через Бога: поэтому появляются избранные, поэтому исключаются «остальные», к которым сразу же относятся и избранные, если их бытие более не означает всего этого. Тогда бедствие церкви Исава означает, что Бог поражает ее «глубоким сном», «невидящими очами» и «неслышащими ушами», что с точки зрения Бога ее «трапеза», все ее дело должно стать «петлей, ловушкой, соблазном и наказанием», что Бог «сгибает ее хребет» под суд, который, хотя и не осознан как оправдание и спасение, но тем не менее неизбежен. Итак, этот Бог, который так немилостиво произносит «нет», открывая свое милосердие, который так неумолимо исключает, обращаясь ко всем, который остается таким скрытым, открываясь как скрытый Бог, произнося свое имя, - Он есть надежда церкви: Его единство, Его идентичность, Его благодать и Его истина. Таким образом, и никак иначе, он есть наш Отец во Иисусе Христе, Распятом и Воскресшем. Откуда церкви взять столько надежды, чтобы возлагать свою надежду на этого Бога?
