Ст. 11. Итак, я говорю: Разве они преткнулись для того, чтобы пасть? Невозможно! Но через их падение происходит спасение язычников - чтобы возбудить ревность и в них самих.
«Разве они преткнулись для того, чтобы пасть? Невозможно!» В контрасте с церковью, в контрасте с любой церковью, мы видим «язычников», «других». Они, со своей стороны, тоже тем или иным образом представляют собой церковь, но рассмотрим их, относительно нецерковных людей, контрастирующих с ближе всего находящейся к нам церковью как неслушающих и неговорящих вместе с ней, как непричастных зрителей и свидетелей церковной попытки, церковной неудачи. В любом случае они видят (мир или церковь издавна видели это в других, даже если они молчали об этом), что здесь происходит неудача, ошибка, «преткновение» о невидимое препятствие. Если мы сами более или менее крепкие, романтически здоровые «язычники», то мы едва ли сможем присутствовать на католической мессе иначе, кроме как с глубоким ощущением того, что так не должно быть (если мы вместе с Хайдельбергским катехизисом не хотим выразить это еще сильнее). Если мы сами находимся где-то «внутри» (и это все мы!), то нам должно быть ясно, что с нашей точки зрения находящиеся «вне» никоим образом не лучше нас. Эти «язычники» всегда счастливы, констатируя, что церковь не импонирует им, не производит на них впечатление важной деятельности, возможно, она кажется почтенной, но в любом случае не заслуживающей доверия. Они слышат утверждение, что в этой церкви речь идет о Слове Божьем, но они не видят доказательств. «Внешние» обладают утонченным чутьем в отношении бедствия и вины церкви, в отношении божественного «нет», которое противопоставлено ей. Они видят жало, которому находящиеся «внутри» не могут противостоять. То, что с точки зрения Бога необходимо сказать против церкви, «мир» действительно разумно или неразумно всегда высказывает против нее. Но именно поэтому все то, что мир говорит против церкви, всегда должно быть понято лишь как то, что необходимо сказать о ней от Бога, и не как иначе. Бессилие, затруднение, глубокая сомнительность, в которой снова и снова проявляются бедствие и вина церкви перед миром, не есть окончательная, метафизическая действительность. Церковь не прекращена, не преодолена, она не окончена, даже если бы «язычники» еще в десять раз отчетливее видели бы в ней то, что они видят сейчас. Как сам мир в своем бедствии и вине не оставлен отпадшим от Бога, так не оставлена и его сомнительная вершина - церковь. «Мир» и «церковь» есть то, что они есть, только во взаимной связи. Как можно вести речь об абсолютной исключительности одного по отношению к другому? Но абсолютно противоречие их обоих по отношению к Богу. С точки зрения Бога с церковью, во всяком случае, «покончено», как и с миром: «покончено» с Израилем и с язычниками. Итак, невозможно, чтобы они преткнулись (о камень преткновения и скалу соблазна (Рим. 9:33)) для того, чтобы пасть.
«Но через их падение происходит спасение язычников». Бедствие и вина церкви есть момент этого невидимого «пути» Бога от отвержения к избранию, от «нет» к «да», от Исава к Иакову, от фараона к Моисею, в котором Он осуществляет свою суверенную свободу, в котором Он обнаруживается сам, в котором Он примиряется с миром (Рим. 9:22-23), но именно поэтому не есть и последняя данность, не есть метафизическое «второе» наряду с Его праведностью и славой, но Его вечная праведность и слава во времени, Его желание помочь всем, окутывающее надежду церкви облако гнева. «Его гнев длится мгновение, а благодать Его - всю жизнь; весь вечер длится плач, но наутро - радость» (Пс. 29:6). Отвержение существует лишь как тень света избрания. «Нет» Бога - это неизбежно обращенная к этому человеку в этом мире обратная сторона «да» Бога. Исав - потому Исав, что он не Иаков. Невидимое ожесточение фараона, как и невидимое призвание Моисея, служит доказательством одной и той же силы Божьей. Человек, принимающий откровение Божье, со всем бедствием и виной, которые оно приносит с собой, должен выступать вместо человека, который принимает откровение Божье и в этом имеет свою надежду. Первый из них - это Израиль, это церковь. В их несостоятельности, в их катастрофе рождается второй. «Через их падение происходит спасение язычников». «Где умножился грех, там преизобиловала благодать» (Рим. 5:20). Избрание - это неслыханным образом возможное и действительное спасение человека от неизбежной участи отвержения. Божественное «да» может существовать только в изменении Его «нет». Иаков - это Иаков, поскольку он - не Исав. Не существует призвания Моисея, которое не было бы призванием неисцелимо ожесточившегося фараона. Таким образом, через падение церкви совершается спасение язычников. Но как оно происходит? В сохранении божественной благодати над всей человеческой неправедностью. У нее (у праведности Божьей) на пути стоит не столько вопиющая к небу человеческая неправедность язычников, сколько человеческая праведность церкви. Этот относительный (и негативный) контраст к церкви, таким образом, есть плодотворный момент язычества. Лишь так, и никак иначе, язычники оправданы по отношению к церкви. Через то, что Бог желает снова и снова показать свое единовластие по отношению к церкви, через то, что человеческое дело церкви снова и снова должно разбиться в Боге, все это изменяется в пользу «внешних»; через то, что церковь распинает Христа, спасение приходит к язычникам.
«Чтобы возбудить ревность и в них самих» (Рим. 9:19). Описанная связь позволяет возникнуть мысли о метафизической противоположности психологических индивидуумов - «внешнего» и «внутреннего» - лишь для того, чтобы она сразу же снова исчезла. Оба они являются носителями, инструментами, объектами одного божественного действия. Как божественная возможность избрание - это всегда также возможность отвергнутых. «Да» Бога освещает и самые темные глубины Его «нет» именно потому, что оно так радикально, именно потому, что оно - это божественное «нет». Память о Боге Иакова - это провоцирующее предпочтение Иакова и для Исава. Божественному истоку призвания Моисея причастен и фараон в своем ожесточении - даже если бы это происходило лишь через «ревность», через глубокое беспокойство, которое обязательно означает для отвергнутых бытие избранных, то есть демонстрация божественной свободы и благодатное избрание. Именно эта ревность, это беспокойство, говоря по-человечески, есть надежда церкви, последнее слово, которым в субъективных категориях может быть описано то, что случится и должно случиться с неизбранными людьми. Для того церковь «спотыкается», для того существует ее неудача, ее недостоверность, окружающий ее невольный юмор, глубоко скрытое бедствие Иосифа [1], чтобы она по-новому познала открывающуюся во всем свободу Божью, чтобы она снова стала причастна целительному, плодотворному, многообещающему беспокойству и ревности, чтобы она снова открылась для Бога. Если это познание, это беспокойство, эта открытость снова присутствуют, то бедствие и вина церкви достигли своей цели и тем самым своего конца, своего исполнения в Боге.
Ст. 12-15. Если же их падение - богатство для мира, а их опустошение - богатство для язычников, то насколько более тогда их исполнение! Вам, язычникам, говорю я это! Именно потому что я - апостол язычников, я ищу честь моего служения в том, чтобы сделать моих по плоти ревнивыми и спасти некоторых из них. Ибо если их падение - примирение мира, то что же тогда есть их принятие, если не жизнь из смерти?
«Если же их падение - богатство для мира, а их опустошение - богатство для язычников, то насколько более тогда их исполнение!» Споткнуться о действительность Бога, постыдиться в Боге, быть вынужденным умереть в Боге - это многообещающее событие. Тот, с кем это случается, вполне может быть падшим, но падшим лишь до того, чтобы в том же самом препятствии, на котором он пал, снова восстать, он - не окончательно, не в метафизическом, жестком, абсолютном, выходящем за границы времени смысле падший. Упасть в Боге означает возможность снова восстать ради свободы Божьей, ибо Бог - это Бог. С этим должны считаться те, кто извне констатирует несостоятельность и «опустошенность» церкви. Этот конец - «г конец. «Богатство для мира», «богатство для язычников» - это нужда и вина церкви, та лишенность и «опустошенность» Израиля, которая открывается в распятии Христа, которая может быть открыта миру только в свете креста Христова. Ибо в этой катастрофе, в видении этой катастрофы Бог открывает, что Он не отказался от своей свободы, своей невидимости, своей «вечной силы и божества» (Рим. 1:20), что Он сам, только Он желает быть Богом над всеми человеческими делами. Там, где проявляется это, где видят это, будь то «внутри» или «снаружи», именно в таком проявлении и видении происходит избрание, оповещение воскресшего Господа, который «богат для всех призывающих Его» (Рим. 10:12), там Он дает смиренным благодать. По ту сторону креста невидимо находится (показанное Богом, увиденное сотворенными Богом видимыми очами!) воскресение. Здесь Бог доказал и показал себя, здесь Бог напомнил о себе как об источнике всех вещей, как о Творце и Искупителе, здесь Бог, позволяя проявиться в полноте человеческого обладания падению, минусу, пустоте, лишенности, опустошенности, невидимости, проявил полноту своего обладания. Полноту своего обладания! Таким образом, свою праведность, свой плюс, свое богатство, свое милосердие, свою видимость. Пустота в полноте человеческого обладания конечна, как и конечна сама эта полнота. Полнота же Бога, плюс, который встает на место этого минуса, бесконечна. Конец церкви - это начало полноты Бога, которая не только бесконечна, но вечна; поэтому она есть не только ограничение, но и уничтожение противостоящего ей конечного. Таким образом, в ней не существует избранных и отвергнутых, язычников и иудеев, внешних и внутренних, ибо в ней все едины во Христе Иисусе. Если негативное значение окончания церкви (значение креста Христова!) есть дело самоосвобождения Бога из всех человеческих рамок, возможность и действительность выбора благодати Бога и примирения человека с Ним, вспышка вечного момента во времени, то ее позитивное значение (значение воскресения Христова!) есть сам вечный свет, вечность, которая более не имеет наряду с собой абсолютно никакого времени, это жизнь Воскресшего, происходящее и происшедшее спасение, невозможность отвержения через избрание. Тот факт, что принимаются в расчет последние вещи (уничтожение смерти (Рим. 11:15), (1 Кор. 15:26!)), когда принимается в расчет окончание церкви, тот факт, что там, где можно констатировать «опустошенность» (целительную опустошенность!), у дверей стоит «исполнение» (абсолютно по-иному целительное исполнение!), должен заставить задуматься тех, кто наблюдает за церковью и ее неудачами. Тот факт, что церковь упразднена, можно констатировать лишь в страхе и трепете или его лучше вообще не констатировать, ибо кто смог бы вынести такое познание?
«Вам, язычникам, говорю я это! Именно потому что я - апостол язычников, я ищу честь моего служения в том, чтобы сделать моих по плоти ревнивыми и спасти некоторых из них». «Внешние», именно они, должны слышать и осознать все это. Они оправданы через бедствие и вину церкви. Момент отвержения «внутренних» есть момент их вечного избрания. То, что судит Израиль - единая слава Бога, то и спасает их, спасает в абсолютной, почти никогда не могущей быть оправданной или приукрашенной наготе их почти нехарактерной принадлежности к миру, спасает их в абсолютной человеческой слабости, которая не есть основание для выдвижения серьезных претензий. Их апостол - Павел, именно к ним он обращает Евангелие, ибо для него их нагота и слабость - это образ наготы и бедности стоящих перед Богом и оправданных Богом людей в противоположность к другому человеку, который именно в здоровой полноте его собственной праведности не стоит перед Богом, не может быть оправдан. Но именно это удерживает Павла в Израиле, снова и снова возвращает его к Израилю, вынуждает его, как, конечно, верно описывает Лука, всегда начинать свое благовестие в Израиле. Нагота, в которой находится «язычник» и которая в контрасте к полноте Израиля означает его открытость для Бога, именно поэтому означает именно то положение, в котором человек вообще (в том числе и Израиль) находится по отношению к Богу, означает ту точку, где по ту сторону его собственной праведности, которая есть его суд, и Израиль принимает во внимание божественное «все же!» прощения. И наоборот, откуда мы можем знать, что прощение - это потусторонний смысл человеческой наготы чад мира, если не оттуда, где в истощении последней, высшей, религиозной возможности человека познан смысл его (и каждого человека) положения в Боге? Откуда-то иначе, кроме как из капитулирующей церкви, миру действительно еще никогда не проповедовалось прощение. То есть если мир, с одной стороны, - это зеркало, в котором церковь должна узнать себя, смиряясь и обретая надежду, то и церковь, с другой стороны, - это зеркало, без которого мир не мог бы познать себя в своем отношении к Богу. При этом снова необходимо вспомнить, что «церковь» и «мир» здесь необходимо понимать не как исторические, но как диалектические величины. Словно железной скрепкой, церковь и мир соединены бесконечным качественным различием между Богом и человеком, которое в первом случае означает отвержение человека, во втором - его избрание, но, однако, делает абсолютно невозможным распад людей на две соответствующие группы. Если церкви нравятся одни люди, а другие беспокоят ее и вызывают ее «ревность», то эти другие могут познать свою инаковость лишь в том, что оправдывает и первых. Это не замедлит «спасти» «некоторых» из них, вырвать из состояния ожесточения в знак того, что спасение, а не проклятие, есть их общее вечное будущее. «Апостол язычников» не был бы посланником Иисуса Христа, если бы он не обращался к язычнику в иудее, как и к язычнику в язычнике. И язычник не был бы избранником Божьим, если бы он хотел сохранить то положение вещей, когда иудей как таковой отвергнут, когда церковь окончена.
«Ибо если их падение - примирение мира, то что же тогда есть их принятие, если не жизнь из смерти?» «Отвержение» церкви заключается в том, что предпринятая в церкви последняя, высшая попытка человека, попытка слышать и произносить слово Божье, осуждена и невозможна как титаническая попытка: именно она отягощает человека так, как не может его отяготить никакая иная попытка. Доказательство: церковь распяла Христа. Она ищет Бога и отвергает Его, встречаясь с Ним, ибо она не желает постигнуть Его. В познании этой катастрофы совершается «примирение мира» с Богом. Там, где в церкви старый человек на вершине своих возможностей становится грешником в Боге и должен умереть в Боге, там рождается новый человек, который имеет «мир с Богом» (Рим. 5:1). «Как враги мы примирились с Богом через кровь Сына Его» (Рим. 5:9). Где иначе можно увидеть это «как враги» и это «примирились», если не в разрушении церкви? Где сам Павел вступил на порог нового мира, если не в про ходящем через его временную жизнь, подобно продольному разрезу, окончании фарисейства? Именно разрушающаяся церковь, именно уничтожающее себя фарисейство имеют в этом особо подчеркнутом свойстве последнее оправдание своего бытия. В этом иудее очень заинтересован язычник, в этой церкви очень заинтересован мир. Человечеству указано на то, что снова и снова существует место, где делаются окончательные выводы в отношении данной ему возможности, чтобы в ее открывшейся невозможности дать возможность проявиться выводу возможности Бога. Теперь мы знаем, что «отвержение» не есть последнее слово ни для всей человеческой жизненной попытки, ни для попытки, предпринятой в церкви. Подобным образом слова «примирение» и «мир с Богом» в их абсолютной неслыханности еще не есть последние слова. По ту сторону «отвержения» ожидает «принятие», принятие человеческой невозможности в возможность Бога, единство истока и данности, облечение тленного в нетление, превращение времени в вечность, новое небо и новая земля. Все это ожидает и церковную невозможность. Если именно в церкви, и нигде иначе, становится так отчетливо, что такое «отвержение», то и «принятие» этого человека в этом мире в единство с Богом нигде не может стать таким отчетливым, как в церкви: если человек действительно и реально слышит Слово Божье и возвещает его, если Евангелие (но действительно Евангелие, а не то или иное христианство!) проповедуется во всем мире, если программа церкви осуществляется как программа Божья, тогда (но почему мы говорим «тогда»?, ведь тогда нет времени и существует полнота времени!) - нам лучше сказать там, чтобы перечеркнуть временное неправильное понимание эсхатологической возможности, о которой здесь идет речь, там, где воплощенная в церкви человеческая возможность совпадает с тем, что она означает и имеет в виду, совпадает с возможностью самого Бога, только Бога, там присутствует то, что больше, чем примирение, больше, чем мир с Богом, там «жизнь из смерти». Другими словами: не отвержение, но принятие церкви, осуществление церкви Иакова идентично наступлению дня Иисуса Христа, идентично явлению славы Божьей, которой мы ныне хвалимся в надежде (Рим. 5:2) - но только в надежде, идентично искупленному в Боге миру. Таким образом, там, где есть надежда, существует - и именно это необходимо сказать «вам, язычникам», вам, внешним слушателям, поскольку вы настолько оправданы в этом качестве - надежда и для церкви, именно для церкви, вся надежда есть надежда для церкви, ибо в надежде для церкви заключена вся надежда. Если где-то должен произойти перелом к выздоровлению, то именно в той точке, где прорывается наружу болезнь мира. Чего мы ожидаем? Мы ожидаем того, чтобы экзистенциально слушать Слово Божье, экзистенциально возвещать его. Если какое-то событие заслуживает общечеловеческого внимания (и действительно, несмотря ни на что, снова и снова требует его!), тогда оно есть то, что разыгрывается внутри стен, где Слово Божье пытаются вновь слушать и возвещать, и вновь эта попытка напрасна.
Ст. 16-18. Если начатой свят, то и тесто [2]. Если корень свят, то и ветви. Если же некоторые из ветвей обломились, ты же как дикая масличная ветвь привит на их место и стал причастным плодовитым корням истинной маслины, то не гордись перед ветвями! Даже если ты превозносишься, то не ты носишь корень, но корень носит тебя.
«Если начаток свят, то и тесто. Если корень свят, то и ветви». Святой «начаток», святой «корень» - это последняя, эсхатологическая возможность, которая есть тема и в этом качестве - суд и обетование церкви. В ней возникает и должна вновь возникать церковь. В ней постыжается и должна вновь постыдиться церковь. В ней церковь, надеясь там, где не на что надеяться (Рим. 4:18), не постыдится (Рим. 5:5; Рим. 9:33; Рим. 10:11). Ввиду образов начатка и теста, корня и ветвей не следует думать, что речь здесь якобы идет об «органичной», непрерывной, имманентной связи церкви с ее началом и концом. Может быть, Павел, используя слова «начаток» и «корень», думает о праотцах, может быть, об избранных в Израиле (Рим. 11:9), но и в этом случае он думает об этих исторических фигурах лишь как о носителях эсхатологической возможности, ни в коем случае не как о наземной или подземной исторической традиции, не как о какой-то связи в рамках мира. Ибо любую видимую аналогию превышает святость начала и конца, причастность середине этой святости, то есть связь между церковью Исава, которую мы знаем, и церковью Иакова, которую мы не знаем. Святость Божья - в сильнейшей трансцендентности и чудесности, святость Бога, живущего в неприступном свете, есть надежда церкви. Но она есть ее надежда, как мы только что (Рим. 11:13-15) слышали, ибо величина бедствия и вины человечества именно в инстанции «церковь» может быть осознана лишь как вопрос, соответствующий этому ответу. Эта надежда освящает и вновь будет освящать церковь в ее абсолютной несвятости.
«Если же некоторые из ветвей обломились, ты же как дикая масличная ветвь привит на их место и стал причастным плодовитым корням истинной маслины, то не гордись перед ветвями!» «Павел -дитя города, Иисус же был из деревни» (Литцман). Нет, действительно не по этой причине Павел использует эту, с точки зрения садовода, невозможную притчу, но потому, что то непостижимое, о котором здесь идет речь, исключает любую возможную притчу. Ветви благородной маслины обрезаны: это отвержение церкви. Дикая масличная ветвь привита на место ветвей благородного дерева: это избрание «внешних». И то, и другое абсолютно неслыханно. Но именно об этом идет речь: Бог не позволяет найти себя тем, кто ищет Его, но позволяет найти себя тем, кто Его не ищет (Рим. 10:20), только потому что Он - Бог, потому что Он желает явить себя Богом в обоих случаях. Он - это святой корень дерева, будучи отрезанным от которого и благородный побег не может больше расти, а будучи привитой к которому и дичка имеет жизнь и питание. Речь не идет о том, что дичка сама по себе имеет преимущество перед благородным побегом, язычник - перед иудеем, «внешний» - перед «внутренним». Гордость, с которой «внешние» в своем якобы свободном и диком росте желали бы смотреть свысока на находящихся в церкви, менее позволительна, чем гордость вторых по отношению к первым. Если нагота «внешних» перед Богом не хуже, то она, во всяком случае, перед Ним и не лучше, чем сама по себе уважаемая человеческая праведность находящихся в церкви людей. Необходимо правильно понять: в той наготе, в которой человек приятен Богу, в той детскости или стенании, в котором он может быть оправданным и спасенным перед Богом, он находится только перед Богом, носимый благодатью Божьей, а не благодаря своим «языческим», нецерковным, свойственным чадам мира сего качествам. Их нагота - это только образ такой угодной Богу наготы! Здесь важна не та или иная изначальная природность, не пролетарская простота и прямолинейность, не восхитительные и постулируемые «небогословские» мысль и речь религиозного «мирянина», не какое-то иное недостаточное сознание, подсознание или бессознательность - как не важно и церковное сознание. То, что происходит в человеке - от духовных упражнений в бенедиктинском монастыре до мировоззренческого круга социал-демократического «народного дома» (Volkshaus) - все это ступени одной лестницы. Еще никто не мог похвалиться нищетой духа, абсолютной нецерковностью, которую назвал блаженной Иисус и которая оправдывает язычника перед Богом, ибо она как таковая еще никогда не существовала. Тот факт, что божественная возможность прощения существует для язычника - в то время как она, очевидно, не существует для церковного человека - и «внешний» будет почитать лишь чудом, но не сможет сделать его своим преимуществом и своим превосходством.
«Даже если ты превозносишься, то не ты носишь корень, но корень носит тебя». То есть: если ты, дорогой язычник, зритель, эстет, «свободный немец» (Freideutscher), социалист, друг природы или чем ты там еще постоянно хвалишься, не можешь оставить все это, если ты желаешь в сознании твоего автохтонного и «автономного» (или как бы ты его ни называл) отношения к Богу возвышаться над церковью - и ты действительно не можешь прекратить это, потому что ты сам уже давно не находишься ни в какой церкви! - то это абсолютно ничего не меняет в том, что ты - в самом лучшем случае - живешь возможностью, которая делает церковь невозможной, что ты - в самом лучшем случае - прав там, где она не права, что ты - еще раз: в самом лучшем случае! - находишься в том «да», которое должно стать для церкви «нет». Итак, ты живешь тем, что находится по ту сторону твоей возможности и ее невозможности, по ту сторону твоего права и ее бесправия, по ту сторону твоего «да» и ее «нет». «Корень носит тебя». Мания величия - полагать, что ситуация могла бы быть иной, что с твоими подлинностью, чистотой, честностью, принадлежностью к числу мирян ты мог бы сам быть корнем, источником божественного! Ты хотел бы, очевидно, на некоторое время оставить церковь с ее нуждой и виной, но того, что тяготит и судит церковь, тебе не избежать. Ты есть то, что ты есть, только в том случае, если то же самое «нечто» освобождает тебя ныне от твоей надменности! Гордящийся этим освобождением тем самым пребывает с церковью в одинаковой нужде и вине; он более не «внешний», но уже давно настолько же или еще намного хуже принадлежащий церкви, обрубленная ветвь - это может быть и обрубленный дичок! - как и те, над которыми он желал превознестись.
Ст. 19-20. Об этом необходимо поговорить: Ты скажешь: Ветви были обрублены, чтобы я мог быть привитым! Хорошо! Они были обрублены из-за неверия, ты же держишься верою. Не заносись в твоем ощущении, но бойся! Ибо если Бог не пощадил естественные ветви, то Он не пощадит и тебя. Взгляни на благость и строгость Божью: над падшими строгость, над тобой же благость Божья - конечно, если ты остаешься при этой благости, иначе и ты будешь отсечен.
«Ветви были обрублены, чтобы я мог быть привитым!» Это, очевидно, то торжествующее утверждение, с которым избранные «внешние» выдвигаются на передний план по отношению к находящимся в «церкви». Должно ли так быть? Разве не могло быть иначе? Мы должны понять: сегодня, именно сегодня мы видим, осознаем, познаем, переживаем, испытываем, свидетельствуем, осуществляем, распространяем весть о Боге и Его Царстве, «жизнь» или «решение». Человек оставляет старые пути, разбивает старые скрижали, преодолевает «вчерашних мужей», штурмует идолов «перед великим событием»! И ныне приходит наш день.
«Хорошо!» - необходимо сказать на это. Кто мог бы принципиальным образом оспорить возможность таких высказываний? Слово всегда звучало подобным образом, когда божественный сквозняк открывал одну дверь и закрывал другую, когда божественная свобода освобождала и притесняла людей, создавала сосуд для украшения и сосуд для мусора, распространяла свет и тень. Тогда такие высказывания и такое настроение, по крайней мере, были образом существенной истины, если они вообще имели смысл и не были просто изначальным недоразумением. Почему избранные «внешние» не могли воспеть как хвалу Богу песнь о времени, в котором замечательно жить? Но: «они были обрублены из-за неверия, ты же держишься верою». Это критерий избранных, который в любом случае призывает к осторожности. Опасно думать о своем собственном положении в Царстве Божьем. Опасно рассматривать самого себя как значительную фигуру в истории спасения и сравнивать с другими! Опасно знать слишком хорошо, кто и что есть тот или иной человек. Лучше мы полностью предоставим Богу знание о нас самих. Ибо в области Его знания находится решение о том, является ли все это истинным или в то же самое время - обманом и ослеплением. Основа избрания - это вера. Основа отвержения - это неверие. Но кто же верующий? Кто не неверующий,? Невидимы, неосязаемы, неопределимы для нас вера и неверие, основанные в самом Боге. Корень, все это делает корень. И в чем может заключаться (по отношению к корню!) преимущество дички перед срубленными благородными ветвями?
Итак: «не заносись в твоем ощущении, но бойся!» «Мы совсем не слышим здесь тона абсолютной уверенности в спасении из (Рим. 8:28 сл.)» (Юлихер). Да, конечно! Ибо сказанное там сказано о «любящих Бога», и любовь к Богу всегда вытекает из страха Божьего, о котором мы здесь снова слышим, что он, именно он, есть начало познания.
Вера - это не дело (как, например, «праведность»), которым можно хвалиться, которое можно предложить Богу или людям и разыграть в своих интересах против них, на основании которого можно было бы гордиться. Вера в страхе и трепете возникает из познания того, что Бог - это Бог. То, что не возникает из этого, не есть вера, но неверие, основывающее отвержение. «Уверенность в спасении» (если вообще необходимо использовать это спорное словосочетание) в любом случае не есть качество, которое можно было бы выставлять против церкви (или за нее!). Нельзя более неправильно понять реформаторов! Бог решает, и как Его благо, так и Его строгость (как Его благо, как Его строгость!) обновляются каждое утро. Взгляни на них! Существует избрание благодати! «Уверенность в спасении» без эксклюзивной двойной предопределенности, уверенность в спасении нового протестантизма хуже, чем язычество! «Дух служанки Агари растет, когда он получает для себя пищу. Но именно это - путь к изгнанию» (Штайнхофер). Сейчас необходимо вспомнить о том, что так часто звучавшая против церкви победоносная речь «внешних» в действительности была колоколом, звон которого возвещал новую церковь, не имевшую необходимости более ожидать бедствия и вины старой церкви и сразу же относившуюся вместе с ней к обрезанным ветвям. «Ибо если Бог не пощадил естественные ветви, то Он не пощадит и тебя. Взгляни на благость и строгость Божью: над падшими строгость, над тобой же благость Божья - конечно, если ты остаешься при этой благости, иначе и ты будешь отсечен». Необходимо остерегаться «мирян», которые пытаются выставлять напоказ свою принадлежность к мирянам, необходимо остерегаться чад мира, которые осознают свою принадлежность миру и аффектированно радуются ей, их необходимо остерегаться еще более, чем всех вместе взятых священников. Действительно избранные «внешние» не станут произносить такие победоносные речи.
Ст. 23-24. Но и те, если не пребудут в неверии, привьются. Ибо Бог силен вновь привить их. Ибо если ты по своей природе отсечен от дикой маслины и против своей природы привился к благородной, то тем более они (чьей природе это подобает) привьются к своей маслине.
Непоколебимо и неприкосновенно существует надежда церкви. «Рассеявший Израиль вновь соберет его» (Иер. 31:10). От Бога происходит как отвержение, так и избрание. И первое, и второе всегда чудесно, непостижимо и скрыто во тьме. Однако избрание тех, которые не искали Бога, более чудесно, более непостижимо и более сокровенно, чем избрание тех, которые всегда искали Его. У них есть повод надеяться только на благодать и поэтому надеяться с церковью и надеяться в отношении ее.
Примечания
[1]. Ср. Ам. 6:6. - Прим. пер.
[2]. Ср. Числ. 15:21. - Прим. пер.
