Никто не сомневается в том, что блаженства играют особую роль в христианском мировоззрении. Боссюэ сказал своим монахиням: "Если нагорная проповедь - суть христианства, восемь блаженств - суть нагорной проповеди". Св. Доминик молился о том, чтобы основанный им орден "находил радость и услады в жизни, сообразной духу блаженств". Те, кто составлял нынешний Лекционарий, сочли текст о блаженствах самым подходящим для дня Всех Святых.
Однако текст этот очень странен. Чем больше думаешь о нем, тем больше он озадачивает. Блаженства, без сомнения, зовут нас на неслыханные высоты духовной и нравственной жизни; но, в то же время, они канонизируют качества, прямо противоположные представлению о приличном, благополучном, нормальном человеке.
Конечно, эту странность мы находим в Евангелиях повсюду. Христианская зрелость совсем не в том, чтобы стать подтянутым, внушающим уважение человеком, у которого все в порядке, ибо он точно знает, что такое быть христианином, и обладает достаточной силой воли, чтобы жить согласно этим знаниям
По-видимому, у Апостола Павла была немалая сила воли, но он мучился таинственным "жалом в плоть". Когда он хотел от него освободиться, Господь ему сказал: "Довольно с тебя благодати Моей", и Павлу пришлось узнать, что Божия сила совершается в немощи, то есть - только в слабости нашей становится совершенной.
Сам Господь избрал путь слабости. В Боге есть что-то такое, что легче выразить слабостью, чем силою, глупостью, чем умом, бедностью, чем богатством. Воплотившись, Он стал бедняком, неудачником и неразумным. А мы, призванные следовать и подражать Воплощенному Богу, не должны удивляться, что нам нужно изучить высокое искусство немощи.
Конечно, это не значит, что мы должны опустить руки и вообще не "делать усилий". И Библия, и жития святых показывают нам, что усилия эти бывают поистине героическими. Но не дай нам Бог неправильно их понимать!
Апостол пишет, что он достиг праведности, предписанной Моисеевым Законом, со всей той тонкостью ее толкования, которой достигли фарисеи. Когда же он стал христианином, это совершенство, эта праведность не принесли ему особой пользы; он как бы не знал, что с ними делать.
Очень легко считать фарисеев воплощением порока и лжи. В прямом смысле слова они не лгали; что же до пороков, они, можно сказать, были лучшими людьми той эпохи, самыми набожными, самыми покорными Божией воле, самыми ответственными в своих поступках. Праведность их плоха лишь одним: ее можно измерить, и счесть хоть когда-нибудь, что мы ее достигли. Она может стать самоцелью.
Как соблазнительно определить нравственность так, чтобы рано или поздно сказать: "Я все это выполнил! Как хорошо войти в храм, смело подняв голову, и возблагодарить Господа за то, что ты - такой приличный, такой безупречный человек!" Как это смиренно (ведь благодарим мы не себя, а Бога), как нагло и как невыносимо скучно!
Часто считают, что фарисей из притчи гордился своими успехами; но это неверно. Он прекрасно понимал, что всем обязан Богу. Вина его - не в самомнении, а в том, что он неверно мыслил праведность.
Начнем с того, что, благодаря не себе, а Богу, он все-таки может любоваться собой. Он собой доволен. Довольство это проникает в самое смирение. Даже на исповеди мы, христиане, можем видеть себя "вполне правильными". Вот что пишет Грэм Грин в "Силе и славе": Священник исповедует немолодую женщину. "Вспомните ваши настоящие грехи," - говорит он. - "Но я хорошая женщина, отец," - удивленно ответила она. "Тогда что же вы делаете здесь? Меня ждут дурные люди, - сказал он. - Любите вы кого-нибудь, кроме себя?" "Я люблю Бога," - надменно сказала она. Он быстро взглянул на нее и в слабом свете стоявшей на полу свечи увидел суровые черные глаза под черной шалью. Еще одна из набожных... как он сам. "Откуда вы знаете? - спросил он. - Любовь к Богу такая же, как любовь к человеку..., ребенку. Когда кого-нибудь любишь, хочешь быть с ним, поближе". Он безнадежно махнул рукой: "Хочешь защитить его от себя".
Наши добрые дела, наша набожность, наши духовные достижения опасны тем, что помогают нам составить такое представление о самих себе, которое нас удовлетворит.
Мысль эта, среди прочего, входит в слова о том, что мы должны уподобиться детям (см. Мф. 18:3). Не случайно у всех трех евангелистов сцена с детьми стоит рядом с текстом о богатом человеке (у Матфея - "богатом юноше"). Казалось бы, вот идеальный кандидат в Царство Божие. Но в том-то и дело, что идеальных кандидатов нет и быть не может. Христос пытался объяснить, что выполнение Закона нас не спасет; когда же ученики спрашивают, кто же может спастись. Он говорит: "Невозможное человеку возможно Богу".
Богач хотел узнать, что надо сделать, чтобы наследовать вечную жизнь; узнать и достигнуть этого. На самом же деле мы должны принять Божие Царство, как маленький ребенок. Тогда, в древности, не было сентиментальных иллюзий, благодаря которым нам кажется, что дети как-то особенно нравственны. Христос не говорит, что Царство - большая площадка, где играют идиллические дети. Дети близки к Богу не потому, что они безгрешны, а потому, что они беспомощны. Они ничего не могут "сделать", и, в отличие от богача, ничего не "заслужили". Что бы они ни получили, это подарок, дар.
У детей нет прошлого. Мы, взрослые, слишком много думаем о прошлом и даже издаем автобиографии, как бы готовя свой "имидж" к встрече с Богом. Зачем все это? Зачем мы тратим время? Не лучше ли, как дети, жить настоящим, где нет места никаким "имиджам"? Именно здесь и сейчас встречается с нами Бог. Если мы хотим, мы можем сказать, что Он встречается с нами "нигде".
Вот почему так важны в христианском предании "обращения на смертном одре". Мы - не наше прошлое; мы - то, что мы здесь и сейчас стоим перед Богом.
Это - не психологическая, а богословская истина; совсем не надо каждую минуту ощущать себя как бы только что сотворенным. Такие ощущения и соответствующие им восторги дали бы ровно то же самое, что и фарисейское довольство собой.
Каждый, кто ищет способы приблизиться к Богу, обретет эти способы, а Бога утратит. Духовный человек не печется даже о духовном покое, и не страдает от его недостатка. Любые ответы на вопрос: "Что я могу сделать, чтобы наследовать жизнь вечную?" - не нужны, они бесплодны. Чтобы превзойти "праведность фарисеев", мы должны совершенно изменить наши представления о праведности. Мы должны иначе видеть, что значит быть праведным и, тем более, что значит себя праведным ощущать. Со времен Нового Завета праведность нельзя измерить. Конечно, мы по-прежнему знаем, что, например, убийство - грех, а не убивать - хорошо и праведно. Но сколько бы мы ни сделали, сколько бы грехов ни побороли, - мы все такие же нерадивые рабы. Церкви потребовалось много веков, чтобы достигнуть на практике той милости к любому кающемуся, которую нередко называют теперь "духом Иоанна XXIII". Но богословы всегда знали, что Новый Завет не допускает никакого разделения на "чистеньких" и "нечистых". Авва Феодот учил когда-то: "Не превозносись над любодеем, если ты чист, иначе и ты нарушишь Закон. Ибо Тот, кто сказал "не прелюбодействуй", сказал и "не суди".
Каждый из нас облечен великой честью: все мы - жалкие бедняки, ожидающие милости Божией.
