1929
Из воспоминаний о. Сергия (В. Савельева):
В Грузинской церкви и в Старых Панех уже было ясно, что путь «воцерковления», который вытекал не только из нашей духовной потребности, но и был подсказан изучением русской духовной культуры, был верен. Он дал нам неоценимую возможность непосредственно воспринять весь круг уставных церковных служб, и в частности таких праздничных служб, как Рождество Христово, Благовещение, Преображение, Пасха, Троица и другие, а также службы Великого поста, Страстной недели.
Все это питало нас в такой мере, в какой никто и ничто не могло бы напитать. И в то же время путь «воцерковления» возбудил в нас жажду приобщения к наследию, которое оставили нам такие древние отцы и учители Церкви, как Макарий Египетский, Исаак Сирский, Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст, Симеон Новый Богослов и другие.
В итоге получился довольно слаженный строй жизни. Он включал в себя и непосредственный опыт духовной жизни в молитве, и углубление в духовно-аскетическое наследие древних святых отцов, и дальнейшее освоение нашей русской духовной культуры. Весь этот строй крепко увязывался, и отдельные части его хорошо оплодотворяли друг друга через нашу общую жизнь. Словом, казалось, мы крепко стояли на ногах, и все, совершавшееся на наших глазах в общественной жизни, мы воспринимали с мудростью, которая едва ли могла быть открыта каждому из нас в отдельности.
Но и на новом месте враг рода человеческого позавидовал нам, и однажды на нашу крохотную общину обрушился удар: пятерых из нас арестовали. Это случилось в ночь на 29 октября 1929 года. Арестованы были и отправлены в Бутырскую тюрьму отец Варнава, Душенька, Наташа, Юра, В.
…Бережно опустил ее руку…
Я находился в комнате своей сестры, Душеньки, на Никитском бульваре, в доме 7, а Душенька была в квартире моей семьи. Среди ночи - стук. Открыл дверь. В комнату вошли двое вооруженных людей. Спросили: кто я? Я ответил.
- А где же Ваша сестра?
Я пояснил. Тут же один из них куда-то ушел. Минут через пятнадцать вернулся и объявил:
- Я должен произвести у Вас обыск.
После обыска, который был для него, конечно, совершенно безрезультатен, я услышал:
- Одевайтесь. Вы поедете со мной.
Поехали. Из окна легковой машины я пытался определить маршрут путешествия. Лубянка? Нет. Бутырки? Нет. Куда же везли? Потом стал догадываться, что везли по направлению к Земляному валу. Неужели домой? Несомненно. Машина завернула в Гороховский переулок и остановилась у нашего дома. Поднялся по лестнице. Входная дверь была раскрыта. Вошел. В большой комнате сидели все мои семейные, отец Варнава и вооруженный чужой человек, а у дверей стоял охранник. Было тихо. Все молчали. Двухлетняя Катюня спала в постельке… Изумление и радость охватили меня, когда я увидел своих. Все было ясно. Оказалось, меня привезли домой для размена на Душеньку, которую должны были арестовать по месту ее жительства так же, как и меня.
Несколько минут задержки, и слова, обращенные к Душеньке:
- Собирайтесь.
Душенька встала, выпрямилась, положила правую руку на пояс и посмотрела на чужого человека. Ее взгляд выражал решительность, независимость и достоинство. В этот момент я подошел к ней и бережно опустил ее руку, как бы призывая ее к сдержанности и благоразумию. Простились. Ее увезли.
Другой чужой человек предъявил мне листок бумажки, на котором главное было в словах: обыск, арест. А внизу факсимиле: Ягода. Такая же бумажка - отцу Варнаве.
- Собирайтесь, - сказали нам.
Простились… И вот мы с отцом Варнавой в машине заграничной марки с блеском мчимся по затемненным улицам Москвы, но тут уже было ясно - в Бутырскую тюрьму.
Бесшумно, мгновенно, едва машина подъехала, ворота тюрьмы распахнулись. Въехали. Ярко освещенный подъезд. Тяжелая дверь. Вошли. Большое помещение, как фойе театра, переполненное людьми. На правой стороне находились ряды с вешалками, и люди, большей частью женщины, отделенные барьером от нас, очень расторопно принимали одежду арестантов. Тут же арестованные быстро соединялись в группы и под охраной уходили куда-то вверх по лестнице.
Разделись. Новая группа с отцом Варнавой быстро отделилась и ушла. Еще группа. Я оказался в ней. Поднялись. Коридор, 78-я камера. Железные запоры дрогнули, дверь отворилась, - я в камере.
Камера была переполнена. Свободное место было только у «параши», и оно стало моим. За стенами тюрьмы осталась еще теплая темная Москва, а нас поглотило ненасытное чрево тюрьмы.
Из воспоминаний м. Серафимы (Л. Савельевой):
Не отрываясь, смотрела…
29 октября. Память св. мученика Лонгина-сотника. В этот день читается Евангелие о страстях и распятии Христа.
Не очень поздний вечер. Военные. Обыск в комнате отца Варнавы. Мы с Душенькой в другой комнате, на молитве. Читали молебный канон Божией Матери.
Кончился обыск и в нашей комнате. Потом ходили куда-то звонить. Вернулись и сели в ожидании. Это тянулось довольно долго. Но вот вошел В., а за ним провожатый.
Отец Варнава всех нас благословил, и мы простились. Первую увели Душеньку. Потом отца Варнаву и В., через двор к улице, где ждали машины. В пролете лестницы я поднялась к открытому окну, не отрываясь смотрела, пока они были видны.
Рано-рано утром пришла Ирина со словами: «Маленькую Наташу и Юру ночью увезли».
Из воспоминаний м. Евфросинии (Е. П. Савельевой)
Кроватей свободных нет
Вечер. 10 часов. Лидочка пошла проводить Е. И. (свою маму) [47]. Я стала укладывать Катюню. Вдруг, не постучавшись в дверь, вошли двое мужчин. Спросили про В. и где он. И еще какие-то вопросы. Потом спросили:
- А вы кто?
- Сестра В. П.
Один стал что-то писать. Потом дали мне прочесть и подписать. Помню только два слова: «Была задержана». Я поняла, что меня заберут. Вернулась Лидочка.
Начался обыск. Обыск был тщательный. Даже велели спящую Катюню вынуть из кроватки. Ничего не взяли. Один спросил Лидочку, откуда можно позвонить по телефону. Получив ответ, он ушел. Через некоторое время вернулся и сказал:
- Придется подождать, нет машины.
Все мы сели. В ожидании изредка перебрасывались словами. Агенту наше ожидание напомнило полустанок, а мы - пассажиры, ожидающие поезда. Сказав это, он усмехнулся. На душе было полное спокойствие.
Вдруг явился мой брат. Посмотрели друг на друга. Брат был бодрый. Я тоже чувствовала в себе подъем, как перед борьбой.
Агенты, приехавшие за нами, переговорили друг с другом, и тот, который приехал с братом, предложил мне пойти с ним. Мы помолились, простились. Уж не помню, что было у меня в голове, только, спускаясь по лестнице, я весело шутила с Полей (няней Катюни). Для агента это было непривычно, и он сказал:
- Вы первый человек, который ведет себя так спокойно и весело.
Поля проводила меня до машины. Плакала.
- Ну что ты плачешь? Я скоро вернусь.
- Вы так думаете? - спросил агент.
- Конечно, я ничего плохого сделала. Разберутся и отпустят.
Сели в машину и поехали. Скоро оказались у каких-то ворот. Они открылись. Потом - вторые ворота. Затем меня ввели в помещение, едва освещенное. Обыскали. Отобрали Евангелие, что-то еще не помню, и, указывая на стол, велели заполнить какую-то анкету.
Я подошла к столу и стала заполнять. Вопросы - обычные. Случайно подняв голову, я увидела, что против меня какая-то женщина тоже заполняла анкету. Показалось что-то знакомое. Приглядевшись, я увидела, что это была Наташа.
Сказав друг другу несколько слов, мы сделали вид, что совершенно чужие. Нам очень хотелось попасть в одну камеру. И нам это удалось. Открыли двери камеры и впустили в нее только нас двоих. Когда закрылась за нами дверь, послышался голос:
- Кроватей свободных нет, ложитесь на стол.
Стол был длинный и узкий. Мы улеглись рядом. Одно пальто постелили, а другим накрылись. Стали шептаться, рассказывая друг другу, как что было. Не помню, по какому поводу, вероятно, от того, что нам удалось обвести охрану и попасть в одну камеру, стали хихикать.
И вдруг из угла послышался голос:
- Вот посидите годик, тогда хихикать не будете. Мы притихли и вскоре заснули.
Из воспоминаний Н. И. Сорокиной
Это-то нашу маленькую...
Юра попросил меня помочь ему сделать один чертеж. Вечером я была у него. Сидели за большим столом. Оба сосредоточенно работали и молчали. Время было позднее, уже за 12 часов ночи.
Но работа была срочная, и мы должны были до утра ее закончить. Около часа ночи - звонок. Мы оба вздрогнули и испуганно взглянули друг на друга. Вошла мама Юры, бледная, встревоженная:
- Юра, к тебе.
Двое мужчин предъявили ордер на обыск. Обратились ко мне:
- Вы кто будете?
Я ответила:
- Подождите до конца.
Начали обыск. Ничего не нашли. Потом предъявили ордер на арест Юры и увезли его.
Несколько слов с мамой Юры, и я ушла.
Быстро поднялась по лестнице. Сердце замирало. В передней на стуле сидел военный.
Из комнаты вышла взволнованная мамка:
- Наташечка, к тебе с обыском. Что это значит?
- Мамочка, тут какое-то недоразумение. Но мне предъявили ордер на обыск и арест.
Мамка только промолвила:
- Это-то нашу маленькую?
- Не беспокойтесь, гражданка, - сказал один из приехавших, - если Ваша дочь не виновна, завтра она вернется.
Во время обыска я стояла, прижавшись к мамке. Она нежно гладила меня по голове, по плечам, и из ее глаз лились крупные слезы. Мне было ужасно жаль ее. Но вот обыск кончился. Я слышу:
- Одевайтесь.
Простились. Мамка меня перекрестила, и я ушла в темноту.
Привезли в Бутырки. Ввели в здание, в огромную комнату, наполненную людьми. Многие что-то писали. Оказалось, заполняли анкеты. Кое-кто стоял около высоких столбов. При входе и мне дали анкету. Я стала ее заполнять, посматривая вокруг. Вдруг вошла Душенька. Невольным порывом я устремилась к ней. Она быстро прошла мимо, сказав на ходу совсем тихо:
- Мы не знакомы.
Потом стала и она писать, сидя против меня. Изредка бросали друг на друга любящие взгляды. Потом нас построили по четыре. Мы с Душенькой рядом. Открыли двери одной из камер и нас впустили туда.
Свободных мест не было, и мы легли на стол и стали шепотом рассказывать друг другу все, что с каждым произошло. На нас стали шикать, мы стихли, но не говорить было невозможно...
Первой нашей заботой было сообщить родным, что мы оказались вместе. Это нам удалось. На квитанциях, которые были вместе с передачами, а передачи мы получили уже на другой день, мы расписывались. И однажды, когда Душеньку взяли мыть пол в коридоре, я расписалась: «За Савельеву - Coрокина». Так началась тюремная жизнь...
Из воспоминаний м. Надежды (И. И. Сорокиной)
Случилось что-то необычное, весьма серьезное
Темная осенняя дождливая ночь. Стук в дверь. Спросили Наташу. Наташа в этот вечер была у Юры. Вернувшись от него, она попала в руки ждавших ее, сообщив нам, что Юра арестован.
После обыска Наташу увезли. Очень грустно и тяжело было у нас с мамой на душе, когда мы остались одни. А у меня еще примешивалось чувство недоумения и вроде обиды, что вот ее, младшую, забрали, а не меня.
Едва дождавшись рассвета, я поспешила на Никитский бульвар к Душеньке. Ее там не было, Ночевавший в ее комнате В. был тоже арестован. С тяжелым сердцем я пошла дальше.
Пустынная предутренняя Москва. Воздвиженка, Мясницкая, Земляной вал, Гороховский переулок. Поднялась. Позвонила. Дверь открыла Лида. Душеньку и отца Варнаву я уже не нашла. В кроватке была двухлетняя Катюня. Встретила она меня, как всегда, светлая и радостная. Мы с Лидой сели около нее и тихо переговаривались. Было ясно, что случилось что-то необычное и весьма серьезное. Случилось то, что трудно было сразу осознать. Но было ясно: мы остались с ней вдвоем, и на нас легла большая забота. С этого момента вся жизнь была отдана родным. Остальные нам помогали, кто чем мог.
***
Бутырская тюрьма, камера 78, четверг, 1 ноября 1929 г. Бесценные мои Лидочка и Катюня. Здоров. Целую вас крепко.
Ваш В.
Бутырская тюрьма, 1929 г.. Дорогая Лида. Желаю тебе всего хорошего. Скажи Л., чтобы он принес мне белье, сахару, маленький ящичек для провизии и стакан. Еще щипчики для сахара и ложечку. На имя Ивана Михайловича Гоголева. Я нахожусь в Бутырской тюрьме, в камере 72. Моя передача по вторникам.
Варнава.
Москва, 3 ноября 1929 г. Родной В. Большей радости теперь нет у меня, как думать о тебе и знать о твоем духовном покое. Какие грозы нам страшны, когда так неразрывна и непреходяща любовь, связавшая нас. С радостью следую за тобой своей бесконечной любовью и преданностью, где бы тебе ни пришлось быть. Буду хранить и растить Катюню и всякий день рассказывать ей о тебе, храни тебя Христос.
Твоя Лида.
Москва, 14 ноября 1929 г. Родной В. Мы надеемся на Бога и Его милость. Не грустим и ждем твоего возвращения. Мама и близкие заботятся о нас от души. Обо мне не беспокойся. Первые дни было немного тяжело, да еще Катюня прихворнула. В субботу была в Петровском [48]. Помолилась и успокоила Будь бодр и ты, родной. Господь да сохранит тебя и всех нас.
Твоя Лида.
Любимые мои. Бодрствуйте!
Бутырская тюрьма, 30 ноября 1929 г. Если бы вы знали, какую радость принесли мне ваши письма, которые я получил вчера. Десятки раз я их перечитывал, перечитываю и сегодня, и все с тем же чувством радости. У нас нет ничего, кроме Христовой любви, но эта любовь и есть то, что единственно нужно нам в этой жизни. Возложим же все свое упование на Господа. Господь сохранит всех нас. Любимые мои, бодрствуйте!
Ваш В.
Бутырская тюрьма, 1929 г. Поздравляю вас всех, дорогие мои, с именинницей [49]. Где бы я ни была в этот день - сердцем я буду неотлучно с вами, чувствую себя спокойно и очень благодарна вам за то, что вы в этом не сомневаетесь. Очень соскучилась о вас. Спасибо за заботы и память обо мне. Целую всех.
Душенька.
Из воспоминаний архимандрита Сергия
- За что же Вас осудили?
- За грехи.
Камера, в которой оказался я, была довольно большая, примерно 120 квадратных метров, может быть, немного больше. Посредине камеры был кирпичный столб. Вокруг столба и вдоль стен - сплошные нары, между нарами очень узкий проход. Количество арестантов в камере постоянно менялось. Один уводили, других приводили. В отдельные дни камера переполнялась до такой степени, что лежать на нарах можно было только на одном боку и, чтобы перевернуться на другой, надо было приподняться из ряда слитых между собой тел, перевернуться и опуститься на свое место, но уже на другом боку.
Жизнь камеры протекала интенсивно. Часто открывалась дверь, оглашалась фамилия, и арестант следовал или на допрос, или для перевода в другую камеру, и по приговору в место заключения. Когда уводили из камеры, то в ней происходило передвижение. Освобождавшиеся лучшие места тут же занимали те, кто был у «параши». Вводили новых заключенных. Растерянно взглянув на всех, они занимали соответствующие места.
Камера была наполнена самыми различными людьми. Уголовников почти не было. Большинство были люди интеллигентные. В то время проходила борьба с «вредителями», и поэтому в камере находилось много инженерно-технических работников. Среди них были металлурги, работники авиационной, бумажной промышленности и другие. Помнится, главный инженер бумажной промышленности, вернувшись однажды с допроса, с отчаянием и в то же время с каким-то странным облегчением сказал мне доверительно:
- Подписал, все подписал, нет больше сил.
Помнится инженер авиационной промышленности, фамилия его была, кажется, Пушкин. Будучи в тюремном дворике на прогулке, он был вызван и, уходя, сказал не столько мне, сколько себе:
- Кажется, рано.
Он ждал расстрела. Помнятся и другие.
Все насельники были дружелюбны друг к другу и откровенны, потому что, вероятно, никто из них серьезно не понимал, что с ним произошло и что его ожидает.
Пришлось мне встретиться в камере и с церковными людьми, их было двенадцать человек. Все мы, служители Церкви и верующие, в совокупности отражали печальное положение, которое было в Православной Церкви. То было время ожесточенной борьбы части церковного общества с митрополитом Сергием. Эта же борьба вспыхнула и у нас, как только мы освоились друг с другом.
Почти все священнослужители, находившиеся в камере, были противниками Митрополита. Наиболее решительными из них были двое: молодой священник отец Петр из храма на Воздвиженке и отец Н. Дулов, происходивший, как он говорил, из княжеской семьи. Срединное положение занимал архимандрит Даниловского монастыря Стефан [50].
Быть противником митрополита Сергия в то время было соблазнительно, так как в представлении многих людей он был предателем Церкви. Естественно, ведя борьбу с «предателем», они мнили себя исповедниками веры. Однако с этим трудно было согласиться, и мне пришлось разъяснять им, что они глубоко заблуждались и что митрополит Сергий - мудрый и достойный руководитель Церкви. Эта точка зрения им очень не нравилась, и так как они были бессильны разумно и православно защищать свое отношение к данному вопросу, то обычно переводили вопрос о жизни Церкви с идейной высоты на личную почву, стремясь опорочить, митрополита Сергия, утверждая, что он издал свой указ о поминовении властей ради обеспечения своей безопасности и получения всяких благ в личной жизни. Доставалось и мне от них.
- Вам-то что, - обычно слышал я, - вы с митрополитом. Вы для в человек, вас скоро выпустят. Вот наше дело - другое.
Смысл этих слов был ясен, и я думал: «Вдруг меня действительно выпустят?». Признаюсь, эта мысль для меня не была приятна. «Пусть лучше их оправдают, а меня осудят; или пусть меня осудят строже, чем их».
А тут еще так случилось, что Н. Дулову приговор был объявлен раньше, чем мне. Он был осужден на три года заключения в лагерь. Как я тогда жалел, что я не был на его месте, и мне очень грустно было слышать от него на прощанье такие слова:
- Вам-то что! Вы для них свой человек. Вас выпустят.
Однажды ночью я был вызван на допрос. Охранник привел меня в камеру следователя. За столом сидел средних лет человек, как будто бы по национальности латыш. Вид его был угрюмый и очень сонный. Предложил сесть за стол против него. Обычные анкетные вопросы, после которых ему не о чем было со мной говорить.
- Вы были в церкви в Старопанском переулке?
- Был.
- А зачем Вы устраивали собрания у себя? Я пояснил.
- Но ваши собрания проходили конспиративно.
- Почему? - спросил я.
- Вы выставляли на окне особый знак, по которому ваши знали, можно ли зайти к Вам или нельзя.
Я с удивлением посмотрел на него и сказал, что и в мыслях у меня этого не было. Задал еще несколько вопросов. Вопросы были случайными. Да другими они и не могли быть. Но надо было о чем-то говорить, вот он и говорил.
Допрос продолжался недолго, может быть, минут пятнадцать-двадцать. По окончании его охранник снова водворил меня в камеру.
Спустя недели три следователь меня еще раз вызвал, но допрос был еще более скучный, а следователь еще более сонный. Допрос продолжался минут пять. В конце допроса он предложил мне подписать протокол. В нем ни одного имени не было и были лишь общие фразы, так что я спокойно его подписал.
С первых дней заключения мне очень хотелось знать судьбу близких. Каждый день нас, насельников камеры, выводили на так называемую оправку. Спустя несколько дней, возвращаясь в камеру, я неожиданно увидел Юру, которого стриг парикмахер у двери его камеры. Таким образом, место оправки было для нас общим, это помещение дало нам возможность установить связь друг с другом.
Стены помещения, куда приводили нас, были исписаны фамилиями, какими-то загадочными фразами и знаками. Несколько дней и я на стенах делал кое-какие записи в надежде, что Юра опознает их и отзовется. Действительно, через несколько дней я увидел на стене ответ Юры, в котором он сообщил, что находится в соседней камере. Но на стене можно было писать только лишь отдельные слова, а хотелось большего.
Место оправки было разделено стеной на две части, но двери не было. Проем был такой высоты, что можно было, слегка подпрыгнув, ухватиться за верхнюю планку и повиснуть на ней.
Я написал небольшое письмо и, придя на оправку, подпрыгнул - как бы стал заниматься гимнастикой - и в это время незаметно положил свое письмо на перекладину. Юре же сделал пометку на стене: «Занимайся гимнастикой». На другой день я своего письма на перекладине уже не обнаружил. Возник вопрос: кто взял? Юра или кто другой? Но на следующий день недоумение рассеялось. Подтянувшись по обыкновению на перекладине, я нашел ответное письмо Юры. С этого дня у нас было постоянное письменное общение, но оно никакого отношения не имело к тому «делу», по которому нас арестовали, и только потому, что фактически никакого «дела» и не было.
В конце декабря я заболел ангиной, и меня перевели в больничную камеру. Через несколько дней вызвали и прочли бумажку, в которой заключался приговор: пять лет заключения в исправительно-трудовом лагере. Это было поздно вечером, уже ночью. Кругом была мертвая тишина. Сердце болезненно сжалось, и тут я впервые, может быть, реально ощутил, что власть есть власть и что она с человеком может сделать все, что захочет. Было очень сиротливо на душе. Сверлила мысль: пять лет. Лет, а не дней. Ярко ожили во мне имена самых дорогих моему сердцу людей. Между ними и мною впервые ощутимо опустилась преграда.
Ночь прошла томительно. Но к утру я снова был бодрый. Меня сильно потянуло в свою камеру, и, по моей просьбе, меня вернули в нее. Там я еще застал старых обитателей, хотя и не всех. Один из них, иеродиакон Серафим, увидев меня, поспешил сказать мне что его осудили на три года в лагерь. Сказав это, он безнадежно покачал головой.
- Не горюйте. Бог не без милости, - сказал я ему.
- Хорошо вам так говорить, - ответил он, - вы в ином положении, вы с митрополитом, они это знают и вас выпустят.
- А вы?
- Я против митрополита, и за это меня осудили.
Когда же он узнал мой приговор, то изумленно воскликнул:
- Как так? За что же вас осудили?
- За грехи, - ответил я.
Сразу же включилась в наши хлопоты
Бутырки. Передачи. Первые весточки - открытки. Нам можно было писать им. Они же могли это делать только раз в неделю.
На передачи у нас была очередь - из нас, оставшихся. Один раз пришла записка: «Передачу получила. Сорокина за Савельеву». Это был день всеобщей радости от известия, что Душенька и Наташа вместе.
Наташе приговор вынесли первой. Ей дали, как тогда говорили, «минус шесть» , и выпустили из тюрьмы. Сразу же она включилась в наши хлопоты и передачи, пока не наступил крайний день, данный ей для отъезда.
О приговоре В. первой узнала Наташа и позвонила мне. Пять лет. Казалось, кончилась жизнь.
Из воспоминаний м. Евфросинии
Пойте, пойте, дорогие...
Утро первого дня пребывания в Бутырках. Открылась дверь. «Поверка», - крикнул женский голос. Все вскочили.
- Вставайте, вставайте, - сказали нам с Наташей.
Мы встали. По камере шел какой-то мужчина. Дошел до стола (стол стоял в конце камеры), повернулся и ушел. «Вероятно, пересчитал, не сбежал ли кто», - подумала я.
В этот день кого-то взяли с вещами. Освободились две кровати, их предоставили нам с Наташей. Кровати были откидные, как раскладушки. Итак, началась новая жизнь... «Поверка», «на оправку», «завтрак», «прогулка» и т. п.
По правде сказать, «режим тюрьмы» меня не отягощал. Самое главное, я могла выспаться, что я и сделала в первые же дни своего пребывания там. Единственно, что меня очень беспокоило, это разговоры о том, что в мужских камерах было очень плохо. Обычно эти разговоры были после прогулки, потому что некоторые женщины переписывались со своими близкими, которые пребывали на мужской половине. Хотя я очень верила, что у нас будет как-то по-другому, но мысли о В., отце Варнаве и Юре тревожили меня, и на сердце порою было очень грустно.
До нашего прихода в камере было сорок человек «уголовниц» и пять политических. В течение двух-трех дней состав изменился. Почти все были со ст. 58-10 и 58-11. Говорят, что уголовницы вели себя ужасно. Вплоть до того, что как-то надзирательницу, открывшую дверь, ударили по лицу крышкой от «параши». За это строго была наказана вся камера.
Итак, камера после такой шумной стала тихой. Надзирательницы были очень довольны нами, приносили нам иголки, нитки, опускали письма, а когда брали кого-нибудь на этап, то даже оплакивали.
Состав камеры был разный, немало было верующих. Уже в один из первых дней мы, собравшись в кучку, стали тихонько петь. Кто не знает «Не имамы иныя помощи...», «Под Твою милость...» и т. д. Были хорошие голоса, особенно два альта. Одна из них была послушницей какого-то монастыря, лет 17-18-ти (позднее она «канонаршила» многое на память), а вторая была работница какого-то завода. Однажды кто-то заметил, что в «Глазок» смотрят. Мы замолчали и вдруг услышали голос:
- Пойте, пойте, дорогие. Я вам постучу, если нельзя будет.
C этих пор мы уже не стеснялись. Всенощная, обедница, акафист (на память): Сладчайшему Иисусу, Матери Божией, преподобному Серафиму (на распев), Михаилу Архангелу, Георгию Победоносцу. Конечно, это было не сразу, и не в первые дни, а постепенно. В основном состав задержался, так как многие долго не получали приговора.
Через две недели Наташе принесли приговор - «минус шесть». А на следующий день ее вызвали с вещами. Дня, кажется, через два-три принесли приговор и мне - «высылка в Северный край сроком на три года». Я расписалась. Надзиратель ушел. Кругом ахали, охали: «Северный край!»
Северный край... Думаю, что это они так обеспокоились? Легла. Мысли сразу же перенеслись к родным. Что-то получили они? Следователь на допросе коснулся только В. Спросил:
- У вас собирались?
- Кто? - спрашиваю.
- Ну, ваши знакомые, друзья?
- А... Да... Особенно, когда я пекла пироги. В праздники или какие-нибудь памятные дни. Все знали, а пироги мои особенно любили, ну, иногда и по нескольку человек приходили.
- А ваш брат бывал?
- Иногда бывал, - говорю.
- На политические темы он говорил что-нибудь?
- Не скрывайте. Он сознался.
- Сознался? В чем?
- Ну, вы с ним сговорились.
- Когда? Его взяли в одном месте, меня в другом.
- ...Это у вас крест? - спросил он в другой раз, увидев на моей шее цепочку.
- Да.
- Покажите.
Я показываю.
- Старинный?
- ...Ну, идите.
Мне вспомнился этот разговор с тревогой - главным образом пострадает В., и подумалось почему-то, что ему, вероятно, дадут лагерь.
Своих переживаний после получения приговора я не помню. Запомнилось только одно. На душе стало легко. Свобода! Паспорт отобрали, комнату тоже, на работу больше не идти. Терять больше нечего.
Уснула. Утром как всегда проснулась от чтения. На кровати, стоящей рядом со мной, каждое утро, рано-рано, усаживались три женщины и начинали читать тихо, монотонно псалом Живый в помощи Вышнягo (Пс. 90). Кончали и опять начинали. Сколько раз повторяли, я не помню. Я очень любила это время и старалась не проспать. Вижу, одна из них читает и плачет. Кончили читать, спрашиваю:
- Что вы плачете, Дарья Платоновна?
- Как же не плакать-то? Куда тебя угоняют, такую молодую, что ты там будешь делать?.. и т. д.
Вообще порядок был такой. Сегодня приговор - назавтра после обеда вызывали с вещами. Поэтому с утра со мной уже начали прощаться. На кровать клали мне теплые вещи, продукты. Женщина, которая плакала, принесла мне свою шубу. Ее должны были отпустить в январе, потому что приговор ей был шесть месяцев тюремного заключения. Но прошел день, и еще, и еще, а меня «с вещами» не вызывали. После меня такой же приговор вынесли еще нескольким женщинам, но их на следующий день уже брали, а я все оставалась. Постепенно собранные вещи перекочевали к другим.
Однажды вошел конвоир и говорит:
- Нужно шесть человек. Кто из вас согласится через день мыть передаточную? После мытья будете ходить в баню.
Ну, шесть человек нашлись и сговорились на том, что в баню будет ходить вся камера. Мыть передаточную было нетяжело. Были удобные щетки, тряпки, и ловкая шестерка через полтора-два часа кончала работу. Получали благодарность и всех нас вели в баню. Вот было удовольствие: мы и мылись, и стирались сколько хотели, тогда как обычно давалось минут десять, не больше. Потом приходили, развешивали постиранное белье, пили чай. Некоторые получали хорошие передачи и всегда делились.
Высылку в Северный край сначала давали немногим. Скоро все чаще стало слышаться «Лагерь - три года». А перед моим отъездом: «Лагерь - пять лет».
Через нашу камеру прошло много пересыльных. Их приводили к нам на ночь, на день, на два. Помню, была слепая, припадочная; были и молодые, и старые. Большей частью все были молчаливы и безропотны. Никаких разговоров, за что и почему, почти не было.
Однажды моя сестра вызвала меня на свидание. В коридоре я ждала ее. Повернулась к окошку и смотрела во двор. Вдруг увидела В. Он шел, по привычке заложив руки назад, держа шляпу. Голова была опущена вниз. Я притихла. Он поднялся по ступенькам, поднял голову, чтобы посмотреть, куда идти дальше, и я оказалась перед ним. Мы бросились друг к другу и поцеловались. Конвоиры от неожиданности растерялись, но B. сказал:
- Это моя сестра!
Когда В. прошел, мой конвоир сказал:
- Слава Богу, что никто не видел. Нам за это попало бы.
Из воспоминаний м. Серафимы
Черные вороны
Обеденный перерыв, в который надо было занять очередь на Лубянке к окошку для получения ответа по спискам назначенных на отправку. Также необходимо было срочно передать теплые вещи, так как наступала зима, а их принимали только в день высылки. Еще была у нас «очередь» следить вечерами за «черными воронами» с заключенными у Северного, Ленинградского и Казанского вокзалов.
Это было необходимо, так как доверия к справкам, которые давались на Лубянке о дне отправки заключенных, не было.
Приходил очередной «черный ворон». Выгружали заключенных. Открыто ждать, смотреть было нельзя, нужно было всячески прятаться. Убедившись, что наших нет, возвращались домой. Это было вечерами, даже в начале ночи. Трудно было поспеть на разные вокзалы вовремя, но все-таки поспевали. Так шли дни за днями. Наташа уехала в Ярославль, а остальные оставались в тюрьме. Пошел ноябрь, за ним и декабрь... Дежурства на вокзалах продолжались, но никого из наших не было.
Изредка давали свидания. Тяжелые ворота красного каменного здания раскрывались, проходили в мрачный двор, открывались железные двери и входили под давящие своды коридоров, в решетках. Между решеток ходили солдаты с винтовками. Кругом было много бледных, истомленных лиц. Каждый спешил и искал того, кто ему был нужен.
Увидела и я бледное лицо В. Две минуты свидания, через два окошечка, удаленные на метр друг от друга. Одно мгновение, в то же время очень долго в нем раскрывалась новая жизнь. На вопрос: «Как ты себя чувствуешь?» - услышала ответ:
- Как лев!
Катюня тянулась ручонками к нему... Я спешила задать самые необходимые вопросы. Тогда же он сказал, чтобы мы в трудные моменты обращались к архиепископу Филиппу.
Но как ни старались дежурить на вокзалах, все-таки мы не уследили, когда их увезли. И это было очень больно.
На нашей заботе остался храм. Было ясно, что кое-что надо было срочно оттуда взять. Однажды, поздно вечером, мы проникли в него. Пришлось пройти в алтарь и взять с Престола крест с частицами мощей святых бессребреников Космы и Дамиана.
Ключи от храма мы куда-то сдали по указанию архиепископа Филиппа. Мы были у него на дому. Рассказали ему обо всем. Он был очень радушен и на прощание сказал:
- Встретимся где-нибудь в Казахстане.
Но судьба определила ему умереть в Ярославской тюрьме.
***
Только сегодня нашлись добрые люди...
Ярославль, 15 декабря 1929 г. Любимые мои и дорогие. Когда я простилась с вами и поезд помчал меня на новую жизнь, тогда сердце мое сжалось от боли, но мне было радостно, что вы провожали меня бодрые и спокойные. В Ярославль приехала в 10 часов утра. Сдав на хранение вещи, села в трамвай - какое же это жалкое зрелище! - и поехала через весь город разыскивать «бабушку» [53].
Эта «бабушка» оказалась добрейшей старушкой. Она приняла меня очень сердечно, напоила чаем с горячими булочками и повела к одной своей знакомой, у которой она предполагала меня устроить. К сожалению, это не удалось, так как комната у нее уже сдана. Будем искать еще.
7 декабря. Вы и не представляете себе, как трудно таким, как я, найти здесь комнату. Три дня искала вместе с «бабушкой» хотя бы угол, и только сегодня нашлись добрые люди, которые пожалели и согласились приютить меня. Завтра утром поеду на новоселье.
А что слышно о наших? Пишите мне, родные мои, почаще. Храни вас Господь.
Ваша Наташа.
Ярославль, 4 января 1930 г. Милая моя Ирина. У меня новость: я уже несколько дней работаю в реставрационных мастерских... Теперь дни бегут быстро. К двум часам уже спешу на работу. Целую крепко.
Твоя Наташа.
Любовью берегите друг друга
Бутырская тюрьма. 14 января 1930 г. Родные мои и любимые. Обо мне не беспокойтесь. Материальные заботы обо мне - последние заботы. Самое главное - храните мир между собой. Жалейте и любовью берегите друг друга. Прошу за все у всех прощения. Всегда всем сердцем с вами.
Ваш В.
Я - самая счастливая
Бутырская тюрьма, 14 января 1930 г. Мои дорогие. Простите меня за то, что я вас не поздравила с праздником. Я думала, что к этому времени я буду в пути, и надеялась по дороге поздравить. Однако мои надежды не сбылись, и я пока нахожусь на старом месте. Чувствую себя, слава Богу, хорошо. Настроение бодрое. Здорова. Всех вас всегда помню и очень люблю. Через каждые четыре дня сержусь на вас за ваши передачи. В них для меня самое дорогое - препроводительная записка, на которой бывает написано чье-либо родное имя. Я - самая счастливая из всей камеры. Здесь находятся люди, которые по большей части уже изверились в жизни. Я часто говорю с ними о дружбе и любви, а когда получаю передачу, то сообщаю имя того, кто сделал ее. Однажды даже были горькие слезы. Плакали разочарованные в дружбе, так что мне пришлось их утешать. Если бы видели вы меня здесь, то были бы за меня спокойны, так много здесь добрых людей. Крепко вас целую.
Ваша Душенька.
Москва, 20 января 1930 г. Дорогая Наташа. Сегодня я узнала, что В. собираются отправить из Москвы. Мне так захотелось хоть что-нибудь передать ему и проводить его, что я тут же поехала на вокзал. Это письмо я пишу тебе на вокзале. Самое главное, что мне хочется сообщить тебе, это вот что: прочти в «Правде» от 16 числа беседу с митрополитом Сергием. Прочти ее обязательно. Мне теперь особенно стало ясно, как прав в этом вопросе В. Все дело в нас самих. Противники же митрополита думают во внешнем спасти себя.
B. пока не привозили, а я уже замерзла. Надо ехать домой. Уже третий час, как я жду его. Целую крепко.
Ирина.
Господи, как же мне хочется к вам!
Ярославль, 24 января 1930 г. Третьего дня, милые и дорогие мои, я написала вам письмо, но не отправила по следующей причине: 22-го я пошла на фабрику к одной девице, с которой я познакомилась у моей хозяйки. Мне было нужно сшить блузку, а у нее есть машина. Не прошло и часа, как к ней пришли какие-то люди и предложили мне идти в ГПУ. Оказалось, что кто-то сделал донос, что я якобы хожу на фабрику, веду какие-то беседы и даже что-то проповедую. Отпустили меня только поздно вечером. Мамке об этом не говорите. Господи, как же мне хочется к вам! Крепко целую.
Ваша Наташа.
Дело наше свято...
Москва, 28 января 1930 г. Родная моя Наташа. Сейчас получила твое письмо. Ах, малыш ты наш бедовый. Как бы рада я была быть тогда вместо тебя, но каждому дан свой крест. Будем терпеливы. Надо нам потрудиться, а когда потрудимся, тогда, Бог даст, невзгоды наши пройдут, и мы снова будем вместе. Дорогая Наташа, отдавай все свои силы для общих трудов. Они все нужны. До последней капли. Я знаю, что я самая недостойная и ничтожная, но я также знаю, что дело наше свято. На великое дело нас позвал В., и так радостно сознавать, что, как трудно нам, но мы все-таки идем вперед.
Мы здесь живем в полном единодушии, и это укрепляет нас. Крепись и ты дорогая. Целую крепко.
Твоя Ирина
Пусть уж рисует тебе твое воображение
Ярославль, 1930 г. Родная моя Ирина. Сколько у меня сегодня радости, я и передать не могу! Мамка-то со мною! А знаешь ли, я сегодня мамку и не ждала. Так, на всякий случай, пошла на вокзал и даже саночек с собою не взяла. Поезд опаздывал на 40 минут. Я бродила по платформе, поглядывая то в одну, то в другую сторону - то на Москву, то на Архангельск. А когда подошел поезд, то я продолжала медленно идти, поглядывая, тоже на всякий случай, в окна вагона. А дальше было со мной, когда я вдруг в одном из окон увидела мамкину мордочку, - пусть рисует тебе твое воображение. Сбивая всех с ног, я стрелой влетела в вагон и бросилась обнимать мамку. Вот было радости. А потом целый день бесконечных разговоров, расспросов и рассказов. Даже язык заболел... Крепко целую.
Твоя Наташа.
Куда идти. Никто не знает
Бутырская тюрьма, 7 февраля 1930 г. Милая и дорогая Ирина. В прошлый вторник, когда мы только прочли акафист Покрову Пресвятой Богородицы и пропели несколько молитв, мне вдруг объявили: «Собирайтесь с вещами». Вскоре взяли на сборную. Там же оказался и Юра. Он мне сказал, что мельком видел В. Потом нас повезли на вокзал. Было много провожающих, от них много шума, крика и слез. Уехали мы из Москвы около десяти часов вечера.
По прибытии в Архангельск нас тут же распустили на все четыре стороны. Ну вот и пошли мы, а куда идти - никто не знал. После долгих поисков, наконец, в одном доме нас приняли на два-три дня. Это было вчера, а сегодня с утра мы с Юрой отправились в церковь. Оттуда я пошла на почту, а Юра поехал на завод выяснить относительно работы. В середине дня вернулся, но с печальным результатом: на работу не приняли. Сейчас пойдем искать себе жилье. Целую.
Твоя Душенька.
Наступила страдная пора
Пинюг [54]. 1930 г. Родные мои и любимые. 9 февраля я приехал на станцию Пинюг и нахожусь пока в двух верстах от станции. Чувствую себя бодро, но очень болезную о вас, особенно о тех, кто вне дома. Морозы стоят крепкие, а хорошо ли они одеты?
Для всех нас наступила страдная пора, и мы должны быть готовыми к тому, что она будет длительная. Будьте благоразумны. Старайтесь по-доброму прожить текущий день, а о будущем не думайте. Да будет воля Господня! Берегите любовью друг друга и храните мир между собой.
Впереди у меня предстоит много работы, но работы я не страшусь. Грущу о вас и о том, что лишен возможности заниматься любимым делом. Занимайтесь вы за меня. Особенно советую Юре. Перешлите ему несколько книг святоотеческих. Не забывайте о Душеньке, за нее и за батю [55] очень болит сердце. Наташе передайте от меня белый цветок.
Из воспоминаний архимандрита Сергия
Из Москвы меня отправили этапом 7 февраля. Этап был погружен в так называемые столыпинские вагоны. С правой стороны вагона был узкий проход, а с левой - трехъярусные камеры за решеткой.
Нас выстроили в лагерном дворе, перед одним из многих бараков, двери которого были открыты, но крыши еще не было. По выкличке мы, один за одним, быстро устремлялись в темный барак. В нем были два ряда сплошных нар.
В то время проходила коллективизация, борьба с вредительством и с Церковью, поэтому состав заключенных определялся, с одной стороны, крестьянами, инженерно-техническими работниками и духовенством, а с другой стороны уголовниками: впрочем, и мы были на положении уголовников. Только мы считались уголовниками социально опасными, а те были уголовниками социально-близкими.
Управление лагеря, в соответствии с документами на каждого заключенного распределяло их по специальностям. Совершенно неожиданно мне поручили оперативный учет строительных работ, вероятно, это было сделано потому, что я перед арестом работал в Конъюнктурном институте НКФ СССР. Так я попал в число так называемых административно-технических работников и был переведен в барак, в котором были двухъярусные нары вагонной системы.
***
Как будто мы только теперь родились на Божий свет
Пинюг, 18 февраля 1930 г. Родные мои и любимые! Я не вижу вас вот уже четвертый месяц. Это время в других условиях жизни - одно лишь мгновение, а теперь разрослось чуть ли не в вечность. Все вы всегда живете в моем сердце, и мысленно я часто беседую с вами. Все в нашей жизни, родные мои, и все между нами стало так ясно и просто, как будто мы только теперь родились на Божиий свет. Как звезды ночью украшают небо, так и ваши светлые имена украшают для меня безымянный мир.
Я живу пока хорошо. Здоров. Спокоен. Очень жалею, что обеспокоил вас просьбой о присылке шубы. Это я сделал по малодушию. Меня смутил сорокапятиградусный мороз. Выйдешь из барака, так дух захватывает! Вот я и пожалел, но без шубы. Но тут вразумил меня один мой знакомый, который одел на себя все имевшееся у него белье и всю одежду. А я, глупый, как был в Москве в легком пальто, так и оставался. Тут уж я свое добро перетряхнул! Надел теплое белье, теплые носки, отрезал от коричневого свитера рукава и использовал их для ног, одел фуфайку, да еще куртку, опустил свой чудный вязаный шлем (и кто только им меня облагодетельствовал!), подстегнул шлем под воротник, обвязал шею шарфом и вышел на жгучий мороз - о, чудо! - тут же мороз присмирел и вместо пронзительных стрел стал ласково и нежно обвевать меня чудным северным сиянием, как бы нашептывая мне: «И я твой друг». Вот тут-то я и пожалел, что смалодушествовал и напрасно обеспокоил вас присылкой шубы.
Живу я по-прежнему в лагере и оттуда хожу работать на станцию. Расстояние от лагеря до станции километра два. Особенно отрадно идти рано утром. Дорога проходит сосновым лесом, очень похожим на наш саровский лес. Я обычно иду позади своих спутников. Иду не спеша и молитвенно отдыхаю душой. Все залито солнечным светом, переливающимся по снегу всеми цветами радуги. Сосновый лес покоится в глубоком сне. Ветви деревьев мягко склонились под тяжестью снега и замерли. Стройные, высокие ели гордо стоят, застыв в своем великолепии. А кругом такая тишина, такой божественный покой, что хочется остановиться и самому раствориться в нем... Впрочем, теперь уж не то. Наступила оттепель. Почти тает. Сверху нависли низко, чуть рукой не достать, тяжелые сизые облака. Под ногами скользит, и природа кругом начинает теплиться. Кое-где слышатся певуньи. Свистнут раз-другой и сразу же замолкнут, как будто боятся преждевременно разбудить окружающий мир, который все еще покоится в глубоком, предвесеннем сне.
Живу я все время среди людей, но стараюсь жить уединенно. Скучаю о прерванных занятиях. Но больше всего скучаю о вас, мои родные. Пишите чаще о себе. Всегда с вами.
Ваш В.
То ли пришлось пережить
Архангельск, 1930 г. Здравствуй, дорогая Наташа. Ты радуешься, что я вместе с Юрой, и я тоже была рада этому, да только нас уже разъединили. Его отправили на лесозаготовки, а я пока здесь. Хотя Архангельск мне нравится, но я отношусь равнодушно к тому, останусь ли я здесь или придется куда-нибудь поехать. Вот если бы можно было поехать к В., то я с радостью уехала бы.
Отдельную комнату здесь трудно найти, да и очень дорого. Пока устроилась в общей комнате с хозяевами. Люди очень хорошие, только хозяин любит выпить и очень ругается на жену. В такие минуты, конечно, бывает тяжело, но то ли пришлось пережить!
Очень рада за всех наших и за тебя. По письмам вижу, что вы все бодрые и спокойные. Это самое главное. Я тоже чувствую себя спокойно.
После приговора все меня очень жалели. Приговор мне объявили после вечерней поверки. Среди ночи я проснулась и увидела, что с одной стороны сидит Н., облокотившись на руки, смотрит на меня и заливается горючими слезами, а по другую сторону - Д. И. [56] и тоже со слезами смотрит на меня. Ну, и пришлось мне утешать их и разъяснять, что мы - христиане и что не плакать обо мне надо, а радоваться.
Эх, Наташа, если бы ты знала, как хорошо мы встретили там Рождество. Была общая молитва, и для всех был великий праздник. После твоего ухода у нас были введены ежедневное чтение Евангелия и акафист Покрову Пресвятой Богородицы. Не забыла ли ты мой сон? Пиши. Целую.
Твоя Душенька.
Сон Душеньки
Некоторые из заключенных переписывались со своими, также заключенными. Хотя это сопряжено было с очень большой трудностью, но так или иначе эти трудности преодолевались. По этой переписке, а также по отдельным запискам, проникавшим в камеру с «передачами», нам было известно, что в мужских камерах плохо кормили и грубо относились к заключенным. Эти сведения меня расстраивали. Мне было жаль всех, но больше всего своих - B., отца Варнаву и Юру.
Мало-помалу беспокойство о них охватило меня в такой степени, что я с этим беспокойством ложилась на ночь и вставала утром. А между тем кругом меня в камере были женщины, у которых горе было несравненно больше моего. Так, у одной из заключенных женщин был арестован и муж, а на воле с пятеро беспризорных детей. У другой арестовали отца за связь с заграницей, которую он будто бы имел, и она знала, что отцу грозит расстрел. Были и у других подобные испытания. Я сознавала, что мой долг поддерживать их, но, обессиленная своими личными переживаниями, я мало чем могла помочь им.
Однажды после завтрака мне захотелось отдохнуть. Обычно в это время я никогда не отдыхала, а тут потянуло ко сну. Я прилегла и, сразу заснув, увидела такой сон.
Я вошла в храм Космы и Дамиана с западной стороны, хотя она, являясь стеной соседнего большого дома, входа в храм не имела. Как я вошла, не помню. Передо мной был алтарь, а по направлению ко мне шла процессия, в которой были отец Варнава, В. и еще кто-то. Над головами они несли четырехугольный плат. Потом мне объяснили, что этот плат изображал Покров Божией Матери. Приближаясь ко мне, они немного расступились, давая и мне место под платом, и пошли с пением молитв по направлению к алтарю, который был открыт...
И вдруг я услышала: «На прогулку». Я вскочила. Кто-то меня спросил:
- Что с тобой?
- А что? - спросила я.
- У тебя какое-то необыкновенное светлое лицо.
- На прогулке расскажу, - ответила я.
Я очень редко видела сны, а когда видела, то значения им не придавала. Но этот сон произвел на меня большое впечатление. После него всякое беспокойство о своих у меня исчезло. В душе воцарились мир и даже радость.
В дальнейшем много было всяких трудных и даже тяжелых переживаний, но Смятения в душе я уже не ощущала. В глубине души я всегда чувствовала, что все в нашей жизни совершается по Божией воле и под Покровом Божией Матери, а горестные переживания других стали близкими мне.
***
Мы все - одно целое
Архангельск, 1930 г. ...На реках вавилонских, тамo сeдoхом и плакахом. Родная моя Ирина. При пении этого псалма у меня появились слезы, а когда запели: Aще забуду тебе, Иерусалиме, забвенна буди десница моя [57], - тогда слезы полились ручьем. Только ты не подумай, что это были слезы от сознания того, что потеряли мы. Ты пишешь, что хотела бы разделить с нами наши горести, но, поверь, вам труднее, чем нам, а В. - труднее всех. Здесь ходят плохие слухи о том месте, где он сейчас находится, но я этим слухам мало доверяю. Люди склонны сгущать краски, да к тому же мы все воспринимаем иначе, чем другие.
У каждого из нас много испытаний; но я не прошу Господа избавить нас от них, а прошу Его помочь нам эти испытания перенести благодушно. Ты пишешь, что мы все связаны одною любовью. Я с тобою согласна. Мы все - одно целое. Я только маленькая частица этого целого, так же как и каждый из нас. Поэтому испытания мы все переживаем одинаково, и даже мысли у нас одни и те же. На днях один мой знакомый, получив из дома грустное письмо, пришел к нам поделиться своими горестями. Часть своего письма он и мне прочел, а я в ответ прочла ему кое-что из ваших писем. Когда же он ушел, то я очень пожалела об этом, так как, узнав о наших письмах, он может еще больше загрустить о себе и о том, что он таких писем не имеет.
Посылку твою получила. Спасибо. Сухари, крупу и сахар посылаю Юре. Сегодня получила от него письмо. Пиши. Целую тебя и всех.
Душенька.
Примечания:
[47]. Е. И. - Екатерина Ивановна - Екатерина Ивановна Галкина, мать м. Серафимы (Л. Н. Савельевой), ее шести братьев и младшей сестры Марии (ум. 1956 ?).
[48]. Имеется в виду Высоко-Петровский монастырь. Основан не позже 1333 г. После 1917 года монастырь служил местом пребывания лишенных кафедр архиереев. Обитель была упразднена в 1926 году, однако несколько храмов монастыря до 1929 года действовали как приходские.
[49]. Именинница - Катюня: 7 декабря Церковь празднует память великомученицы Екатерины.
[50]. Архимандрит Стефан (Сафонов) наместник Московского Данилова монастыря в 1927-1929 гг. Расстрелян в Твери осенью 1937 г.
[51]. «Минус шесть» означало запрещение поселяться в шести основных городах Советского Союза, таких, как Москва, Ленинград, Киев и др.
[53]. «Бабушка» - очевидно, верующая женщина, адрес которой дали Наташе в Москве.
[52]. Пс. 90.
[54]. Здесь и далее место отправления писем Василия из лагеря по строительству железной дороги Пинюг-Сыктывкар условно называется «Пинюг».
[55]. Батя - здесь и далее: иеромонах Варнава (Глаголев).
[56]. Н., Д. Н. - соседи Душеньки и Наташи по камере.
[57]. Пс. 136:1-5. Псалом 136 поется на утрени перед Великим постом, начиная с Недели о блудном сыне.
