Я иду с радостью вперед...
Москва, 1931 г. Любимый и родной наш. Наконец от Душеньки получила твое дорогое письмо, в котором ты пишешь, что приходит время подумать об «иной» [74] жизни. Читая твое письмо, я как будто услышала твой голос и как будто увидела твое дорогое лицо. Вот уже третий день, как я живу твоим письмом. Что-то решилось во мне, я иду с радостью вперед. Решилось не в волнении души, а в тишине и молитве. Трепетные письма Душеньки еще более укрепляют меня.
Преданная тебе, твоя Лида.
Мы с К. уже мечтаем...
Пинега, 13 апреля 1931 г. Мои любимые и дорогие. Вчера в 10 часов утра мы, наконец, добрались до Пинеги. Сразу же пошли из дома в дом искать пристанище. Долго мы искали, пока одна добрая женщина, наконец, не сжалилась над нами и не только приняла, но и накормила, напоила и даже в баню пустила. Это было вчера, а сегодня с утра я была в церкви, где светлая радость Пасхи и глубокая скорбь одновременно переполняли меня. Оставят ли нас тут или отправят дальше - пока неизвестно. С великим нетерпением я жду тепла, когда моя мамусенька приедет ко мне. Мы с К. [75] уже мечтаем, как снимем в деревне комнатку и как будем ждать дорогую гостью. Это будет самая счастливая минута моей жизни. Родные мои, не скучайте и не грустите обо мне. Целую вас крепко.
Ваша Наташа.
За последнее время шесть деревянных ложек сломала
Пинега, 20 апреля 1931 г. Мамуська, ты интересуешься, что за город Пинега. Во-первых, это всегда было село, а во-вторых, и село-то плохое. Представь себе окраину Ельца: две параллельных улицы, домов по сто, и в середине - большой закрытый собор.
С одной стороны под под горой - речка, а с другой - поле, а в окрестностях во все стороны лежат крошечные деревеньки.
Мамуська, привези мне псалтирь, кружку и ложку. Я за последнее время шесть деревянных ложек сломала. Еще очень прошу прислать мне письма В. Я их полгода не читала. Целую крепко.
Ваша Наташа.
Холмогоры, 1931 г. Здравствуй, дорогой и превозлюбленный мой Васенька. Поздравляю тебя с днем твоего Ангела и желаю тебе много лет встречать сей радостный день во всяком благополучии. С великой любовью благословляю тебя на жизнь. Да укрепит тебя Бог! Будь мужествен и спокоен. Я всегда имею тебя в своем сердце и всегда вспоминаю тебя в своих молитвах. Твое драгоценное письмо я получил и приношу тебе за оное глубокую благодарность. Относительно жизни Лиды я всецело согласен и благословляю. Остаюсь безгранично любящий тебя и вседушно преданный тебе
твой Варнава.
«Иная» жизнь - самое большое мое желание
Архангельск, 1931 г. Родной и любимый мой брат. Недавно я получила от тебя Письмо. Ждала я его с некоторым волнением, так как твои письма обычно определяют для меня правильность или неправильность моей жизни. Твое письмо меня очень обрадовало. Прочитав его, я на одно и то же событие стала смотреть совсем другими глазами. То, что раньше мне казалось непереносимым, и даже ужасным, то стало проще и понятнее, и я теперь уже забыла личную обиду.
Ты пишешь, что я мало слушаю тебя, и в этом причина моих грустных переживаний. Это верно. Потерпи немного мою немощь - единственно, что я могу тебе сказать.
Недавно Лида мне писала, что и для меня близится время «иной» жизни. «Иная» жизнь - самое большое мое желание. Все свое упование в этом деле возлагаю на Господа и на любовь родных.
Наташа пишет, что каждая минута отделяет ее все дальше и дальше, а сердце ее все ближе и ближе к нам.
Твоя сестра Душенька.
Появилась надежда... да такая нежданная
и в то же время долгожданная...
Москва, 1931 г. Родной наш. Поздний вечер. Балкон открыт. Там еще в огнях звезды на темном небе. Катюня уже затихла, а я мысленно беседую с тобой... Сегодня я по путевке с биржи труда на работе в садоводстве. Последние дни вновь занимались комнатными делами. Все реальнее становится возможность устроиться в трех комнатушках на Земляном валу 16, о которых я тебе писала.
17 мая. Как удивительно иногда складывается жизнь! Едва я успела отвезти Катюню к бабушке, как появилась надежда на няню, да такая неожиданная и в то же время долгожданная, что и не расскажешь. Одно очевидно, что случилось это по особой милости Божией и по твоей любви и молитве за нас. Сохрани тебя Господь.
Твоя Лида.
Bне Христа нет ни любви, ни матери...
Пинюг, 1931 г. Родные мои и любимые. Радуюсь доброй жизни Лиды и Ирина, но их философия о пользе бесконечных испытаний мне не по душе. Лида пишет «В испытаниях все наше спасение. Без них начинаются всякие настроения, от которых жизнь становится душной». Испытания спасительны, но прежде и еще более спасительна милость.
Бог есть любовь, и от нас Ему нужны не испытания, а нужна любовь. А когда в нас этой любви нет, по причине нашей греховности, тогда Господь нас наказует, и не всех, а тех, кого любит, стремясь наказанием исправить. Он наказует нас подобно тому, как наказует отец свое любимое дитя. Но разве спасение в наказаниях? Надо жить роднее и больше любить Господа, тогда испытания не будут нужны.
У Ирины есть еще и такая философия. Она пишет: «Буду всеми силами стараться одолеть себя. У меня с собою разговоры короткие», - и кажется, что она сейчас засучит рукава и начнет с собой расправу. А зачем это нужно? Если бы спасение было в расправе, тогда не нужно было бы Евангелие. А если спасение от Господа, тогда зачем же возлагать свое упование на расправу? Господь ждет от нас милости, то есть любви, смирения, кротости, незлобия. Вот в этих делах надо «засучивать рукава» почаще. Родные мои, живите попроще, подобрее, и тогда дело пойдет у нас лучше.
Жизнь Лиды и Катюни иногда меня беспокоит. Хотя я и имею к Лиде полное доверие, но ветхое в нас очень живуче, и оно всегда стремится поработить. Bне Христа нет ни любви, ни матери, а есть одно лишь ветхое, унылое материнство, от которого, дорогая Лида, да сохранит тебя Господь. Всегда с вами.
Baш B.
Архангельск, 1931 г. Дорогая Ирина. Только на днях я получила твое письмо, задержавшееся по случаю ледохода, и поэтому так поздно пишу ответ. Необходимость уединенного уголка для вас очевидна. Вы об этом знаете давно, а я узнала недавно. Но на совместную жизнь можно решиться только в том случае, если желание В. вы принимаете не как его личное желание, а как указание свыше на всю вашу дальнейшую жизнь.
Трудности, которые лежат на пути этой жизни - большие они или малые, - особого значения не имеют. Будет вера - будут силы, чтобы эти трудности понести. Имеет значение то, что, если Господь приводит вас к совместной жизни, то это большая милость, и не только для вас, но и для всех родных. Целую и люблю.
Душенька.
Земная я и очень скучливая
Панега, 1931 г. Здравствуй, дорогой В. С дальнего Севера шлю тебе сердечный привет! Когда я узнала о своем назначении в Пинегу, то сначала подумала, что то твой Пинюг, и ужасно обрадовалась, а потом пришлось горько сокрушаться, так как оказалось, что место совсем другое. Я часто радуюсь прежде времени. Когда я узнала, что мне предстоит поехать на Север, я ни о чем не хотела думать, как только о жизни с Душенькой. Мне говорили: «Не радуйся прежде времени», но я слушать не хотела и только, проехав мимо Архангельска, я поняла, как была легкомысленна.
Вот уже месяц, как я в Пинеге. Живу я здесь днем. День прошел - и слава Богу. Тут жизнь кочевая. Не знаешь, что будет не только завтра, но даже через час. Это хорошо, что так учат жить не по своей воле, а плохо то, что иногда тоска заедает. Земная я и очень скучливая. Вот теперь я очень скучаю, что не пришлось мне остаться с Душенькой. Я так надеялась, что мы будем с нею вместе. А почему ты неодобрительно относишься к нашей совместной жизни с ней и в то же время радуешься, что Лида и Ирина будут жить вместе? Меня это беспокоит, и я прошу тебя это мне разъяснить. Прости за все.
Преданная тебе Наташа.
Я увязала ему все, что у меня было...
Архангельск, 20 мая 1931 г. Дорогая Лида. Батя пока всем необходимым обеспечен. Когда он уезжал, я увязала ему все, что у меня было, включая мешочек сухарей. Спустя две-три недели я переслала ему с попутчиком полученную на его имя из Москвы посылку. Недели полторы назад к нему ездили две женщины и отвезли ему деньги, сухари, крупу и еще кое-что. Кроме этого, я каждый месяц посылаю ему тридцать рублей для расплаты за квартиру, стирку и готовку. Через неделю к нему опять поедут. Будь покойна. Целую крепко.
Твоя Душенька.
Из воспоминаний м. Веры (Агриппины Тихоновны Пониматкиной)
В ночь на 7 мая я видела такой сон. Ко мне в комнату вошла женщина c девочкой. Подошла ко мне и ласково сказала:
- Я прошу тебя пойти к моим близким и помочь им. У них есть маленькая девочка, и им нужна няня духовной жизни.
Я удивилась и спросила:
- Матушка, а откуда вы знаете, что я духовной жизни?
- Я вас всех знаю, - ответила она. - Вот мать Варвара не послушала меня и ушла от моих, а теперь очень сокрушается.
- Матушка, а почему вы сами не живете у них? - спросила я.
- Я у них живу, но няней я быть у них не могу.
А я в ответ:
- Матушка, вы сами видите, что я больная.
- С тебя там много не спросят. Только чистоту соблюсти, - ответила она.
Потом вышли мы с ней из дома и пошли по тропинке. Девочка тоже была с нами. Дорогой она продолжала уговаривать меня, чтобы я пошла к ее близким, и говорила так ласково и смиренно, что нельзя было ее не послушать.
- Матушка, а где работает отец этой девочки? - спросила я.
- Он служит у Всемирного Начальника, - ответила она. Тут я пришла в страх и сказала:
- Матушка, разве я могу такому человеку служить? Я ведь грешная.
- Можешь, - ответила она, - а он и родным твоим поможет.
На прощанье матушка еще раз сказала мне, чтобы я послушала ее и через две недели перешла бы к ним. Тут я проснулась. Было утро, и я пошла в церковь в святителя Николая в Плотниковом переулке на Арбате, изумевая о виденном сне. Там я со слезами просила Матерь Божию устроить мою жизнь ко спасению. В этот день я готовилась к Причастию. После исповеди отец А. Вдруг сказал мне:
- Грушенька, у меня к тебе есть большая просьба. Моя близкая знакомая ищет своей родственнице няню духовной жизни. Родственница находится в трудном положении, и ей надо помочь. Не можешь ли ты у них пожить? Они сегодня хотели прийти к поздней обедне, а потом зайдут к тебе. Ты с ними поговори.
Услышав это, я еще больше изумилась, но ничего отцу А. не ответила и о сне не сказала.
Днем ко мне зашла молодая женщина. Как только она вошла, я почувствовала ее очень близкой, как будто давно ее знала. Оказалось, что это и была та женщина, о которой мне отец А. говорил.
- Грушенька, - сказала она. - Утром мы с Катюней заходили к тебе, но тебя не было дома, а теперь мы втроем пришли. Лидочка и Катюня ждут на улице. Не пойдешь ли ты к нам жить?
И тут она рассказала мне о трудном положении их и о том, как я им нужна.
- А где работает отец? - спросила я.
- Надо уж правду говорить, - ответила она.
- Да, лучше сейчас от души все сказать, - сказала я.
- А зачем тебе это нужно? - спросила она.
- Нужно.
Услышав от нее печальный ответ, я захотела поскорее увидеть их, и мы вышли.
С первого же взгляда и с первых же слов они мне очень понравились. Только грустно было смотреть на Лидочку. Вид ее был очень смиренный: в беленьком платочке, а пальтишко у нее было выцветшее и потертое. Так они мне стали дороги, что я заплакала и готова была тут же с ними уйти. Потом я взяла Катюню на руки. Она обняла меня, поцеловала и сказала:
- Грушенька, пойдем сейчас с нами.
Я ответила, что с с радостью пошла бы, но мне нужно еще подготовиться. Так мы поговорили немного и расстались.
Придя домой, я перекрестилась и сказала:
- Буди воля Господня. Что меня на новом пути ждет - огонь ли, вода ли, - я не знаю, но за послушание я на все иду с радостью.
На другой день рано утром пришла ко мне мать Варвара.
- Грушенька, - сказала она со слезами, - у меня очень тяжело на душе. Я прельстилась деньгами и отдельной комнатой и ушла от тех, у кого раньше была, а теперь в этом очень раскаиваюсь. Столько горя я уже здесь увидела, что и не знаю, как я буду здесь жить. Я перед Богом согрешила. Мне надо вернуть старое место. Что ты мне посоветуешь?
Я в ответ рассказала ей свой сон. Услышав это, она, продолжая плакать, сказала:
- Грушенька, это сон не простой. Это сама Матерь Божия к тебе приходила. Теперь я вижу, что и Богу не угодно, чтобы я здесь оставалась.
С этого дня меня стала беспокоить мысль, что мне дано всего две недели на переход, и я боялась, как бы мне не пропустить этот срок. Через несколько дней я вместе с Ириной поехала к Лиде. Она жила недалеко от Земляного вала. Комната у них была бедная. В углу был большой образ Владимирской Божией Матери, а перед ним горела лампада - мне так понравилось у них, что не хотелось уходить. О дне моего перехода к ним мы ничего друг другу не сказали. Только провожая меня, Лида ласково сказала:
- Если можно, приезжай поскорее.
20-го, на отдaниe Пасхи, я причастилась Святых Тайн, простилась с теми, у кого жила, и после всенощной вместе с Ириной поехала на новую жизнь.
***
Москва, 30 мая 1931 г. Родной наш. Умерла Анна Васильевна [77]. Тихо и спокойно. За час до смерти причащалась Святых Тайн. Болела всего три дня. Умерла вчера вечером. Около нее были Ирина и Олюня. Ночью и я была там. Сегодня вечером вынесли в храм. Похороны завтра, после ранней обедни. Как-то Наташа перенесет это горе?
Твоя Лида.
Пинюг, 1931 г. Родные и любимые Наташа и Ирина. Только сейчас получил телеграмму о смерти Анны Васильевны. Всем сердцем разделяю ваше горе. Ирине надо побывать у Наташи. Только лучше это сделать после сорокового дня. Будьте мужественны, и да крепится сердце ваше.
Ваш В.
Перед постригом
Пинюг, 31 мая 1931 г. Родные мои. Если Господь благословит, то заботами и помощью дедушки в моей жизни близится перемена. Прошу у всех прощения и молитв. Лиде надо готовиться к такой же перемене. Для этого ей надо повидать батю. Прошу Душеньку подумать и сообщить мне, как это лучше осуществить. Батя все знает.
Еще прошу Лиду заблаговременно поговорить со своей мамой и испросить у нее благословение для себя на новую жизнь. Не забудь, когда будешь говорить, об особенностях материнского сердца. То, что ясно и просто для нас, то для нее может быть очень трудным. Будь поласковее и подобрее. Помогай Бог!
За любовь к бате и заботы о нем с очень благодарю. Эта любовь - залог нашего благополучия.
Весьма рад и также дивлюсь приходу Грушеньки. Благодарю Господа за великое утешение.
Еще раз прошу прощения за все.
7 июня. Мои любимые. Перемена в моей жизни, о которой я вас предуведомил в последнем письме, совершилась 2 июня [79]. Слава Богу!
Ваш В. (м. С-й).
Из воспоминаний архимандрита Сергия
Развитие жизни нашей духовной семьи ставило перед нами все новые задачи. Еще в Москве передо мной и Лидой встал вопрос о смысле нашей родственной семейной жизни. В это время уже ясно обозначилось, что, помимо нашей семьи, около нас создалась другая семья, состоявшая из молодых девушек и молодых людей. Она нам была очень дорога, и в ней отражался отблеск будущей жизни. После рождения Катюни передо мной и Лидой встал вопрос: как жить дальше. Перед нами было два пути. Первый путь - продолжать свою родственную, семейную жизнь в обычных условиях. Другой же заключался в том, чтобы ради Христа и святой любви отказаться от родственных уз. Мы с Лидой без особых колебаний избрали этот второй путь, который не только определялся нашей жизнью, но также жизнью нашей большой семьи. Наше решение о жизни на духовно-нравственных основах было вполне закономерным в развитии всей и личной, и семейной, и общей жизни.
То, что я не проявил колебания, не так удивляет. Но то, что Лида сердцем поддержала меня, - это меня всю жизнь удивляло, умиляло, и это возвысило мою любовь к Лиде на недосягаемую в обычных условиях высоту.
При выборе пути имело значение еще одно обстоятельство. В то время ходило крушение старых духовно-нравственных основ жизни, и в сознании людей образовалась зияющая пустота, в которую хлынули потоки неудержимых плотских похотей под видом «свободной любви».
Это была страшная картина. Противостоять этой похоти было почти невозможно. Она царствовала на улице. Одни были богаты, а кругом были и бедные, и нужда их в куске хлеба способствовала разгулу страстей у богатых и гибели множества чистых девических душ, подавленных нуждой.
Надо было спасаться, и наша новая жизнь и большая семья представляла для этого хорошую основу.
Словом, еще в 1927 году наша жизнь с Лидой была предрешена. Мы совершенно сознательно, руководимые духом любви друг к другу и к тем, с кем были связаны духовными узами, вступили на иной жизненный путь. Дальнейшая жизнь была раскрытием этого решения.
Находясь в лагере, я сблизился с епископом Леонидом (Антощенко). О нашей жизни ему все было известно, и он хорошо понимал значение моего пострига не только для меня, но и для всей нашей большой семьи. Когда окончательно созрели условия пострига, была установлена связь по этому делу с отцом Варнавой и Лидой.
Однажды, на зорьке, я незаметно спустился в лагерную коптилку, где работал епископ Леонид. После исповеди и Святого Причастия он постриг меня, дав мне имя Сергия в честь преподобного Сергия Радонежского. О монашеской одежде думать было нельзя, но родные прислали мне довольно длинную рубашку и что-то для головы, был и параман - вот и все.
Может возникнуть вопрос, а как же я и другие могли причащаться в лагере. Святые Дары в лагерь привозила Лида, когда приезжала ко мне на свидания. Она получала их в Петровском монастыре, настоятелем которого был архиепископ Варфоломей [80].
Переполнилось мое сердце свыше края горем
Пинега, 11 июня 1931 г. Моя любимая Ирина. Получила вчера горькую весть, что нет у нас нашей мамки... Переполнилось мое сердце свыше края горем, и неудержимо льются из глаз. Так и не увидела я свою родную мамку. Знаю, что не наша воля, хочу смириться и мужаться до конца, но немощь побеждает меня. Боже! Неужели это правда? Ох, Ирина, тяжело мне! Помолись за меня, моя дорогая сестренка, и прости меня. Я постараюсь все достойно пережить.
Твоя Наташа.
Душенька болезнует о Наташе
Архангельск, 11 июня 1931 г. Родная Ирина. Все эти дни меня точит одна и та же мысль, одно желание: переехать к Наташе. Я и переехала бы, но боюсь на это решиться по своей воле. Написала B., но скоро ли будет от него ответ? Поцелуй всех, а дорогим могилам поклонись.
Твоя Душенька.
Москва, 11 июня 1931 г. Любимая и дорогая Душенька. Получила от В. известие о перемене его жизни. Плоть моя устрашилась, но мое сердце переполнилось радостью. Да сохранит и укрепит его и всех нас Господь. Крепко тебя целую.
Лида.
Может быть, и мне Господь поможет на этом же пути
Москва, 12 июня. Родной В. После смерти мамки я другая стала. Будто в тот день, когда я хоронила мамку, я схоронила и себя, поэтому мне особенно дорого твое сообщение о новой твоей жизни. Радуюсь, что и Лида направляется к той же цели.
Может быть, и мне Господь поможет на этом же пути. Прости меня, что я долго тебе не писала. Я давно уже убедилась, что писание писем тебе - это самое лучшее и крепкое оружие для борьбы с немощью.
И хотя я еще не научилась им владеть так, как нужно, но не теряю надежду, что в скором времени я все-таки научусь.
Твоя Ирина.
Все сердце мое преисполнено к тебе безграничной любви
Холмогоры, июня 23-го, 1931 г. Превозлюбленный, родной и дорогой мой Васенька. Письмо твое от 30 мая я получил и приношу тебе за него большую благодарность. Радуюсь и веселюсь о тебе и поздравляю тебя со всерадостным событием. Да укрепит тебя Господь Своею благодатью. Будь внимателен к своей внутренней жизни. Всеми силами старайся вкоренить в своем сердце смирение, любовь и терпение. Остаюсь премного благодарный и преданный тебе
твой Варнава.
Стараясь не нарушать той жизни,
которая у нас сама собой начинается...
Москва, 1931 г. Родной В. Уже месяц прошел, как умерла мама. Пролетел он, Ирина как один день, а в то же время такое впечатление, будто прошла уже целая вечность. Теперь уже поздно жалеть о прошлом, но как же я не была готова к мамкиной смерти!
Все это время я постоянно вспоминаю тебя и очень часто в своих переживаниях узнаю тебя. Мне трудно выразить это более ясно, но ты знаешь обо мне лучше, чем я знаю сама о себе.
Мы живем так, как ты писал нам: «Потихоньку-полегоньку», стараясь не нарушать той жизни, которая у нас сама собой начинается. А результаты ее говорят том, что путь наш верен. Вот чудесно отыскалась Грушенька и с первых же слов стала нам родной. Вот Лида и Олюня переехали на новую квартиру, и в это время ты начал новую жизнь. Все это столь велико, что душа не в состоянии вместить.
Вчера, в день Ангела бати, собрались мы все вместе в новой квартирке. Кабы ты видел ее, нашу развалюшку, которую все наши близкие так ругают! Это предел всех моих желаний. Когда туда входишь, то совсем забываешь, что в Москве, а кажется, что где-то близ вас. Там живут самые дорогие и самые любимые мои. Только меня там не хватает. Но, дорогой B., не хочу я своей воли. Пусть будет воля Господня! Только одно ясно и теперь: что бы дальше ни было, а у нас здесь новая жизнь началась. Тебя бы сюда на минутку! Посмотрел бы ты, как мы тут живем.
Твоя Ирина.
Как будто частица пути от ветхого
К новому оказалась позади
Пинюг, 14 июля 1931 г. Родные мои и любимые. Жизнь московских - лучшее мое утешение. Было время, когда они говорили: «Как грустно, что мы не имеем таких испытаний, как вы». Теперь они больше этого не говорят. Их настоящая жизнь потребовала от них полного самозабвения и напряжения всех сил. Их жизнь - подвиг незримый для человеческих глаз и непонятный для других. В письме Ирина пишет: «Тебя бы сюда на минутку. Посмотрел бы ты, как мы тут живем». Верю вам, родные мои. У вас потеплее и посветлее стало. Работы по устроению совместной жизни - самое дорогое и самое святое из всего, что есть у нас. Родные мои, как будто частица пути от ветхого к новому оказалась позади. Только частица еще очень маленькая. С благодарностью и любовью я всегда помню Лиду. Она своим послушанием и смирением учит нас тому, как надо нам жить. Господь с вами! Преданный вам
В. (м. С-й).
Все стало ясно для меня
Москва, 17 июля 1931 г. Родной В. Завтра собираемся начать шитье для Лиды. Грушенька знает, как шьется такая одежда [81].
28 июля. Будто ждала я твоего последнего письма и поэтому не уезжала. Теперь все стало ясно для меня. В твоем письме я получила ответы даже на те вопросы, о которых я тебе не писала.
Из Москвы я предполагаю выехать к Наташе 3-го числа, а Лида с Катюней к тебе - числа 10-го. Числу к 12-му я постараюсь к тебе приехать. Это только мои предположения, от которых я готова отказаться, если только ты найдешь нужным.
Одежда для Лиды еще не готова. Я возьму ее с собой. Там с Наташей на свободе мы в одну неделю все нужное сошьем. Это занятие будет для нас очень полезно и поможет нам должным образом провести время.
Твоя Ирина.
Родная, Христова жизнь побеждает...
Архангельск, 10 августа 1931 г. Дорогой брат. После твоего после последнего письма я почувствовала, что в дальнейшем все мои письма к тебе будут ненужными, если не будет правды в моей жизни и я не исполню твоей просьбы о прекращении общения с А. Теперь я могу тебе сообщить, что эта твоя просьба выполнена. Прости меня, что я не выполнила ее сразу. Силенок-то все еще у меня маловато.
На днях проездом к Наташе у меня была Ирина. Все 24 часа, которые она у меня была, мы провели с ней, не расставаясь. Родной брат, еще раз прошу - прости за все.
Твоя сестра Душенька.
Ирина, посетив Наташу и Душеньку, едет к В.
Пинега, 20 августа 1931 г. Дорогой В. Вместе с Ириной и я всем сердцем отправляюсь к тебе. Она расскажет тебе, как и чем я здесь живу. Глубоко верю, что настанет счастливый день, когда и я увижу тебя.
Преданная тебе Наталия.
Слава Богу за все!
Пинюг, 30 августа 1931 г. Родная Наташа. С глубокой радостью я слушал Ирину, когда она рассказывала о тебе и о том, как она погостила у тебя. «Слава Богу за все». Встречи с тобой и с родными я тоже жду как праздника праздников.
Будь мужественна! Живи и трудись как пчелка. К физическим работам относись как к святому послушанию. Неси это послушание кротко и терпеливо. Если будет для тебя работа легкая - слава Богу, за тяжелой не гонись, а если придется тебе на тяжелой работе быть, да поможет тебе Господь! Не забывай о родном утре. Утренняя молитва определяет весь день. Не забывай и о нашем особом маленьком правиле: шесть раз «Богородице Дево» с земными поклонами. Господь да сохранит тебя.
Твой В. (м. С-й).
Внутренняя жизнь определилась
11 сентября 1931 г. Родной наш! Только три часа, как мы расстались с тобой, а за это время уже был и сильный ветер, и холодный дождь и небо, и синие тучи. Завтра в это время, Бог даст, будем уже в Архангельске.
Скоро подъедем к Усть-Пинеге. Где-то здесь недалеко Наташа. На душе спокойно. Внутренняя жизнь определилась там, в тишине жизни с тобой. Сейчас же только исполнение.
15 сентября. Помня твой совет не рассеиваться и уклоняться от излишних разговоров, стараюсь больше молчать. Сегодня я была в храме одна. Причащалась Святых Тaин.
Твоя Лида.
На пути из из Холмогор, сентябрь 1931 г. Родной наш. Светлый вечереющий день. Иду свой путь недальний. Он напоминает мне возвращение из Сарова. Батя проводил меня в луга. На пригорке простились. Стоял он в островерхой шапочке, опираясь на палку, и кланялся мне издали, когда я оглядывалась, медленно и низко кланялся мне... Господь да сохранит его, тебя и всех родных.
Твоя Лида.
День Неопалимой Купины
Архангельск, сентябрь 1931 г. Родной наш. Эти дни я была у бати в Холмогорах. В памятный день 17-го совершилось то, ради чего я посетила его. Это был день Неопалимой Купины [82]... Домик, где живет батя, стоит на высокой горе. Из окон далеко-далеко видны зеленеющие луга, небольшие озера с речкой и вновь луга, а еще дальше виднеются белые храмы Холмогор. Дни здесь проходят тихо. С утра - молитва. Потом неторопливые хлопоты бати о чае. Потом так же неторопливо он пишет письма, и вновь - Молитва. Потом - несложные заботы об обеде, небольшой отдых и снова молитва. Здоровье бати прежнее, и вид его мало изменился. Все необходимое у него имеется. Сохрани тебя Господь.
Твоя Лида (м. С.).
Вчера в церкви всю службу проплакала
Пинега, 27 сентября 1931 г. Любимая моя Ирина. Если бы ты могла сейчас хоть одним глазком взглянуть на наш край и на нашу жизнь, то больно сжалось бы твое сердце! Холод отчаянный; ветер рвет во все стороны, идет снег колючий и мокрый. Идти почти невозможно. Ветер так и сносит и всю до косточки пронизывает. Все поле покрыто липким снегом. И вот в такую погоду мы ходим рыть картошку. За день так намерзнешься, что потом и в тепле долго не можешь отогреться. А картошка еще в земле, и нам обязательно надо всю ее вырыть. Раньше, чем через месяц, не кончим. Неприветлива стала река наша. Почернела, дыбится, а снег над ней так и крутит. И в комнате у нас тоже холодно. Мы с К. сидим, закутавшись в теплые платки, и все-таки дрогнем. Помог бы нам Бог пережить эту лютую зимушку. Об обуви ты, Ирина, не беспокойся. Меня спасают сейчас батины сапоги. Навертываю на них тряпки, и мне тепло. Последние дни мне что-то очень тяжело. Сама не знаю, откуда такая тяжесть на сердце. Вчера в церкви всю службу проплакала. Все вспоминаю мамку. Пиши, не забывай.
Твоя Наташа,
И тут, и там проглядывают живые ростки
Архангельск, 27 сентября 1931 г. Родной наш. За эти дни здесь все стало проще и спокойнее. И тут, и там проглядывают живые ростки. Душенька уже заговаривает, что хорошо бы нам подольше у них погостить, а раньше в ней была только одна большая усталость. За последнее время она много пережила. С неумолимою твердостью и строгостью к себе она взвешивает всю свою жизнь в Архангельске и борется, но силы у нее ослабели...
29 сентября. Вчера взяли билет в Москву. Душеньке грустно нас отпускать. Не очень ли опечалим мы их своим отъездом? Только стало здесь чуть полегче, а мы уже их оставляем. Юра тоже загрустил.
30 сентября. Грустно провожали они нас. Грустно и нам было их оставлять. Не мало дней мы прожили у них, да только к концу стало потеплее. Душенька, захваченная личными переживаниями, привыкла проводить дни в молчании и уединении, и мои рассказы о родной жизни почти не находили в ней отклика. Но незаметно в ней произошел перелом, и сквозь усталость и замкнутость проглянула прежняя любящая Душенька. Отогрелась сама, отогрелись и мы с ней.
Сохрани тебя Господь.
Твоя Лида (м. С).
Москва, 13 октября 1931 г. Душенька, родная моя. Грустно мне, как в тот день, когда мы с Катюней уезжали от тебя. Грустно оттого, что я прочла сейчас в письме В. такие слова: «Хорошо бы Лиде и Катюне подольше побыть у Душеньки и Юры». Когда я уезжала от тебя, мне было так больно, будто я живое место разрезала и, как оказалось, без нужды. Не послушала я своего сердца. Прости меня. Целую крепко.
Твоя Лида (м. С.).
Отогрели вы меня
Архангельск, 14 октября 1931 г. Любимые мои сестры. Я раньше думала, только я уехала вместе с Лидой и Катюней, а теперь вижу, что и вы все со мною остались. Особенно я это ощущаю ясно утром и вечером за молитвой. Спасибо дорогая Лида, за твою любовь. Отогрели вы меня, и я, точно выпущенная из клетки птица, чувствую себя теперь хорошо.
Когда-нибудь, Бог даст, и я уразумею в чем же тут дело!
21 октября. Я с радостью наблюдаю отсюда, как у вас каждый день каждый, как муравей, хоть маленькую былинку да старается принести в свой муравейник, и верю, что придет час, когда и я свою былинку понесу вместе с вами...
Всегда ваша Душенька.
Москва, 21 октября 1931 г. Дорогая и любимая Душенька. Вчера служили благодарственный молебен, завершивший наши летние путешествия. Спасибо тебе за письмо. Оно принесло нам большую радость. Я сразу же отослала его В., так как нашею радостью мне хотелось поделиться с ним. Может быть, ты и сама ему об этом напишешь. При встрече ты мне говорила, что все томившие меня вопросы я легко разрешила только потому, что лично видела В. и что в письме будто бы нельзя передать то, что нужно, это не так. Прошлым летом так же говорила Наташа, а В., узнав об этом, сказал:
- Для родного сердца и двух слов чистосердечных достаточно. Крепко целую тебя.
Твоя Лида (м. С.)
Чем роднее вы живете,
тем теплее и вам и нам, любящим вас
Пинюг, 31 октября 1931 г. Родные мои. В последнем письме Ирина пишет: «Жизнь моя складывается тут и там». Как складывается жизнь «тут», то есть на Арбате, - это малоинтересно, так как эта жизнь мертвая, а как складывается жизнь «там», то есть у родных [83], - это дело живое, и оно глубоко волнует меня. Будем крепко уповать, что жизнь ветхая будет все больше отмирать, а жизнь новая - все больше расцветать. Помогай вам Бог! Чем роднее вы живете, тем теплее и вам, и нам, любящим вас.
А вот Наташа пишет о другом. «Горе мне с собой. Часто тоска по мамке так охватывает меня, что я места не нахожу. Тяжело, тяжело мне», - так сокрушается она. Помните ли, я когда-то писал, что скорбь всегда со мною, но скорбь - не тоска и не уныние. «Счастье было безначальней, чем тишина. Была весна» (Блок). Разве в тебе, Наташа, оскудела вера? Жизнь твоих сестер переполнена трудом, горестями, лишениями, болезнями, но сквозь них, подобно солнцу, проходит дыхание иной жизни, жизни во Христе, перед которой все земные горести - ничто. А ты Наташа, где-то бродишь.
Тебя почти не слышно в родных трудах. Забудь о себе, ради Господа, поспеши сердцем к родным, и ты обновишься духом. Тогда и смерть Анны Васильевны, которая теперь так убивает тебя, будет смертью только плоти ее, душа же ее будет неразлучно с тобой. Господь да сохранит вас.
Ваш. В. (м. С-й).
Берегите друг друга святою любовью
Пинюг, 1 ноября 1931 г. Родные мои. Сегодня получил известие о том, что Лида посетила батю. От всего сердца, Лида, я поздравляю тебя с началом жизни. Радуюсь за тебя, радуюсь и за всех родных. Теперь в твоей жизни все определилось до конца. Перед тобой ясный и совершенный путь, и Господь с тобой!
Родные мои. Берегите друг друга святою любовью. Храните единомыслие. Живите так, чтобы у вас было одно сердце. Катюня, уехав от меня летом, поспешила меня утешить таким письмом: «Ты, папка, не огорчайся, что мы от тебя уехали, мы сегодня приедем к Душеньке». В ее детском чистом сердце и Душенька, и я одно неразрывное целое. Она знает, и не понаслышке, а сердцем, что моя печаль растворяется радостью жизни родных, и поэтому так хорошо утешает.
Храни вас Господь.
Ваш В. (м. С-й).
Скучно мне без твоих ласковых писем
Москва, 1931 г. Родная моя Душенька. Эти дни - последние дни, когда я дома. На днях иду на работу. Это дело очень нужное во всех отношениях. Грушенька, надеясь на меня, исчезает по своим многообразным делам, а Олюня думает, что мне только одной и надо дома трудиться, так как я не служу, и этим оправдывает свое нерадение. Вот и взяла я путевку с биржи и на днях пойду на переборку картошки.
Ирина тоже пока малоутешительна. Она еще не умеет утро дома по родному в молитве проводить, да, вероятно, не чувствует пока в этом большой потребности. Не умеет она и раньше лечь, чтобы раньше встать. Приходится ей и этой премудрости обучаться.
А что же ты замолчала? Скучно мне без твоих ласковых писем. Не забывай нас.
Твоя Лида (м. С.).
Веселится отец о чадех своих
Холмогоры, ноября 8 числа. 1931 г. Родная моя и превозлюбленная Лида. Шлю тебе сердечный привет и благословение. Письмо твое получил 4 ноября и очень им обрадован. «Якоже веселится отец о чадех своих», - так и я веселюсь о вас.
Мир Божий да водворится в вас богатно. С великой радостью вспоминаю то время, когда ты была у меня. Тогда у меня был великий праздник. Очень обрадован твоим извещением о нашем дорогом В. На днях и я получил от него весточку. Весь он преисполнен к нам любви, отчего и моя любовь к нему и ко всем вам стала еще глубже и возвышеннее. Я жажду вашего спасения, и вы молитесь обо мне. Будем общими усилиями содевать наше спасение. Остаюсь безгранично любящий вас и вседушно преданный вам,
Варнава.
Пинюг, 30 ноября 1931 г. Родные мои и любимые. Что-то ничего не слышно о Душеньке и о Наташе. В родных трудах их все еще нет. Где-то они на морозе, и обе в одной хвори. Наташа пишет о Душеньке: «Я ею постоянно любуюсь», а Душенька, может быть, любуется Наташей. Нашли, кем любоваться! Плакать надо о друг друге, что до сих пор мы переполнены своими личными, ветхими переживаниями, а не любоваться друг другом. Родные мои, надо им помогать!
Доброе письмо Ирины получил. «Чем мы ближе к тебе, - пишет она, - тем проще и теплее в нашей жизни». Можно сказать и обратно, и в этом радость нашей жизни во Христе. Нестроения в вашей жизни - это горе не только для вас, но и для меня, а когда в вашей жизни согласие, тогда с нами радуется само небо... Будьте снисходительны к немощам друг друга и построже к самим себе. Тогда радость вашей жизни будет приумножаться. Ваше доброе отношение ко мне только потому и возможно, что мои бесчисленные недостатки и грехи вы покрываете любовью. Покрывайте любовью недостатки и друг друга и тогда исполните закон Христов.
Преданный вам B. (м. С-й).
Посмотрели бы вы сейчас на меня...
Пинега, 20 ноября 1931 г. Моя любимая Ирина. За эти дни я получила три твоих письма, а перед этим получила письмо В. Дорогой и добрый наш В., как стыдно мне, что я опечалила его! В тот же день я послала ему покаянное письмо. Он пишет, что меня почти не слышно в родной жизни, а мне казалось, что я вся в ней. Год назад я не поверила бы, а теперь вижу, что это так, и прошу у всех прощения. Много раз я перечитывала и твои письма и столько в них нашла для себя утешительного, что забыла о всех своих невзгодах. А невзгод у меня немало. Посмотрели бы вы сейчас на меня. Сижу я на печке, свесив ноги, одетая в шерстяной платок. Холодище адский. На улице - 38 градусов, и дома холодно. Окна покрыты коркой льда. Чернила замерзли. Ноги в бурках стынут. Только и согреваемся, пока топится печь. А на улице морозище все крепнет и крепнет. Послали ли вы мне валенки? Без них здесь зиму не прожить. Обо всем этом давно знал наш дорогой В. и заботился, но очень уж я своевольна и плохо слушала его. Целую крепко,
Наташа.
Недуг, томивший меня, был очень велик
Архангельск, 1931 г. .... Теперь я, милая Лида, вполне с тобой единодушна, так как поняла, что живущим в послушании надо послушание принимать на веру, а если нет веры, а есть рассуждение, то нет и послушания. Целую тебя,
Твоя Душенька.
Еще страница, хотя и маленькая, в устроении родной жизни перевернута
Москва, 25 декабря 1931 г. Родной наш. В нашей жизни не было твердо установленного времени для молитвы, и поэтому мы часто упускали нужное для молитвы время и оставались иногда даже совсем без общей утренней молитвы а это приводило в расстройство всю нашу жизнь. Давно мы думали установить определенный час для молитвы, но по лености и по многозаботливости в житейских делах это осуществить нам не удавалось. Наконец, с Божией помощью, мы решились на это и установили время для начала утренней молитвы и с радостью увидели, что еще страница, хотя и маленькая, в устроении родной жизни перевернута. Теперь как будто кто-то за нас беспокоится, чтобы молитва своевременно началась, и в нужный час будит нас.
О нашей материальной жизни не беспокойся. С денежками обходимся. Иной раз и нет их, но вдруг откуда-то появляются. Господь да сохранит тебя.
Твоя Лида (м. С.).
1932
Радуюсь и веселюсь о вашей тихой и мирной жизни
Холмогоры, 1932 г. Слава в вышних Богу! Дорогая и превозлюбленная Лида поздравляю тебя и моих превозлюбленных дщерей с величайшим праздником Рождества Христова и молю Господа Бога, да сподобит Он вас провести эти священные дни в радости и благополучии, и мир Божий да водворится в вас богатно...
Я, как чадолюбивый отец, радуюсь и веселюсь о вашей тихой и мирной жизни. День ото дня преуспевайте во всяком благочестии. В этом великая для меня радость и великое утешение.
Затем вручаю вас заступлению Царицы Небесной и остаюсь вседушно вам преданный и премного благодарный
Варнава.
Я самый счастливый человек
Москва, 1932 г. С праздником Рождества Христова, родной наш! Ночью были в церкви. Дома у нас тоже по-праздничному. Получили целый ворох писем. Одно из них особенно дорого. Это письмо Душеньки. Она пишет: «Одно скажу, что живу я сейчас сердцем безвыходно у вас и все готовлю к празднику: что нужно, докупила, обед доготовила, пироги допекла. Все, все в моем гнездышке в порядке. А в нужный час всех вас в храм проводила. Но вот вы уже вернулись из храма. Счастливые, радостные. Все вы дорогие и самые любимые… Ничего-то на свете мне больше не надо. Я самый счастливый человек».
Это письмо Душеньки хорошо передает не только ее, но и наши переживания. Вечером все сестры, праздничные, радостные, были дома. А сейчас уже поздний час и все стихло. По обычаю, мне хочется написать тебе несколько строк и ими закончить этот светлый день. Господь с тобой.
Твоя Лида (м. С.).
Будем же верны!
Пинюг, 15 января 1932 г. Родные мои и любимые. Раздумывая о нашей жизни, о ваших трудах и болезнях, о жизни каждого из вас, я вновь задумался об уходе от нас Олега. Как будто только сегодня это случилось, так живы воспоминания о том дне, когда брат покинул нас. Мы были тогда в нашем храме святых бессребреников Космы и Дамиана. Белая небольшая печь, и мы вокруг нее. У меня в руках было письмо. Умное, холодное, как приговор, письмо нашего брата, в котором он прощался с нами. Ему стало тесно среди нас. Он нашел для себя лучшее место... Сиротливо, грустно сжалось тогда сердце каждого из нас.
Мы молча смотрели друг на друга, молча внимали друг другу и молча разошлись. Тогда нас глубоко ранили... С того дня прошли уже годы, между тем грустные переживания о пережитом тогда такой свежести, как будто это случилось только вчера.
Родные мои. Да не смущается сердце ваше! Нет сомнения в том, что мы преисполнены немощей, но разве не сказано, что «сила Божия в немощи совершается». Нет сомнения в том, что мы постоянно падаем, но разве Господь пришел призвать праведников, а не «грешников на покаяние»? Это все беда, но не очень страшная, так как спасается человек не своими заслугами, а благодатью Христовой. Самое главное - сохранить верность Христу, и не в мечтаниях и умных рассуждениях, а в каждом дне нашей жизни, в каждом дне испытания. Будем же верны! Господь с вами.
Ваш жизнью B. (м. С-й).
Жизнь моя - о что же ты была?
Ташкент, 1932 г. Родная Ирина. Ради Бога простите мне мое гробовое молчание. Дело в том, что я Ваше письмо получил в больнице и никак не мог наладить ответа. Не можете себе и представить, до чего же Вы порадовали меня нежным, сердечным, чудесным своим письмом!
Я все тот же, дорогая Ирина. Каким я был пяти-шести лет от роду, таким вероятно, и умру. Для меня всегда была характерна, как и для моего брата, или всей моей семьи, и всей родни, - огромная нежность, пламенная преданность тем, кто близок сердцу, и невероятная потребность в ласке и всяких проявлениях любви с их стороны.
И вот я сейчас все тот же, каким Вы знали меня все эти годы в Москве и душой, и наружностью. Все тот же, потому что я остался верен себе, своим близким, хотя судьба хочет заставить меня измениться.
Я не могу этого сделать. Мне во сто крат легче умереть. Я не могу жить в этом ужасающем одиночестве, где почти нет ни одного дома, куда бы я мог пойти, и знать притом, что мне там будут рады... И некуда девать ее, эту нежность. Никому-то она не нужна, и никому я не нужен - ни стихи мои, ни проза, ни мемории, ни мысли.
Люди только боятся меня в моем убогом костюме, чтобы я их не обокрал и не задушил. В самом деле, Вы мне поверите, дорогая! Я не фантазирую. Я сплошь и рядом вижу, как люди вечером в паническом ужасе шарахаются от меня в сторону или даже кидаются, сломя голову, бежать, потому что я так бедно одет. А если я спрошу: «Который час?», - то тут испуг уже не поддается описанию. Вы ведь знаете, что я в жизни не обидел кошки или зайца. Смотрю на свое лицо в зеркало и понять не могу: неужели во мне есть что-то разбойничье? Не могу я понять этих людей.
Боречка мой перед самой смертью прислал мне письмо, и при нем было, вероятно, последнее его стихотворение. Много было изумительного в этом стихотворении, но всего более меня поразило и потрясло в нем несравненное описание этого великого изумления, растерянности человека среди чужих людей.
Беда, беда! Куда же я попал?
То есть это касательно земли вообще, и в частности, дескать, сейчас здесь. Лучше всего вот и мое чувство за последние годы, особенно за последние три года, передается исчерпывающим, самым совершенным образом вот этими же словами: «Куда же я попал?» Вот жил на свете 40 лет, из них в Москве 20 лет, и что же осталось? Где - годы, не говорю - люди? Зачем и где я расточал мою живую душу? Кому я нужен, здесь ли, в Москве ли, на всем свете?
Вспоминаются все время еще стихи Боречки последних лет:
Жизнь моя - о что же ты была?
Луч ли звездный, в поле заблестевший,
Ангел ли, над миром пролетевший,
Беспорочные качнув крыла?
Глянут незнакомыми, чужими
Сонмы лиц. И все твои дела
Бездна безответная взяла...
Все пройдет, и только друга имя...
И вот недавно особенно остро я переживал этот вопрос. Кому я нужен? Даже в своих я тут ни разу - не только в каких-нибудь кружках литературных или на на дружеской вечеринке, наконец, просто за чаем вечерним в семейной или холостяцкой обстановке - нет, даже отдельным людям я их ни разу не читал. Просто никому неинтересно... И вот тут прямо спасло меня Ваше последнее письмо. Я так и подумал, простите за откровенность: «Значит есть кто-то на свете дорогой, свой, родной, милый сердцу. Вот для них буду жить и писать, для них и Бог меня создал». Если бы Вы знали, от какого страшного душевного состояния Вы меня своим письмом избавили! Это было какое-то гробовое отчуждение ото всего и всех...
Вот очень нужно мне еще многое сказать, и самого спешного, и самого важного, но вместо этого надо кончать или искать себе другое место для письма... И это - моя жизнь, как у загнанной клячи. Нужно чудовищное напряжение всех сил, сумасшедшей ежедневной спешки, чтобы только существовать на свете.
Не огорчайтесь только, милая, такими откровенностями. Тут и грусть великая, и великая радость. В таких страданиях только и можно узнать силу Божию, и любовь Его, и заботу. Он - друг от рождения до смерти, и по смерти, никогда и нигде не покидающий.
Это и Вы знаете из собственного опыта. Знаете и то, что это - не фраза, а животрепещущая правда, и что здесь не только всеисцеляющее утешение, но, сверх того, еще и неизреченная радость, ибо у него всегда награда несравненно больше предшествующего испытания. Вот я недавно в страшной тоске, душевной и материальной нестерпимой нужде в день святого Николая Чудотворца, который и при жизни любил, и по смерти любит подавать золото людям, замученным нищетой, - я в день его памяти нашел золотые часы с цепочкой. Продал и разом избавился от всех моих житейских бед.
Так и теперь, судите сами, как вовремя, прямо-таки чудесным образом от «прозвучала» ваша посылочка. Все в ней: и кисель, и сухарики, и каша, и все прочее - все очень кстати. Сало я променял на макароны и вермишель.
Вот когда я вас благодарил нелукаво, «щирым сердцем», со всем сердечным пылом. Ну, спасибо, много раз спасибо, любимые мои, за все, а больше всего за память и любовь, которые я ни на йоту не заслужил.
Всех вас благодарю и очень люблю.
Всеволод Иванович.
Все складывается как будто само собой
Москва, 16 января 1932 г. Здравствуй, моя родная Наташа. Прямо с работы я прошла на Арбат за твоим письмом, но его там не оказалось. Хорошо здесь сейчас. Тихо. Никого нет. Я люблю иногда приходить сюда и немного побыть в одиночестве, поразмыслить обо всем, собраться с силами, когда они на исходе, а потом опять туда, к себе, к родным по сердцу. Жизнь наша стала пояснее. Все складывается в ней как будто само собой. О чем год назад нельзя было и подумать, то теперь стало действительностью. Это правда, что из нашего крошечного улья совьется, Бог даст, крепкое гнездышко, куда слетитесь и вы, наши далекие птенцы.
Если бы ты знала, как бывает радостно, засунув в сумку бутылку молочка, хлеб и еще что-нибудь, спешить домой. Прошмыгнешь в калитку, поднимешься по узенькой лестнице, заглянешь в почтовый ящик и входишь без стука в комнату (дверь у нас запирается только на ночь).
- Наконец-то, заждались! - весело встречают меня.
Заботами Лиды и Грушеньки все бывает готово, и мы садимся за нашу простую «трапезу». Целую крепко.
Твоя Ирина.
Наши заботы о родных в Москве
и есть самые действенные заботы о каждом из нас
и есть самые действенные заботы о каждом из нас
Пинюг, 18 января 1932 г. Родные мои. Имеется возможность повидаться со мной, но меня смущают трудности, связанные с поездкой ко мне. Не оставить ли Катюню дома? Благо, у вас стало так хорошо! Но не печальте ее этим. С отъездом лучше не медлить. Перед отъездом побывайте у Никиты-мученика [84].
Родные мои, все мы трудимся вокруг нашего гнездышка в Москве. Это не значит, что мы забываем о тех, кто вне Москвы. Наши заботы о родных в Москве и есть самые действенные заботы о каждом из нас. Чем дружнее там будут жить, чем духовнее будет там, тем легче и устойчивее будет жизнь каждого из нас.
Наташа живет повеселее, чем жила раньше, но все-таки любит «с гор покататься». В последнем письме она пишет: «Как прекрасна наша Лидочка! Я не любуюсь ею, я - преклоняюсь». Поправилась, как говорят, «из кулька в рогожку». Не надо, дорогая Наташа, ни любоваться, ни преклоняться. Надо о добром говорить скромно, а лучше - доброе слагать в своем сердце молча, а жизнью свидетельствовать о нем. Всегда с вами.
Ваш В. (м. С-й).
Так и лезут со всех сторон, во всех видах
Архангельск, 23 января 1932 г. Дорогие мои и любимые. Спасибо вам за посылку. Может быть, и не хватило бы у меня смирения, и я укорила бы вас за нее, да только, как увидела одежду [85], присланную мне, так и забыла обо всем. Не заслужила я такого одеяния. Хотела примерить, да прежде времени не решилась. Ох, дорогие мои, а недруги очень завидуют мне. Так и лезут со всех сторон, во всех видах...
Целую, Душенька.
Москва, 1932 г. Здравствуй, родной В. На днях, Бог даст, наши выедут к тебе. Долго думали о Грушеньке, а потом порешили: к кому же ей поехать со всеми своими нуждами, как не к тебе. Теперь и она собирается. Сейчас все в сборах. Олюня рисует тебе образок преподобного Сергия.
Преданная тебе Ирина.
Все здесь оказалось простым и ясным
Пинюг, 1932 г. Родные мои. Три дня уже прошло, как мы у В. Маленькая Катюня счастлива с папкой. Мы с Грушенькой тоже. Все, что казалось в Москве сложным и неразрешимым, здесь оказалось простым и ясным.
Ваша Лида (м. С.).
Четыре младенца, и из них
Катюня - самая примерная и послушная...
Пинюг, 1 февраля 1932 г. Родные мои и любимые. Гостьи мои, и я с ними, благодушествуем. Радуюсь, глядя на Катюню. Она по-прежнему сердцем младенец. Особенно радуюсь тому, что около нее Грушенька. Ваши горести от того, что будто бы Грушенька излишне любит Катюню и чуть ли не пристрастна к ней, ошибочны. Я и тени вины Грушеньки не нашел, хотя Лида и немало печалилась на нее. Грушенька в жизни с вами безупречна. Только раньше я думал, что у Грушеньки одна Катюня на руках, а теперь вижу, что около нее четыре младенца, и из них Катюня - самая примерная и послушная. В неизменной любви к вам и радости за вас.
В. (м. С-й).
Старец благословляет Олюню посетить его
Холмогоры, 1932 г. Христос да утешит вас, родные мои и превозлюбленные дщери.
Сообщаю вам, что посылку вашу я получил и не нахожу слов, как благодарить вас за ваше любвеобильное обо мне попечение...
Превозлюбленная Лида, желание Олюни посетить меня весной я благословляю и буду очень рад ее видеть. Передай об этом Олюне и напиши моему дорогому Васеньке.
Затем призываю на вас Божие благословение, остаюсь сильно жаждущий вашего спасения
ваш Варнава.
Всех люблю больше всех
Пинюг, 9 февраля 1932 г. Родные мои и любимые. В последнем письме Ирина пишет «Кончился период нашей тихой жизни с Олюней. Пока она болела - была дома, а теперь выздоровела и дома почти не бывает». Как ни печально, а Олюня продолжает жить неродною жизнью. Придя к родным, Олюня должна была у порога родного дома оставить все ветхое, что ее связывало с тою жизнью. Но она этого не сделала. Она свою ветошь принесла в родную семью, вероятно, в надежде, что можно будет с родными по-родному жить и в то же время ветхое любить. Но разве не ясно, что так жить нельзя. Когда же Олюня сделает выбор?
Получил известие, что Наташа в надежде, что морозы миновали, переехала в свою прежнюю, не приспособленную для жизни зимой комнату. Не поспешила ли? Каково-то ей теперь, в эти лютые морозы. Так Господь учит нас смирению и терпению. Помогай Бог!
В одном из писем Ирина пишет: «И к Николе-Плотнику [86] на акафист преподобному Серафиму успела. Не хотела идти, а как настал час, так и убежала». Хорошо ли это? Чтобы час побыть за акафистом, надо больше часа потерять на дорогу в условиях трамвайной толчеи. Разве это благоразумно? И для чего? Разве нет около вас в пяти-десяти минутах ходьбы храма Божия? Есть - великолепный храм Никиты-мученика. Вот и ходите туда. Вы скажете, что там нет таких акафитов, как у Николы-Плотника, а кто вам мешает такие акафисты дома совершать? Все это одни лишь отговорки, а суть дела в том, что мало любим родную тишину и мало бережем ее.
Письмо Олюни получил. Она пишет: «Чем больше я думаю над твоими словами о Федоре, тем больше чувствую необходимость уяснить до конца их смысл. Ты ведь любишь Федора, и Федор любит тебя, так как же может быть, что все это - пустые мечты. Разве любовь не все принимает? Разве любовь не все прощает? Разве для нее есть какие-нибудь границы?» - Да, Олюня, есть, и эта граница - нелюбовь. Любовь не разъединяет, мы же оказались разъединенными. Разъединила нас нелюбовь брата. Он утешает себя тем, что он сердцем с нами, что он в каких-то «глубинах» нераздельно с нами, - пустые мечты! Это не жизнь, а метафизика. Это значит, что он и не с теми, к кому ушел, и не с нами, а это уже совсем плохо.
Мы благополучны. Гости мои пока еще со мною. Имею большое в них утешение. Особенно в Катюне. Ее послушание, доброта и нежность примерны. На днях я спросил ее, кого из родных она больше любит. Она ответила:
- Всех люблю больше всех.
Я подивился такому мудрому ответу на неразумный вопрос. Господь с вами.
Преданный вам B. (м. С-й).
Из воспоминаний м. Серафимы
Катюне тогда было четыре года, но она уже выручала нас. Время привода заключенных на работу, перерыва на обед и ухода было определенное. Мы не имели часов, и нам приходилось спрашивать у хозяев, в комнате которых висели ходики, но часто это делать было не совсем удобно.
Катюня, играя с девочкой в комнате хозяев, сообщала нам через перегородку, что «большая стрелка смотрит прямо на пол, а маленькая - непрямо на окно» и нам было понятно, что минутная стрелка стояла на тридцати минутах, а часовая - между восемью и девятью.
Были и такие сообщения: «прямо на потолок» или «непрямо на потолок» та же «непрямо на стенку» и «прямо на стенку».
***
Я-то худой, но Господь свят и силен
Холмогоры, 22 февраля 1932 г. Родные мои и любимые.
Больной жаждет здоровья, а врач озабочен, как бы помочь больному. Врач тем лучше, чем быстрее и легче для больного производит необходимое лечение. Одно и то же лечение один врач производит легко и быстро, а другой - грубо и неумело. А бывает еще и так: врач, не уяснив себе болезни, применяет лечение, не соответствующее болезни и даже вредное для больного. Так бывает с плохим врачом, и от такого врача больному следует немедленно уйти к другому, более опытному. Это в мире чувственном.
В духовной жизни наблюдается подобное же, с тою лишь разницей, что болезни души распознаются труднее, чем болезни тела, и для лечения их требуется большое искусство.
Как ни страшно сказать, а сказать надо: я для вас тоже врач, врач духовный. Но какой врач? Сомнения нет - самый плохой. По слепоте своей и неопытности я часто вижу болезнь там, где ее нет, и лечение применяю не такое, какое нужно. Разве я этого не вижу? Разве я не скорблю об этом? Но что мне делать?
К плохим врачам больные за помощью не обращаются, почему же вы не оставите меня и не обратитесь к врачу, более достойному? Если же вы, невзирая на мою нищету, продолжаете обращаться ко мне, то что же мне делать, как не стараться служить вам со всем усердием. А чтобы моя худость не загубила вас, вы не возлагайте на меня своего упования, а всецело вверьте себя Промыслу Божиему.
Я-то худой, но Господь свят и силен и по вашей вере может вразумить и меня убогого на всякое благое дело для вас. Имея такую веру, вы благодушно будете относиться к тем печальным переживаниям, которые вам иногда приходится иметь в общении со мной.
Это я пишу в ответ на последнее письмо Ирины, в котором она сообщила мне, что Олюня сильно опечалена одним из моих писем. Мне грустно, что так случилось, но только я писал то письмо не для того, чтобы Олюню опечалить, а для того, чтобы помочь ей.
Преданный, вам B. (м. С-й).
Московские учатся жить в тишине
Москва, 25 февраля 1932 г. Родные мои. В понедельник мы не поехали к Николе-Плотнику, служили акафист преподобному Серафиму дома. «А кто вам мешает такие акафисты дома совершать?» - писал B. Не знаю, «такой» или нет, но только мы были очень довольны, что молились дома, и имеем теперь большое желание и впредь этот акафист совершать дома.
Ваша Ирина.
Меня объемлет... всепрощающая любовь
Пинюг, 1932 г. Родные мои сестры. Вчера видели нашего дедушку. Он был в лагере и сидел у порога своего маленького барака. Медленно мы с Катюней прошли мимо забора. Увидев нас, он поднялся, постоял, постояли и мы. Потом благословил нас, и мы пошли дальше.
Живя здесь у родного, я увидела, что во многом я повинна, и много темного открылось во мне, но меня объемлет за это не осуждение и наказание, а всепрощающая любовь. В ближайшие дни, Бог даст, увидим вас.
Ваша Лида (м. С.).
2 марта. Родной наш. Твои прощальные слова я глубоко запечатлела в своем сердце и с радостью передам родным. Ты сказал: быть ближе к тебе - это значит быть на том месте, где Господь поставил, и благодушно нести свой крест. Всегда с тобой.
Твоя Лида (м. С.).
Сие очень утешает меня…
Холмогоры, 1932 г. Незабвенная Лида. Твое письмо с дороги я получил. Не нахожу слов, как тебя и Васеньку благодарить за ваши обо мне заботы, проистекающие от безграничной вашей любви ко мне. Вы пишите, чтобы я вам писал о своих нуждах. Верьте мне, что так и делаю. В декабре потребовался мне сахар, и я написал вам об этом, и впредь, что мне потребуется, о том напишу.
Остаюсь вечно и безгранично любящий вас о Господе
Варнава.
Помолитесь... чтобы не оскудело во мне терпение
Пинега, 20 марта 1932 г. Дорогие мои и любимые сестренки. В среду нас отправили в поселок за двадцать верст от Пинеги, а оттуда еще за восемь верст в лес. В лесу - поляна на высоком берегу озера. На ней - три барака. В одном из них и я нашла себе пристанище. Кругом - лес и снег да голубое небо. Тебя бы, Ирина, сюда. Здесь все в твоем вкусе. Готовим на костре, спим на нарах, и не знаем, где будем завтра. Попросите батю помолиться обо мне. Помолитесь и вы, родные мои, чтобы не оскудело во мне терпение. Целую крепко.
Ваша Наташа.
Сестра, моя сестра! Когда же мы услышим друг друга?..
Пинюг, 21 марта 1932 г. Родные мои. Наконец-то я получил письмо от Душеньки. Хотя оно не успокоило меня, но все-таки и ему я был рад, так как длительное молчание Душеньки располагало меня к самым грустным размышлениям.
Она пишет: «Пишу редко, потому что полюбила молчание». Молчание - золото, и его надо любить, но томить молчанием родных нехорошо. Такое молчание не от доброго сердца, и оно таит в себе что-то тревожное. Сестра, моя сестра! Когда же мы услышим друг друга? Я по-прежнему ищу тебя, ищу тебя - юную духом, кроткую сердцем и пламенную верой. Такою я нерушимо берегу тебя в своем сердце с малых лет. Единоутробные брат и сестра, поднявшие плотское родство на высочайшую высоту родства духа и нашедшие вечное родство во Христе, - может ли быть что-нибудь более возвышенное и более прекрасное? Но почему же мы так плохо слышим друг друга в этом святом родстве? «Каплям подобно дождевым, злые и малые дни наши мало-помалу исчезают». Неужели они исчезнут прежде, чем мы услышим друг друга? Да не будет этого!
Получил письмецо и от Юры. Он все тревожится о том, что не знает, хорошо ли он живет или плохо. Хорошо, дорогой брат, хорошо. Худо только то, что не умеем прощать друг другу прегрешенья и забывать обиды и ошибки близких. Милости в нас мало, вот что худо, а так живем хорошо, и трудов всяких у нас немало. Но что они, когда Господь сказал: «Милости хощу, а не жертвы». Господь с вами.
Ваш В. (м. С-й).
Подобно этому и мы живем...
Москва, 1932 г. Родной наш. Живем мы тихо. Бывают трудные минуты, как говорит Грушенька - «толчки», но они проходят, и мы вновь обретаем единение. У меня на работе трое «ходиков», и все они тикают вразброд, но каждую минуту у них бывает единение, когда они шесть-семь раз тикают вместе. Подобно этому и мы живем. Когда мы тикаем вместе, тогда наша жизнь во всем ладится, и во всем мы имеем успех, когда же мы «тикаем» врозь, тогда у нас начинается во всем неполадки. Вот и учимся мы жить так, чтобы поменьше было у нас «толчков» и побольше согласия. Господь да сохранит тебя.
Твоя. Лида (м. С.).
Архангельск, 31 марта 1932 г., Дорогая моя Лида. Как мне хочется и как мне нужно сегодня увидеть кого-нибудь из вас! Хоть изредка, но пиши мне. Когда в душе исчезает упование, тогда жизнь становится страшной и отвратительной...
На днях получила письмо от В. Мой «легион» и в этот раз оказался посрамленным. Мое молчание получило свою справедливую оценку. Целую тебя.
Твоя. Д.
Пинюг, 3 апреля 1932 г. Родные мои и любимые. Дедушку отправили в Балахну. Через мать E. [87] узнайте его новый адрес и не теряйте общения с ним. Бодрствуйте. Господь с вами.
Ваш В. (м. С-й).
Жажду нашего согласия
Холмогоры, апреля 5-го числа. Христос да утешит вас, дорогие и превозлюбленные мои дщери о Господе. Поздравляю вас с праздником Благовещения святой Богородицы. Дорогое письмо Лиды получил. Разделяю вашу скорбь об Олюне. Когда Олюня приедет ко мне, тогда я употреблю все усилия, чтобы вразумить ее и уповаю на Господа, что она меня послушает и у вас будет полное единомыслие. Краткий отчет об Олюне я послал Васеньке. Всех вас мне очень жаль, ибо я всех вас безгранично люблю о Господе и жажду нашего мира и согласия. Да укрепит вас Господь Своею всемогущею благодатию.
Ваш Варнава.
Творила беду одна, не ведая того,
а теперь мне одной ничего не сделать...
Архангельск, 6 апреля 1932 г. Дорогой мой брат! Есть у меня беда, о которой очень трудно написать, а написать надо...
На днях пришла ко мне одна знакомая и передала просьбу от A. прийти к нему. Рассказала она мне, что у него был сердечный приступ, что температура у него держится очень высокая, пульс слабый, и она опасается за его жизнь. Приходилось и раньше слышать, что его то еле живого откуда-то привезли, то на улице он потерял сознание, то дома у него был сердечный припадок и он три дня пролежал задыхаясь, а около него не было близкого, который мог бы ему подать глотка воды… и вот он просит меня прийти к нему. Я пошла.
Когда я пришла к нему, он лежал в постели. Увидев меня, он сказал, что силы его с каждым днем падают, что болезнь его такая, что он может и умереть внезапно и что ему нужно со мной поговорить. Так как ему было плохо и он очень волновался, то я убедила его отложить наш разговор до другого времени, когда он будет чувствовать себя лучше. И вот вчера я вновь видела его.
До сих пор мне еще трудно осознать, что эта встреча с ним была действительностью, а не сном. Он плакал. Он не только плакал, он рыдал, уткнувшись в свои руки. Говорил он много, но помню я мало. Только, как мне кажется основное заключалось в том, что он очень тяжело переживает прекращение общения с ним.
- Не обличив, отлучили меня, - говорил он, - за что? Что я сделал? Если причинил вам зло, то почему не указали, какое? Разве в жизни христиан может быть разделение? Разве можно свое благополучие строить на неблагополучии других? Вот я умираю на ваших глазах, так разве это не зло - оставить меня одного? Помогите мне оправдать это. Помогите не видеть в этом зла. Дальше так жить не могу.
Итак, я оказалась виновницей страданий этого человека. В моих словах, сказанных ему тогда, мало было участия. Слушала я его нетерпеливо и поэтому только усилила тяжесть его переживаний.
Мне сейчас очень тяжело. Дорогой брат, творила беду одна, не ведая того, а теперь мне одной ничего не сделать. Теперь я только и живу надеждой на скорую помощь родных. Что-то надо сделать. Надо как-то утешить его. Эти дни я подавлена печалью... Вот сегодня второй день не вижу его в церкви. Вероятно, опять болен. Когда ты обо всем этом будешь знать, тогда я не буду так тревожиться.
Твоя сестра Д.
Это время родным особенно трудно, а тебя все нет и нет
Пинюг, 14 апреля 1932 г. Родная сестра. Сегодня получил твое письмо. Письмо печальное, и прежде всего потому, что ты не исполнила мою просьбу о полном прекращении общения с А. Оправдать это его болезнью нельзя. Все то, что пишешь о его болезни, о его упреках нас в жестокости, о виновности тебя в его «страданиях», о зле, которое он обнаружил в нас, и то, что не только пишешь, но и до некоторой степени разделяешь с ним его переживания и сочувствуешь ему, - действительно свидетельствует о том, что ты «натворила беду».
Ты не понимаешь самого главного: в А. орудует «бес», и все его красноречие, да и болезнь его пущены в ход только для прикрытия этого «беса» и для твоего усыпления. Его слезы - постыдные слезы. Это слезы не о грехах, не о Господе, cлезы сокрушения или умиления сердечного, а слезы о себе, о своей обиженной самости. Только ты этого не видишь, и вместо того, чтобы бежать от него, ты прониклaсь жалостью и сочувствием ему и даже возымела желание и родных вовлечь в это дело, надеясь, что родные вместе с тобой поспешат к нему на помощь. Какое затемнение!
Дорогая сестра, остановись, пока не поздно. Немедленно оставь его. Что бы с ним ни было - оставь его! Какие бы жалкие слова и как бы красноречиво он ни говорил - не слушай его! Какими бы болезнями, припадками, угрозами своей смерти ни сокрушал бы тебя - не смотри на него! Скажи ему последние слова, что ты готовишься к «иной» жизни. Если в нем есть хотя бы самая малая часть искры Божией - он поймет тебя и устыдится своего поведения, а если ее в нем нет, то не тебе, и не мне, и не родным его спасать или утешать.
Берегись, сестра, как бы и тебе не оказаться в сетях лукавого. Будь мужественна! Будь мужемудренна! Оставь его немедленно, тогда Господь скорее придет к нему на помощь и исцелит его, если это исцеление ему нужно, и откроет ему глаза на себя. Если же ты не оставишь его, то не только он, но и Ты вместе с ним погибнешь.
Занявшись пустыми делами, ты совсем не живешь в родных трудах. Ты страдаешь, видя переживания одержимого ветхою страстью, и ты не видишь, как родные изнемогают от Христовых трудов, и не сострадаешь им. Это время родным особенно трудно, а тебя все нет и нет. Ты по-прежнему переполнена личными переживаниями. Когда же они окончатся!
Твой брат В. (м. С-й).
В этом для нее залог здоровья...
14 июня 1932 г. Родные мои и любимые. Получил письмо от Душеньки. В ее жизни кое-что печально. Но не будем этим смущаться. Слава Богу, что в своих горестях она вспомнила о родных и свои горести им поведала. В этом для нее залог здоровья. Бог даст, она воспрянет духом. Помогайте ей своей любовью.
В связи с приближением весны перед родными открываются новые заботы. Прежде всего, Душеньке и Грушеньке надо готовиться посетить батю [88]. Это самая существенная наша забота. Неплохо было бы и к нам заехать. Эти дела очень трудные, но, с помощью Божией, будем подвигаться вперед. Есть ли известие о Наташе? Обеспечены ли они и батя самым необходимым на время распутицы? Господь с вами.
Ваш В. (м. С-й).
Теперь ты все знаешь, и я могу спокойно идти вперед...
Архангельск, 19 апреля 1932 г. Дорогой брат! Получила твое ответное письмо которого очень ждала. Беспокойство и тяжесть отпали. Теперь ты все знаешь, и я могу спокойно идти вперед. Что не должна я была быть у А., это я поняла сразу же, как послала тебе письмо, и теперь смотрю на это как на искушение. Что послушание должно быть нерушимо, это я хорошо понимаю с тех пор, как приняла его. Каждый раз, как я нарушала его в отношении А., мне было очень тяжело. Я видела себя виновницей страданий человека и в то же время сознавала полное свое бессилие помочь ему. Я не знаю, может быть, дальше будет еще труднее, но пусть будет то, что я заслужила. Только бы мне не нарушить своего послушания которому я должна быть верна до конца.
О поездке к бате я думаю как о чем-то недосягаемом. Это и есть то, что единственно нужно мне здесь на земле и чего я очень хочу. Последнее время у меня такое ощущение, будто я собираюсь в какое-то далекое путешествие. Господь да сохранит тебя.
Твоя сестра Д.
Москва, 23 апреля 1932 г. Родной наш В. Не забыл ли ты, что завтра - день твоего рождения? Тебе исполнится тридцать три года. Послезавтра же - день твоего Ангела. Поздравляю тебя, и да сохранит тебя Господь.
Бате и Наташе все необходимое послано.
Будь здоров.
Твоя Лида (м. С.).
Из воспоминаний Н.И. Сорокиной
Меня в числе других, находившихся в Пинеге, направили в глухой лес, в местность, которая называлась Боровые Озера. Эта местность находилась в восьми километрах от ближайшего населенного пункта, в котором была почта и куда приезжало начальство для периодической регистрации ссыльных.
В лесу было два барака для женщин, один большой - для мужчин и маленькая избушка.
В женском бараке преимущественно были монахини, а в мужском - духовенство.
Среди монахинь были две очень опытные певчие. Они имели прекрасные голоса и отлично знали церковную службу. Большинство остальных также хорошо умели петь. Пели замечательно, и их можно было слушать без конца.
Среди монахинь была одна пожилая - мать Анна. Она была очень кроткая, терпеливая и умная, и все ее слушались.
Подoшлa Пасха. В нашем бараке, так же как и в других, все были верующие, поэтому все готовились к встрече. Вымыли весь барак: и стены, и нары, и полы. Украсили его ранней зеленью. На весь барак у нас оказалось одно яйцо. Где-то я достала желтую краску. Но случилось, что яйцо, окрашенное в эту краску, вдруг стало красным. Удивительно, но как это случилось, мы не могли понять.
Священникам служить у нас было запрещено, и поэтому мы в женском бараке встречали пасху одни.
На потолке, к какому-то железному кольцу прикрепили свечи. На столе постелили вместо скатерти простыню. У кого-то нашлась целая булка. А рядом с ней положили красное яичко. Затопили поярче печку. Все надели самое лучшее, во всяком случае, все чистое... Кое-кто был в апостольниках, остальные - в белых платочках.
Почти все пели. Регентшей была мать Александра из московского Рождественского монастыря. Одна монахиня с низким, очень приятным голосом канонаршила.
В 12 часов открыли дверь барака. Ночь. Тьма. Снег еще не везде растаял, но заранее были расчищены дорожки вокруг всего барака.
Зажгли сухие лучины, тоже заготовленные раньше, и с пением «Христос Воскресе» вышли все из барака и погрузились в темную теплую ночь, освещенную ярко горящими лучинами.
Ликование, радость и слезы были у всех. Пройдя кругом барака, мы снова вошли в него и продолжали Пасхальную утреню до конца.
После этого все христосовались, сели за стол, на котором кипел изо всех сил чайник. Было очень тепло, светло и уютно. Пасхальная радость все преобразила.
Из воспоминаний м. Серафимы
Получая незначительное количество хлеба и продуктов по карточкам, мы вначале были в затруднении, как нам обеспечить наших ссыльных.
Издали условия и на севере казались очень тяжелыми, но и возможности для поддержки были очень скудные. Вот тут-то, особенно в первое время, нас поддержали женщины, которых мы не знали ранее, но которые знали отца Варнаву. Время от времени кто-нибудь из них приносил нам кулечек крупы, сахара или сухарей, и мы общими собирали очередную посылку, которую направляли в тот адрес, куда считали необходимым.
Наши заботы о ссыльных были естественны, но удивительно было то, что обычно к большим праздникам мы сами от Наташи получали посылки. Где и как она ухитрилась доставать какие-то куски материи - это неизвестно, но в посылках мы находили уже сшитые платья, по вкусу и по размерам каждого, и для взрослых, и для малышей. Были и такие посылки: банки с маринованным солеными грибами и связками сушеных белых грибов...
До чего же враг может запутать...
Архангельск, 1932 г. Дорогие мои! Недели две назад я получила от В. письмо, в котором он посоветовал мне испросить у вас прощения за все плохое, что вы пережили по моей вине. Сначала я даже обиделась на него, так как чем своей вины перед родными не видела, а потом, подумав обо всем поглубже я прозрела и увидела не одну, а тысячу и одну вину перед вами. Самая большая моя вина - это мое непослушание. Им я часто нарушала основу нашей жизни. От непослушания я теряла душевный мир, сердце переполнялось возбуждением и я делала непростительные ошибки. Не один раз посылались мне свыше вразумления, но я была слепа и глуха и продолжала жить по своим хотениям. И что удивительно! Все начинали казаться мне мучителями, чуть ли не желавшими моей погибели или просто не понимавшими меня, как я думала, «Отдавшую себя безраздельно вам», - и в этом был для меня самый печальный самообман. От вас требовался настоящий подвиг любви, чтобы благодушно и терпеливо переносить мои мудрования. Беда усиливалась еще тем, что чем больше было у вас снисхождения и любви ко мне, тем больше я проявляла свое жестокосердие и тем большим мудрованиям предавалась. Много надо было мне пережить, чтобы понять грустную правду своей жизни и принять ее в свое сердце. До чего же враг может запутать и до чего же трудно бывает распознать свои ошибки и его лукавые козни! Вот и теперь враг так и вьется около меня, стараясь внушить мне, что не следует посылать вам этого письма. Но, с Божией помощью, я все-таки это письмо допишу и вам отошлю. Целую вас крепко.
Ваша Душенька.
Из воспоминаний м. Серафимы
Моя работа от биржи физического труда была тем хороша, что я могла оставить ее, когда хотела. А это мне было нужно для наших поездок к родным. Когда же я возвращалась, то вновь поступала в какую-нибудь контору по переборке картофеля или садовым работам, но в другом районе Москвы.
Однажды меня вызвали вечером с нашего овощного склада в Трест и что-то спрашивали, причем этот вызов странно совпал по времени с повесткой, которую привез мне военный на мотоцикле. На повестке мне было предписано явиться на Лубянку. Домашние собрали мне сумку, до краев наполненную необходимым.
Я оделась как разнорабочая, повязав голову серым платком. На Лубянке меня приняла женщина-следователь, с удивлением посмотрела на мою непривлекательную внешность и на сумку. Спрашивала что-то и отпустила.
Так или иначе, через неделю после этого я была переведена счетоводом в бухгалтерию Треста. Так закончилась «Биржа физического труда».
Мы ценой нашей по видимости загубленной жизни выстрадали этот путь, эту мечту...
1932 г. Дорогие мои. Мне временами бывает до смерти тяжко. Такое падает на душу уныние, что хоть не живи. Я думаю, что причин для этого слишком достаточно в моей судьбе и что и в вашей судьбе, у всех вас, мои дорогие, эти причины, с разными вариантами, все налицо! Вот и хочется вам сказать то, что я и себе говорю в утешение. Иной раз, как станешь обо всем думать, о перспективах на будущее, вернее, об отсутствии таковых, о бесследно исчезающей жизни и обо всем... нечего отвечать на самый унылый вывод, что умнее смерти ничего не могло бы случиться со мною. Никаких путей для себя я не вижу и ни единой точки для приложения энергии.
Вообще, живой человек всегда найдет, и даже само собой найдется, приложение энергии. Но если говорить о моей специфической, любимой энергии - энергии сердца, то уж сердце-то мое хохлацкое, во всяком случае, никому не надобно.
Нет, ждать нечего! Но ведь есть именно у нас, дорогие мои, другой путь, наш по преимуществу, и в этом суть «нашей премудрости» - путь внутреннего, духовного усилия без каких бы то ни было внешних проявлений. Это - подвиг! Внутреннее усилие, даже до кровавого пота! Мы ценой всей нашей по видимости загубленной жизни выстрадали этот путь, эту мечту. И мы знаем, что тут и сама задача, и способы осуществления ее совершенно просты, и нет человека, который бы тут не сумел пойти…
Любящий вас Всеволод Иванович.
Москва, 4 мая 1932 г. Родной и любимый наш. Меня вызывают в ГПУ. Причина мне неизвестна. Всецело полагаюсь на милость Божию.
15 мая. Мы с Катенькой в саду, недалеко от дома. День чудесный, почти летний. Утром была у Никиты-мученика. Причащалась. Чувствую себя спокойно. В три часа мне придется идти по вызову. За все благодарю Господа. Сестры мои тоже спокойны. Только у Грушеньки часто бывают слезы, когда она глядит на меня. Катюня ласкается, лепится ко мне…
Вечер. Была. Все благополучно. Слава Богу!
Твоя Лида (м. С.).
Жизнь ваша безупречна…
15 мая 1932 г. Родные мои и любимые. Когда я получил письмо от Лиды, в котором она сообщила мне о новых горестях, надвинувшихся на нее, а вместе с ней и на вас, то мне было очень грустно, что я не с вами в такое трудное время. А потом, поразмыслив, я увидел, что в этом нужды нет, так как жизнь ваша безупречна, и Господь вас не оставит. Прошло три дня, и я получил новое письмо в котором Лида сообщила, что все обошлось благополучно. Слава Богу! Радуюсь и я с вами.
Ваш В. (м. С-й).
Вы - моя радость о Господе
Холмогоры, 1932 г. Дорогие и превозлюбленные о Господе дщери! Посылку я от вас получил в полной исправности и не нахожу слов, как благодарить вас за вашу любовь и заботу обо мне... Цель нашей земной жизни - получить вечное спасение. Будем наше спасение содевать общими силами. Ибо Сам Христос сказал: «Где собрани двое или трое во имя Мое, ту есьм посреде их». Вы - моя радость о Господе, и я утешаюсь вашею мирною жизнью. Остаюсь вечно и безгранично любящий вас и премного благодарный вам
ваш Варнава.
Господь все знает и все в свой час устроит
Москва, 21 мая 1932 г. Дорогая моя Душенька. Многое в твоей жизни я не знаю, многое не понимаю; но знаю и понимаю, что я сама очень немощная и что мне всей душой хочется быть лучше. Я знаю также то, что от себя, от своих немощей, никуда не убежишь. Надо нести их самой, как бы ни было трудно. Вот на этом знании и основана моя жизнь. Это - мой компас. С ним я и плыву по житейскому морю, обуреваемая всякими напастями.
Вот иногда на душе станет так тоскливо и так потянет к вам, что готова бросить все и ехать, но я никуда не еду, а остаюсь на месте и тружусь.
Господь все знает и все в свой час устроит. Помню, когда я была маленькая, мне очень хотелось петь на клиросе, но я никому об этом не говорила. А Господь знал это мое желание и не только помог мне петь на клиросе, но и открыл мне такую книгу жизни, о которой я раньше и не мечтала.
Я очень рада, что от тебя напасти отступили и ты чувствуешь себя лучше. С нетерпением жду отпуска. Он намечается у меня в июле и тогда поспешу в ваши края. Всегда сердцем с тобой.
Твоя Ирина.
Какие мы еще большие малыши
Москва, 22 мая 1932 г. Родной наш. Сегодня день праздничный. Вчера вечером собирались все вместе пойти к Никите-мученику, но Ирина с Грушенькой соблазнились и уехали на Арбат, к Николе Плотнику. Трудно говорить о «плаваниях» Олюни, когда мы сами так немощны. Ирина прекрасно все понимает, но и понимая, часто делает не так как нужно. В этих случаях она бывает благодарна, мне за то, что я жалею ее.
24 мая. Олюня дома. Волнуется со сборами к бате. Планы у нее на сегодняшний день были большие, но вот день уже подходит к концу, а сделано очень мало.
25 мая. Ирина вчера вернулась поздно. Ласковая, добрая. Совсем уж спать ложилась, вдруг слышу:
- Отпусти меня завтра последний раз «поплавать».
- Ты в последнее время или «плаваешь», или спишь, а в родных делах тебя все нет и нет, - ответила я ей.
- Последний раз, а потом и «плавать» не буду, и спать не буду, - сказала она.
- Поезжай, - ответила я.
Сегодня утром долго сидела, опустив голову. Думала, что не поедет, но она все-таки уехала. Грушенька ей помогала и чуть свет разбудила.
Вот видишь, какие мы еще большие малыши. Хотя уехала она к Николе-Плотнику, а все же грустно, что нами так владеют чувства. Прости.
Твоя Лида (м. С).
Я уже давно вижу, что в Старых Панех что-то зародилось...
Москва, 30 мая 1932 г. Родной наш. Была у меня мысль написать бате подробное письмо о наших затруднениях в жизни с Олюней и дать это письмо Олюне, чтобы она ему передала. Это тем более казалось нужным, что Олюня будет стремиться так изложить все, чтобы получить от бати одобрение себе. Но потом я решила ничего бате не писать. Господь вразумит его и без нашего разъяснения рассудить наши дела с пользой для нас. Это мне нетрудно было понять, потому что недавно я слышала от Олюни такие слова:
- Так батя написал, не получив моего письма, вот что-то он напишет, когда получит мое письмо.
Это она сказала, прочитав письмо бати, в котором он указывал ей на необходимость жить в единномыслии с родными и послушании.
Наташа продолжает нам слать поучающие письма относительно нашей жизни с Олюней, а мы отвечаем ей, как она пишет, «не по существу». Да это и верно, так как «по существу» она едва ли теперь поймет.
На днях был у нас Сергей Петрович.
- Я уже давно вижу, что в Старых Панех [89] что-то зародилось, - сказал он. Будь радостен, родной наш.
Твоя Лида (м. С.).
Олюня поехала к бате
Архангельск, 12 июня 1932 г. Дорогие мои. Вчера вечером проводила Олюню к бате. Очень рада была пожить с ней несколько дней. Болезнь у нас с ней однородная, и поэтому все переживания ее мне понятны. Очень хотелось ей помочь, но я помнила, что обе мы слепые и если друг друга будем вести, то неизбежно попадем в яму. Все-таки, что могла - сказала, что нужно - сделала. Письмо В. относительно моей поездки к бате я пока еще не получала.
Ваша Душенька.
Батя напутствует Олюню к В.
Холмогоры, июня 17 числа 1932 г. Спасайтесь о Господе! Дорогие мои и превозлюбленные чада. Шлю вам сердечный привет и благословение…
Дорогое письмо Васеньки я получил и очень был обрадован. Как бы мне хотелось повидать его, моего дорогого и любимого, но так как этого сделать нельзя, то надо оградить себя терпением. Вместо же меня у него побывает моя гостья Олюня. Я питаю твердую надежду, что теперь Олюня окончательно вольется в вашу семью и будет с вами жить в любви и единомыслии. Это будет для меня великим утешением, ибо я живу, радуюсь и утешаюсь вашим преуспеянием в духовной жизни... Остаюсь вечно любящий вас о Господе и премного благодарный
ваш Варнава.
Примечания:
[74]. Речь идет о монашеском постриге.
[75]. К. - очевидно, одна из ссыльных, с которой сблизилась Наташа.
[76]. «Три комнатушки» находились в Хомутовском тупике на Садово-Черногрязской, между Земляным валом и Красными воротами. Неподалеку был храм Никиты-мученика.
[77]. Анна Васильева - мать Ирины и Наташи (см. Приложение).
[78]. Дедушка - здесь и далее: епископ Марийский Леонид (Антощенко) (см. Приложение).
[79]. 2 июня 1931 г. в день обретения мощей святителя Алексия, митрополита Московского, Василий принял монашеский постриг с именем Сергий, в честь преподобного Сергия Радонежского.
[80]. Варфоломей (Ремов, 1888-1935), архиепископ Сергиевский. В 1921-1923 годах епископ Сергиевский, викарий Московской епархии. Настоятель Высоко-Петровского монастыря в Москве и храма Рождества Богородицы в Путинках до 1935 года, когда был арестован и вскоре расстрелян.
[81]. Речь идет о монашеских одеждах.
[82]. 17 сентября по благословению епископа Леонида иеромонах Варнава постриг Лидию в монахини с именем Серафима, в честь преподобного Серафима Саровского.
[83]. В «трех комнатушках» в Хомутовском тупике.
[84]. Церковь Никиты великомученика в Старой Басманной - построена в 1517 г., первоначально освящена в честь Сретения Владимирской иконы, предел великомученика Никиты появился в 1685 г. Закрыт не позже 1933 г. Храм, ближайший к дому, в котором жили «московские».
[85]. Одежды для монашеского пострига.
[86]. Храм Николы-Плотника в Плотниковом пер. Основан в 1625 г. Разрушен в 1933 г.
[87]. Мать E. - келейница епископа Леонида, м. Елена.
[88]. Для принятия монашеского пострига.
[75]. К. - очевидно, одна из ссыльных, с которой сблизилась Наташа.
[76]. «Три комнатушки» находились в Хомутовском тупике на Садово-Черногрязской, между Земляным валом и Красными воротами. Неподалеку был храм Никиты-мученика.
[77]. Анна Васильева - мать Ирины и Наташи (см. Приложение).
[78]. Дедушка - здесь и далее: епископ Марийский Леонид (Антощенко) (см. Приложение).
[79]. 2 июня 1931 г. в день обретения мощей святителя Алексия, митрополита Московского, Василий принял монашеский постриг с именем Сергий, в честь преподобного Сергия Радонежского.
[80]. Варфоломей (Ремов, 1888-1935), архиепископ Сергиевский. В 1921-1923 годах епископ Сергиевский, викарий Московской епархии. Настоятель Высоко-Петровского монастыря в Москве и храма Рождества Богородицы в Путинках до 1935 года, когда был арестован и вскоре расстрелян.
[81]. Речь идет о монашеских одеждах.
[82]. 17 сентября по благословению епископа Леонида иеромонах Варнава постриг Лидию в монахини с именем Серафима, в честь преподобного Серафима Саровского.
[83]. В «трех комнатушках» в Хомутовском тупике.
[84]. Церковь Никиты великомученика в Старой Басманной - построена в 1517 г., первоначально освящена в честь Сретения Владимирской иконы, предел великомученика Никиты появился в 1685 г. Закрыт не позже 1933 г. Храм, ближайший к дому, в котором жили «московские».
[85]. Одежды для монашеского пострига.
[86]. Храм Николы-Плотника в Плотниковом пер. Основан в 1625 г. Разрушен в 1933 г.
[87]. Мать E. - келейница епископа Леонида, м. Елена.
[88]. Для принятия монашеского пострига.
[89]. В храме Космы и Дамиана в Старопанском переулке (см. гл. третью).
