Мы как бы восходим на одну ступень выше
Ярославль, 1930 г. Милая, родная Ирина. Живя у Наташи и сравнивая нашу жизнь с ней и нашу московскую жизнь, я удивляюсь нашему с тобой единению и нашей способности понимать друг друга. К сожалению, это я тогда мало ценила. С Наташей мы живем хорошо, но для лучшего понимания друг друга нам нужно пройти еще некоторый путь. Находясь между Москвой, Архангельском и В., я думаю, что мы как бы восходим на одну ступень выше, где единение уже не двух, а целой семьи... Целую тебя.
Твоя Лида.
Верю, что зародилась новая жизнь и... что с нами Господь
Пинюг, 8 сентября 1930 г. Родные мои и любимые. На днях я получил от вас несколько писем, на которые мне нужно ответить.
Прежде всего Юре. Моя жизнь худая, и не может быть тебе примером. Но один случай, пришедший мне на память, когда я думал о тебе, для нас с тобой может быть поучительным. В Москве был, а, может быть, и теперь еще жив, один безногий нищий. Он постоянно сидел на Маросейке. Перед ним лежала шапка, куда прохожие клали подаяние. Я проходил мимо него почти каждый день, когда шел на службу, и почти всегда, хотя и понемногу, подавал ему. Не знаю причины, но этот нищий меня невзлюбил, и когда видел меня идущим по улице, то отворачивался в сторону или смотрел на меня мрачно и недовольно. Что-то во мне, видимо, было ему не по душе. Может быть, моя внешность раздражала его, или, может быть, он распознавал мою грешную душу, или еще что другое - я не знаю, только было явно, что нищий меня невзлюбил. Я пробовал подавать ему дальше, чтобы смягчить его сердце, но он, как казалось мне, только еще больше возбуждался против меня. Мне было это грустно, и я старался умягчить его. Однако мне это удалось не так скоро. Понадобилось немало усилий и терпения, прежде чем нищий перестал на меня сердиться. Приветствия и добрые слова, которыми он встречал меня впоследствии, были очень дороги мне, и я воспринимал их как доброе напутствие на труды наступавшего дня.
Дорогой брат! Если отсутствие мира с безногим и безвестным нищим так томительно, то тем более бывает тяжело, когда теряешь мир не с чужими, а с близкими. Я знаю, тебе это несвойственно, но все-таки прошу тебя: будь внимателен к себе, и береги покой родных, особенно бати и сестры, и будь им во всем помощник.
Те же, на кого, казалось, можно было больше положиться, обложили мое сердце льдом. На днях я получил письмо от Олюни, в котором она судит меня за мое отношение к Душеньке. Она упрекает меня в том, что я убиваю Душеньку своим недоверием, которого она не заслужила, так как ее знакомство с А. вполне духовное, и что мое последнее письмо было так для нее тяжело, что даже она, Олюня, читая его, плакала.
Подобные упреки мне не раз приходилось и в прошлой жизни слышать от разных лиц и по разным поводам. Смысл их всегда один и тот же: я - бессердечный человек, а упрекавшие меня, в противоположность мне, любвеобильные, и, упрекая меня, они становятся на защиту тех, кого я, по их мнению, не понимаю и обижаю. К этим упрекам я привык, но все-таки я недоумеваю, как Олюня решилась написать свое письмо и как Душенька, со своей стороны, допустила это.
Что я плохой человек - это несомненно, но только Олюня не там видит мою худость, где она в действительности есть. Переживания Душеньки я наблюдал не день и не два, а месяцы, и, убедившись в том, что она находится на неправильном пути и что ей угрожает серьезная опасность, и даже большая беда, я нашел необходимым об этом ее предупредить. Я это сделал только по долгу братской Любви.
Олюня пишет, что мое последнее письмо она так восприняла, что будто оно было написано не Душеньке, а ей. Не кроется ли здесь ответ на вопрос о том, почему Олюня так глубоко оскорбилась моим письмом. Дело не в Душеньке и не в «любви» Олюни к Душеньке, а дело в самой Олюне. Дело в том, что болезнь Душеньки так же глубоко сокрушает и Олюню, и мое последнее письмо надо было адресовать не только Душеньке, но и ей.
Нельзя, дорогая Олюня, с душой, гуляющей по миру, судить о делах родной жизни. Надо любить родных, надо отдать им, ради Господа, свою жизнь, тогда суд о родных делах будет правым.
Наташа часто спрашивает меня в своих письмах, почему я так обеспокоен ее жизнью, когда она чувствует себя безгранично счастливой. Мне трудно на это ответить. На этот вопрос надо отвечать неделями, месяцами и даже годами, тогда, может быть, Наташа меня поймет. А пока я могу только свидетельствовать, что жизнь Наташи меня совсем не радует, и счастье ее, о котором она так часто пишет, глубокой скорбью отзывается во мне. Собственно говоря, у Наташи нашей нет родной жизни. У нее есть все, что угодно, но родной, Христовой жизни у нее нет.
Недавно у нее в гостях был Виктор. Зачем он приезжал? Я знаю из писем Наташи, что она во время приезда к ней Виктора и Олюни была счастлива (ох, уж это счастье!) и что она в восторге от Олюни. И разве это удивительно? Как же можно быть «несчастливой», когда с ними можно было забыть и о тишине, и о скорби, и о терпении и долготерпении, и о всем другом «узком», что определяет нашу родную жизнь, и идти широким путем, и знать только одно лишь счастье. Счастье ли?
Среди необозримых горестей, наконец, посетила меня и радостная весенняя весточка от Ирины, в которой она пишет, что томительный и мрачный сон, незаметно сковавший ее, окончился, и в ее жизни наступило утро. Родное наше утро! и все что я писал о ней, оказалось, как пишет она, «правдой, правдой до конца». Слава Богу! Я так же, как и ты, Ирина, верю, что где-то в самой глубине наших сердец зародилась новая жизнь, которая свидетельствует, что мы не одни, а что с нами Господь.
Преданный вам всей жизнью В.
Так, и только так можно по-родному жить
Пинюг, 16 сентября 1930 г. Родные мои. У нас уже наступила осень. Холодно, сыро, ветрено, неприглядно. В такое время особенно думается о всех вас. Радуюсь за Ирину. Она покрепче стала. Ее жизнь и труды с Лидой и Катюней имеют для нас особый смысл. Их единодушие спасительно и для них, и для нас, в последнем письме Лиды есть такие слова: «Наташа, услышав стук в дверь, поспешила открыть, думала, что Ирина приехала. Но Ирины не было. Она отказалась от поездки к Наташе, так как ее смутила рассеянная и праздничная обстановка у нее в связи с приездом Виктора». Как это хорошо! Так и только так можно по-родному жить. О жизни Наташи я уже писал. Она продолжает беззаботно порхать и хочет, чтобы и я с нею порхал, а я не могу. От Катюни я тоже получил письмецо. Она пишет: «Папка любимый! Ребята мои все спят и спят и никак не хотят вставать». Пусть, родная дочка, твои «спят, пока им спится». Так, бывало, говорила твоя бабушка, моя покойная мама, обо мне, когда я приезжал домой на каникулы. А еще лучше будет, если и ты больше будешь с ними спать. Да сохранит вас Господь.
Ваш В.
Это был первый день испытания...
Пинюг, 23 сентября 1930 г. Родные мои. Вчера я был в пути. Не успел я добраться до места своего назначения, как мне пришлось вернуться обратно. Вернувшись, я, к сожалению, узнал, что писем от вас по-прежнему нет. Что бы это значило? Между прочим, на пути, в диких лесах, я видел много воронов. Они очень неприятно кричали. Я не суеверен, но признаюсь, что мне было тяжело слышать этот зловещий крик и видеть этих черных, больших птиц, которые близко летали вокруг меня. Очень беспокоюсь о вас.
Ваш. В.
На нас кругом надвинулись тучи
Архангельск, 24 сентября 1930 г. Дорогая моя Лида. Ты тревожишься за В. и я тоже. Особенно последние три дня. Знаю, что это нехорошо, и даже грешно, а все-таки тревожусь. Может быть, это оттого, что я очень о нем соскучилась. Родная моя, запрячем наши человеческие чувства поглубже в себя. Поможем друг другу в этом. На нас кругом надвинулись тучи. Каждую минуту может разразиться гроза. Надо бодрствовать. «Да будет воля Твоя».
Последняя история моих отношений с А. была очень тяжелая, но она принесла мне большую пользу. Я долгое время никак не могла понять, в чем я допустила ошибку. В. писал о моем пристрастном отношении к А., но это казалось мне дикостью, и я всеми силами старалась доказать, что этого нет. Я билась, как рыба об лед. По-человечески уже не было никакой возможности выбраться из этой истории, но Господь помог.
Наташа всеми силами защищала меня, а ты просто и ясно ей сказала:
- Ты веришь больше Душеньке, чем В., значит и ты сама неблагополучна.
У тебя безграничное доверие к В., и поэтому у тебя сомнения не было относительно моих переживаний. Когда я узнала об этом твоем разговоре с Наташей (из ее письма ко мне), я поняла, что правда у тебя, а не у нас.
Еще в ваш приезд к нам я почувствовала, что в моей жизни здесь не все благополучно. Три дня, которые вы провели у нас, пролетели быстро, но я точно заново родилась в эти дни. Я увидела себя главной виновницей всех наших непорядков, и мне было очень стыдно. Я уже писала вам, как мне было трудно вас провожать.
Когда вы уехали, мы с Юрой поняли, что провалились, но в утешение своему «легиону» я подумала: «А у них-то разве все хорошо?» Однако совесть моя меня точила, и чем дальше, тем больше. Вот тогда-то я и задумалась о себе.
Слава Богу, что все это в прошлом. Теперь и я имею к В. полное доверие... Я много видела разных людей, но я ни в ком не находила того, что мне так дорого в В. Я не говорю о его любви к нам, которая безгранична. Кроме этого, есть еще и другое в нем. Мне трудно выразить это, но смысл таков: я не помню в жизни В. ни одного случая, когда бы его слово расходилось с его жизнью. Но тебе ли говорить об этом том, когда ты сама лучше знаешь, что мы имеем в В.
Сейчас пришел батя. Надо кончать письмо и готовить чай. Представь себе бедную комнату и нас, сидящих за столом и мирно беседующих. Для меня лучшие минуты, когда мы все бываем дома. Целую крепко.
Твоя Душенька.
Из воспоминаний архимандрита Сергия
Поздний вечер. Вошел курьер из ІІІ отдела (внутрилагерное ГПУ) и сказал, что меня вызывают в III отдел. Пришел. Указали на дверь. За дверью, за столом, сидел старший оперуполномоченный. Предложил сесть.
- Вы каждый день сообщаете начальнику лагеря сведения о ходе работы?
- Да. Я это делаю каждое утро.
- Эти сведения нас очень интересуют.
- Так это очень просто сделать. Можно вам присылать копию.
- Вот это нам и нужно. Только это надо делать так, чтобы начальник об этом не знал.
Сижу и молчу.
- Это вам легко сделать и вы должны выполнить.
- Мне это трудно сделать.
Оперуполномоченный удивился:
- Почему? Что ж тут трудного? Пишите для начальника, а копию нам. Вот и все.
- Но я не могу этого сделать без ведома начальника.
- А что тут особенного?
- Если я буду делать это тайно от начальника, то это очень затруднит мое отношение к нему.
- Не понимаю, почему затруднит.
- Я готов Вам посылать копии моих сообщений, но предварительно я должен сказать об этом начальнику и получить от него разрешение.
- А нам как раз и нужно, чтобы начальник лагеря об этом не знал. В этом все и дело.
- Не понимаю. Начальник лагеря, несомненно, разрешит это делать, и вы будете иметь то, что Вам нужно.
- Да поймите же вы, что нам не нужно, чтобы об этом знал начальник лагеря.
- Но как же я могу без ведома начальника лагеря посылать вам? Тогда какими глазами я буду смотреть на него?
- Это пустое дело. Вы - заключенный и должны понимать.
Тут мне уже совсем стало ясно, куда он ведет дело.
- Я знаю, но поймите Вы, что я не могу быть двуличным перед начальником лагеря. Сейчас я с ним встречаюсь просто, а тогда как я с ним встречусь?
- Да так и встретитесь, как встречаетесь. Подумаешь - как встречусь! Для нас это нужно! Вы должны это сделать.
Атмосфера сгущалась.
- Я готов это сделать, но я не могу это сделать тайком от начальника.
- А нам вот эта тайна нужна.
В этот момент с шумом отворилась дверь, и в комнату влетел начальник отдела Кузнецов. Он слушал за легкой стеной в соседней комнате. Ударив по столу кулаком, гневно сказал:
- Что Вы, не понимаете, что мы требуем от Вас? Вы что, забыли, где находитесь?
Я молчал. Горло сжималось. Кузнецов продолжал:
- Чего Вы молчите? Что Вы - малый ребенок?
- Без начальника лагеря я этого сделать не могу.
- Так знайте, потом будете раскаиваться.
Я молчал.
- Отвечайте, согласны?
- Не могу.
- Уходите.
Я вышел. Бараки. Темная ночь. Кое-где тусклые фонари. Кругом проволочные ограждения и вышки с часовыми. Полная беззащитность. И в то же время облегчение, что кончился допрос. Я избавился от них, но остался в их руках.
***
Чем тише... тем легче...
Пинюг, 30 сентября. Родные мои и любимые. Вчера получил печальное известие о Наташе. Сердце мое воспламенилось горькою болезнью за нее, что ее не постигло новое испытание, и за себя, что я не мог пойти впереди нее, и за вас.
Родные мои! Будем свято хранить тишину нашей жизни. Чем тише, добрее, единодушнее мы будем жить, тем легче будет Наташе нести свой крест. Всякое нестроение в нашей жизни - тяжкие оковы для нее. Будем всегда молитвенно помнить о ней. Это долг нашей родной любви. Благодарите Господа за все и радуйтесь, радуйтесь о Господе. В непрестанных молитвенных заботах и любви ко всем вам.
ваш В.
Из воспоминаний Н. И. Сорокиной
Ярославль. Канун праздника Рождества Богородицы. 1930 г. Вернулась от всенощной. Меня ждала Лида. Катюня спала. Еще раз прочли письмо В. к родным, и я положила его в красную папку. Когда меня однажды вызвали в ГПУ и упрекали, что я хожу в церковь, занимаюсь «агитацией» и дружу с фабричной молодежью, стала прятать письма родных под дверной переплет. Но это место показалось мне ненадежным. Я договорилась со своей хозяйкой, которая очень хорошо ко мне относилась, прятать пачку писем у нее в диване между пружинами. Два последних письма от В. еще оставались у меня в папке. Побеседовав с Лидой, мы стали ложиться спать. В уголке горела лампада. Было очень тихо. Вдруг раздался стук. Хозяйка поднялась и вышла на крыльцо. Позвала меня. За калиткой стояла машина. «Неужели за мной?» - мелькнула мысль.
Опять обыск. Перерыли все. К хозяйке не заходили. Взяли два дорогие письма В. и объявили мне об аресте.
Грустно обнялись мы с Лидочкой. Я попросила ее перекрестить меня. Поцеловав маленькую Катюню, я снова ушла в темноту, в неизвестность. На душе было тяжело, так как я сознавала, что жила неосторожно и не сумела сберечь родную жизнь. Особенно грустно было за маму. Я чувствовала, что это новое горе окончательно сломит ее. Жаль было расставаться и с работой по реставрации икон. Я ее очень полюбила, и она была успешной.
Снова тюрьма. Камера на четверых. Три женщины - «политические». Все старше меня. На следующий день ко мне пришла Лида с Катюней. В новой тюрьме было проще, чем в Бутырской. Я залезла на подоконник и в форточку, через решетку махала им платком. Вскоре приехала мама.
***
Душенька разъясняет Олюне
Архангельск, 4 октября 1930 г. Моя милая и дорогая Олюня. Недавно я узнала, что ты заступилась за меня и написала письмо В. Если бы ты меня об этом предварительно уведомила, то я постаралась бы убедить тебя этого не делать.
Я уже тебе говорила, когда ты была здесь, и еще раз говорю, что я полностью знала авторитет В. в своей жизни. В. является отцом нашей семьи. Чем скорей каждый из нас поймет и примет это, тем больше мы преуспеем в нашей духовной жизни. Все указания его, касающиеся моей жизни, я принимаю теперь как руководство. Указывая мне на недопустимость моего общения с A., B. был прав. Я сначала не была с ним согласна, а теперь поняла свою ошибку и очень благодарна ему, что он указал мне на нее.
B. в каждом из нас видит даже зародыш тех настроений, которые, развившись могут причинить нам большой вред и даже погубить. И не надо огорчаться, если он иногда так решительно вскрывает перед нами корни наших болезней. Посмотри, сколько он с каждым из нас трудится, находясь сам в тяжелых условия жизни. Что заставляет его это делать, как не безграничная любовь ко всем нам? Я очень тебя люблю, дорогая Олюня, и поэтому пишу тебе это письмо. Целую тебя
Душенька.
Ослабевши духом и плотью, жду скорого утешения от Него
Ташкент, 1930 г. Я очень тяжело был болен последние недели, так не посетуйте на меня, мои дорогие и любимые, за мое молчание. Я чуть было не погиб. Ведь болеть без денег, даже без квартиры, не говорю об отсутствии пищи и всякой медицинской помощи, - дело нешуточное. Когда поправлюсь окончательно, напишу письмо обстоятельнее. Сейчас же меня тоска загрызает не от болезней и прочего, а от одиночества. Тут у меня ни души нет близкой. Но бывают и у меня радости. Ими я только и живу, и сейчас себя укрепляю. Я думаю: «Господь в великих скорбях дает людям и внутреннее знание будущего, и многократные "извещения", "весточки", "предсказания" об этом будущем». И сейчас, ослабевши духом и плотью, жду скорого утешения от Него. Передайте же всем друзьям мою любовь и веру в близкое утешение.
Ваш всей душой Всеволод Иванович.
Сколько же у вас там горестей, и каких только нет!
Пинюг, 1930 г. Родные мои! За последнее время меня часто вспоминает Ирина. Весточки от нее идут искренние, трогательные, и, конечно, грустные, прямо от сердца. Сколько же у вас там горестей, и каких только нет! Родные мои, не оскудевайте в терпении. Бог даст, пораздвинутся тучи, выглянет солнце, и будет потеплее.
3 ноября. В последнем письме Лида грустно пишет о некоторой разобщенности между ней и Ириной и о своем смущении от этого. «Где же причина этого?», - задумывается она.
Мы возлюбили Христа больше, чем мир, и во Христе обрели новую жизнь. Когда наша любовь ко Христу не омрачается житейскими страстями, тогда мы беспрепятственно плывем вперед. Когда же она в нас оскудевает, тогда мы начинаем тонуть и наша жизнь становится безысходной. Мы неопытные пловцы, и утлый челн то скрывается в волнах, то вновь выплывает наверх.
Если бы не Господь бы был в нас, то житейская пучина проглотила бы нас, но Господь с нами, и поэтому мы продолжаем плыть вперед. Та «разобщенность», которая смущает Лиду, свидетельствует, что в ней и в Ирине оскудевает любовь ко Господу и усиливается любовь к себе и ко всему земному. Надо отрешиться от этого пристрастия и быть верной Господу, тогда разобщенность исчезнет.
Мне казалось, - пишет дальше Лида, - что нам здесь нужно пережить голод и жить в нетопленной комнате, чтобы наша жизнь больше соответствовала вашей. Родные мои, это - заблуждение. Живите проще и добрее. «Милости, хочу, а не жертвы». Будьте сыты и живите в тепле, не забывая благодарить Господа за это, а если случится по нужде и по грехам нашим пожить в холоде и голоде, - от чего да сохранит вас Господь! - то благодушно потерпите это и не ропщите на Господа. Мы продолжаем искать мученических переживаний, а нам нужно от них бежать. Когда мы научимся в минуты таких переживаний ложиться спать, а в оной жизни бодрствовать и со смирением нести свой крест, благодаря за все Господа, тогда, родные мои, мы будем истинные герои и над нами уже будет венец Господень.
Родные мои, ваши скорби я принял в свое сердце и верю, что теперь у вас, по Божией милости, все, казавшееся безысходным, обрело свой смысл и нашло свое благое решение. Мне вспоминается прошедшая весна. Тогда настроение было приподнятое.
«Как хорошо и легко нам живется даже в такое трудное время», - таков был лейтмотив нашего жизнеощущения. Теперь же в нашей жизни выявились переживания грустные, а часто и тяжелые, но они правдивее, а поэтому в них легче дышать.
Последнее письмо от Душеньки не без утешения, хотя вопрос о своих отношениях с А. она пока разрешила умом, а не сердцем. Когда и сердце ее воспримет это решение, тогда она вздохнет свободно и легко, подобно птице, вырвавшейся из клетки, и печальная страница ее знакомства с A. будет перевернута.
Родные мои, если бы Господь призвал нас теперь из этой жизни в иную, то мы взяли бы с собой только лишь правду нашей любви ко Господу, друг другу и ко всему миру. Эта любовь - наша жизнь.
Преданный вам ваш В.
Утреннюет бо дух мой ко храму святому...
Пинюг, 10 ноября 1930 г. Родные мои. В ваших письмах часто можно получить пожелание «спокойной ночи», и ни разу не было пожелания «Доброго утра». Особенно Ирина любит писать письма в полночь и позже. Свое письмо от 5 сентября она так и начинает: «Спокойной ночи...» Родные мои, сделайте милость, ложитесь часа на три пораньше и часа на три пораньше вставайте. Тогда путь до меня будет не так далек, как думает Ирина. Господь с вами.
Ваш В.
Я изо всех сил закричала: «Мамка!»
Ярославская тюрьма, 1930 г. Дорогие мои и любимые. Вот уже исполнилось два месяца, как я здесь. Срок небольшой, но пережито много. Теперь я хожу работу. Шью. Там тихо, работаем только вдвоем. Так много за день передумаешь обо всем, пока тыкаешь иголкой взад-вперед.
Вчера, когда я пришла с работы, меня вдруг потянуло к окну. Я с трудом влезла на подоконник и, представьте себе, увидела мамку, которая смотрела на меня. Если бы вы знали, что со мною было! Я изо всех сил закричала: «Мамка!» Бедная бедная мамка! Она все еще ждет меня домой и все не может примириться с тем что я буду не с ней, а где-то далеко-далеко.
Как мне не хватает вас, сестренки мои. Не хватает мне и весточек от B. Напиши ему, Ирина, что везде, всегда и до конца буду помнить его. Целую вас, родные,
Ваша Наташа.
...Как «отребье мира», имея не жизнь, а скорбь, нашу святую скорбь
Пинюг, 24 ноября 1930 г. Родные мои и любимые. Поздний вечер. На улице крепкий мороз. Чистое небо усеяно звездами. В стороне от лагеря темные очертания леса. Тишина кругом. А там, в далекой, но сердцу близкой Москве, может быть, в эти же часы решился основной вопрос жизни моего брата. Грустно пишет об этом Ирина и как бы спрашивает: «Как же это так - брат, оставивший нас, нарушивший святую верность, теперь готовится дать иноческие обеты?» [70]
В душу закрадываются тяжелые сомнения. Кто же мы? Уж не покойники ли? «А там, у них, - пишет Ирина, - идут приготовления». Олег окружен сочувствием и вниманием. Около него мудрые отцы. Ему родные стали чужими, а чужие - родными, а мы живем как «отребье мира», имея не жизнь, а одну лишь скорбь, нашу святую скорбь.
Брат мой, брат! Куда же ты ушел?! Почему тебя окончательно нет среди родных в такое время? Что ты ищешь? Или тебе тесноты нашей мало? Прости меня, но я не могу последовать и в сердце за тобой. Господь с вами.
Ваш В.
В этом и есть героизм нашей жизни
Пинюг, 1 декабря 1930 г. Родные мои и любимые. Не один раз я прочитал письмо Наташи к Лиде, в котором Наташа стремится помочь родным по-родному жить.
Из Архангельска тоже идут добрые тихие вести. В последнем письме Юра пишет: «Тихо у нас. Душенька занялась хозяйственными делами. Батя читает. У меня тоже дел немало. Не знаю, что я сделал хорошего, что у нас так стало мирно и у меня на душе так спокойно и легко?» А вот и Ирина пишет: «Пришла со службы, а дома тоже ждет меня много трудов, и, кажется, нет у меня большей радости как трудиться, и в этих трудах прислушиваться к течению нашей родной жизни». Тихие, простые слова, но полные сердечного тепла. Вот и живите так, родные мои! В этом и есть героизм нашей жизни. Господь с вами.
Ваш В.
Как же нам не любить утро, когда утренняя заря
предвещает грядущее Воскресение...
Пинюг, 11 декабря 1930 г. Родные мои и любимые. Лида в одном из последних писем задумывается о том, что, может быть, она «слишком запуталась в своих привязанностях здесь, не только в Москве, а вообще на земле». Как же ты можешь, родная, запутаться, когда тебе и путать-то негде и не с кем. Основное для тебя - это твои отношения с Катюней. Смысл трудов здесь и для тебя и для Катюни ясен: совлекая с себя ветхого человека, вы все больше будете облекаться в нового человека. Эти труды мы знаем хорошо по прошлой нашей жизни.
Что же, разве Господь не вознаградил нас сторицей за них? На первый взгляд, путь нашей жизни может показаться тесным, и даже до крайности тесным, но мы-то знаем, что эта теснота призрачная.
Вспомним, в прошлом мы часто подходили к такой тесноте, останавливались, задумывались, и даже страшились, а потом, помня, что Господь предостерегает от широкого пути и призывает идти узким, шли вперед, - и тогда теснота бесследно исчезала, мы же обретали великую радость духовного обновления своей жизни. Так и теперь. Тебе постоянно сопутствует в жизни теснота в твоих отношениях с Катюней. Тебе свойственно как матери любить Катюню по-плотскому, по-ветхому, то есть любить себя. Подвиг же твой заключается в том, чтобы, вопреки своему ветхому естеству, забывая себя, растить в себе любовь Христову к ней. Это и есть для тебя «узкий путь». Этим путем надо идти, и тогда в твоей жизни все будет ясно, и ты еще глубже познаешь свободу и радость жизни во Христе.
Родные мои, как ни грустно, а мы все еще живем рассеянно. Мы еще не умеем доброе слагать в своем сердце и незримо для других в себе это дорогое копить.
Едва в нашей жизни блеснет светлый луч, как мы уже шумим о нем. Так мы не разбогатеем. Надо доброе копить в себе, а когда будем богаты, тогда наше богатство и для всех будет очевидно. А пока мы пустышки, и хвалиться нечем. Разве только тем, что мы пустышки.
Радуюсь, что московские исполнили мою просьбу и повернули от ночи к утру. Как нам не любить утро, когда утренняя заря предвещает грядущее Воскресение.
Господь с вами. Лида, поцелуй Катюню, поцелуй Ирину. Перекрести и береги их.
Всею жизнью ваш В.
Потерпи меня с малышами...
Пинюг, 1930 г. Родные мои. Снова сильно беспокоюсь об архангельских, хотя Душенька пишет, что за последнее время ее отношения с батей стали такие, что лучше и желать нельзя. А правда ли это? Не фантазируешь сестра? Мне очень стыдно перед батей. Сколько горестей ему приходится из-за нас переживать. Прости, родной батя, и потерпи меня с малышами. Я - вечный твой должник.
Болезнующий о вас ваш В.
Утренние часы... Это - время молитвы. Береги их
Пинюг, 22 декабря 1930 г. Последние твои письма, дорогая Лида, свидетельствуют о том, что мало-помалу твоя жизнь обретает тихий, ровный ритм, который нам нужен, как воздух, и который так благотворно отражается на тебе и на Катюне. Помогайте друг другу. Будьте как пчелки. Господь с вами.
А почему ты, Лида, не бережешь утренние часы? Не для того мы повернули от ночи к утру, чтобы ты отдавала эти утренние часы на письма. Эти часы - не наши. Это время самых действенных, самых нужных забот друг о друге и о себе. Это - время молитвы. Береги их.
Преданный вам ваш В.
Едет Божье наказание - вот и все!
Архангельск, 29 декабря 1930 г. Дорогие мои. Лежу я сегодня, благодушествую, почитываю книжечку, письма пишу и не подозреваю, что беда уже нависла надо мною. Вдруг телеграмма: «Выезжаю воскресенье. Улюнька». Прочла я и ничего не поняла. Еще раз прочла и опять не поняла. Какая же это Улюнька? И куда она выезжает? И сколько раз я ни читала, я так и не поняла. Тут пришел на помощь батя. Прочел телеграмму, улыбнулся и сказал:
- Олюнька.
Как услышала я это, так со мною стало твориться что-то невероятное
Если бы я могла в тот момент повернуть поезд с Олюней обратно в Москву, я, не задумываясь, это сделала бы, как я досадовала на себя, что написала вам о своей болезни, как я сердилась на вас за ваше безрассудство. Батя долго молчал, а потом спокойно сказал:
- Не надо волноваться, теперь ничего не поделаешь.
Мне стало так грустно, что я горько заплакала:
- Батюшка, милый, я больше так жить не могу. Лучше мне умереть. Завтра же уеду в больницу.
А батя в ответ:
- Подожди, будет и радость.
А потом добавил, обращаясь к Юре:
- Она у нас еще мало капризничает.
После этих слов я замолкла и отвернулась к стене...
А все-таки я не понимаю - зачем едет Олюня? Холодище здесь адский, а она слабая. Неужели не могли еще два-три месяца подождать? А, может быть, из-за меня? Едет за тридевять земель, чтобы помочь мне, и это в то время, когда вы там бьетесь из-за каждой копейки?.. Ну, довольно об этом. Едет Божье наказанье - вот и все!
Ваша Душенька.
А вот за Олюню вам спасибо!
Архангельск, 30 декабря 1930 г. Родные мои. Проснулась я сегодня рано. Сначала во мне где-то был еще крючочек, и я продолжала на вас сердиться, а потом успокоилась и стала прислушиваться: не постучит ли Олюня. Время тянулось мучительно долго, и по мере того как оно тянулось, во мне усиливалось нетерпение - Олюня все еще не приезжала. «Какие же они молодцы, как быстро они все сообразили! Что бы я стала делать одна?» Так я раздумывала, а Олюни по-прежнему не было... «А вдруг она не приедет?» - с опасением думала я...
31 декабря. Дорогие мои. Тиф или не тиф у меня - я не знаю, и думать об этом не хочу. Больная, и ладно! А вот за Олюню вам спасибо! Как только она вошла, так и вы все вместе с нею были, и тут я поняла, что ваша любовь мудрее меня.
Целую крепко.
Ваша Душенька.
Нам еще многое нужно сказать друг другу...
Пинюг, 1930 г. Родная и любимая сестра. Сквозь тучу горестей, которая иногда нас покрывает, я неизменно вижу особую заботу о нас. Вижу и теперь все ту же заботу, милующую и спасающую нас, и поэтому за тебя спокоен. Сердцем всегда с тобой. Нам еще много нужно сказать друг другу. Да поможет тебе Господь мужественно перенести свою болезнь.
Преданный тебе твой твой брат. В.
1931
Ни она, ни я не могли друг другу сказать
Архангельск, 22 января 1931 г. Здравствуйте, дорогие мои! Физически и духовно я, слава Богу, чувствую себя теперь хорошо. Только часто еще клонит ко сну, да, говорят, стала очень худая. Но это не беда. Олюня начинает думать о своем возвращении. Она здесь встретилась с О. К. [71], и теперь мне стало ясно, почему В. так относится к ней и считает, что она все еще не в нашей семье. Для меня особенно важно было то, что, наблюдая за поведением Олюни и за ее отношением к О. К., я до конца поняла, в чем я погрешила в своем общении с А. Когда В. указывал мне на недопустимость моего общения с А., то я совершенно не понимала, о чем шла речь, потом мне кое-что стало понятно, и только теперь я окончательно разобралась во всем. Мы с Олюней намекнули друг другу, что мы с ней «что-то» поняли, но что именно, ни она, ни я не могли друг другу сказать, вернее, не хотели. Может быть, Олюня сама расскажет когда вернется. Целую вас.
Ваша Душенка.
Я, подавленная унынием, не могла и двинуться...
Архангельск, 1931 г. Дорогой В. Не могу не поделиться с Вами, и в первую очередь с Вами, пережитым здесь. Вы не раз писали: «Живите проще», - и я постараюсь поделиться с Вами пережитым как можно проще и искреннее.
Последний месяц моей жизни, который я, как Вы знаете, провожу в Архангельске, оказался для меня очень значительным и даже решающим. Я встретилась здесь совершенно неожиданно с О. К. Это было накануне праздника преподобного Серафима. Эта встреча так взволновала меня, что я если не совсем, то почти совсем забыла о своих родных, и самый праздник, увлеченная своими новыми переживаниями, не провела должным образом.
На другой день мы встали рано, Душенька, как обычно, стала молиться, а я почувствовала необычайную тяжесть на сердце и не пошла к ней. Слезы душили меня, мне хотелось броситься к ней и рассказать обо всем, но я, подавленная унынием, не могла и двинуться. Вот тут-то я и поняла свой недуг и свою вину перед родными. Душенька спросила меня, что со мной, но я ей ничего не ответила. Думаю, что она и без слов поняла меня... Теперь мне необходимо изменить свою жизнь… В этом только и может быть мое оправдание. Простите меня за все.
Ваша Олюня.
А прежде нас и с тобою, и с нами Господь!
Пинюг, 31 января 1931 г. Родные мои и любимые. В самые трудные и грустные минуты вашей жизни я стараюсь быть неразлучно с вами, и даже не стараюсь, а быть с вами - насущная потребность моего сердца. Так, когда наша Ирина едет на задней площадке трамвая, преисполненная печалью и сознанием полной своей беззащитности и одиночества, и, находясь в таком сиротстве, вспоминает меня и пишет мне всего несколько строк, то я оставляю все, спешу к ней и говорю: «Не грусти! Ты не одна. Мы неотлучно с тобой, а прежде нас с тобой, и с нами Господь наш», - и я верю, что эти слова не останутся бесплодными...
Родные мои, по условиям нашей жизни следующее письмо я напишу вам нескоро, только через месяц. Будьте спокойны и не грустите. Я здоров и благополучен. Учусь жить в тишине и с радостью встречаю каждое утро. Берегите наше родное утро! Господь с вами.
Ваш В.
А перед этим дни были тяжелые
Москва, 11 февраля 1931 г. Дорогой наш В. Сегодня мы с Катюней причащались Святых Таин, и на душе стало спокойно. А перед этим дни были тяжелые. Если все будет благополучно, то завтра повезу Катюню к тете Поле [72]. Теперь мне сделать это легче. Все внешнее и внутреннее, что затрудняло мое расставание с ней, исчезло. Будь здоров, родной.
Твоя Лида.
Малыш она еще...
Москва, 16 февраля 1931 г. Дорогой В. Проводив к тебе Лиду, я неожиданно выезжаю к Наташе, так как получила от нее сообщение, что ее отправляют на Север. Всей душой с вами.
20 февраля. Родные мои. Так и стоит у меня перед глазами Наташа, так и глядят в душу ее серые любящие глаза. Мы с ней долго беседовали, и даже не беседовали, а так, сидели рядышком, взявшись за руки, и глубоко внимали друг другу. Хотя и бодрая она, но все-таки малыш она еще и жаждет погреть свое сердце около родных и любимых, и поэтому мне было очень грустно оставлять ее одну.
Ваша Ирина.
Я опять осталась она...
Ярославская тюрьма, 20 февраля 1931 г. Мои любимые, мои дорогие! Как чудный сон промелькнуло свидание с моей дорогой Ириной, и я опять одна. Мамуся любимая! Ты не горюй. Мы увидимся с тобой с первым же весенним солнышком. Бесконечно благодарю за все.
Всегда ваша Наташа.
Теперь мы все единодушны
Ташкент, 22 февраля 1931 г. Дорогая Ирина. Тяжелым камнем лежит на душе моей молчание в ответ на чудесные письма дорогих и воистину безгранично любимых Наташи, Лиды и B. Все мое оправдание в том - и это сущая правда, ни на йоту не преувеличенная, - что живется мне так, что жаловаться грех, но только жизнь трудна, дюже трудна, безумно трудна. Каждый мой день я отвоевываю у жизни в бою, полным напряжением всех сил. Словом, были бы Вы или они, любимые и родные мои, да видели бы, как я живу, - не осудили бы никогда меня за молчание.
Мой брат Борис лучше всех знал меня, недаром так тревожился обо мне, каково-то тут его «фатально непрактичному» брату. Но я вину свою искуплю и обещаю прислать всем по письму со стихами. А пока передайте В., что я с ним теперь во всем, и в отношении митрополита Сергия стал единодушен и оценил вполне его ум и сердце. Больше всего меня радует, что теперь мы все единодушны, и нас ничто не разделяет. Будем мужественны! Пишите и напомните другим о моем существовании. Расшевелите их, солнышко, растрясите и устыдите.
Любящий вас Всеволод Иванович.
Москва, 24 февраля 1931 г. Родной наш. Эти дни, которые я провела с тобой, сделали меня повзрослее. Дай Бог, чтобы мне не уклониться от того ясного пути, по которому ты ведешь меня. Передаю тебя всецело в волю Божию.
Сейчас уже вечер. Ты из лагеря уже не придешь, и я больше не увижу тебя. Я помолилась, а потом долго сидела, штопая тебе носки и молитвенно думая о тебе и о всех родных. Да сохранит тебя Господь.
Твоя Лида.
Архангельские осиротели...
Архангельск, 10 марта 1931 г. Дорогая Ирина. Вместо Котласа - Холмогор таково окончательное решение о бате. О нас же вопрос пока не разрешился. В. давно писал, что в случае необходимости нам надо выехать всем вместе. Мы стараемся так и сделать, но пока это невозможно.
15 марта. Тринадцатого днем проводили нашего батю в Холмогоры. Всем необходимым его снабдили. Квартира и уход за ним там ему обеспечены. Юра подал заявление, чтобы и ему разрешили переезд в Холмогоры. Ждем ответа. Я заявления не подавала. Если бы ты знала как мучительны были для меня эти дни и как нужен мне был кто-нибудь из старших. Целую всех.
Ваша Душенька.
Работаю я добросовестно...
Москва, 1931 г. Здравствуй, родной наш! Все эти дни я после работы прихожу к Ирине, она меня сушит, греет, кормит, а потом едва успеваю что-нибудь сказать и засыпаю. Работаю я теперь чернорабочим по расчистке железнодорожных путей. Работает нас там много, целая армия с лопатами. Люди хорошие, конечно, простые. Работа наша называется «снегоборьба». Работаю я добросовестно, только малопроизводительно. Вместо целой лопаты я могу подцепить только третью часть. Другая работа пока для меня невозможна. Очень жду твоего письма.
24 марта. Грустно мне, родной наш, грустно без Катюни. За все в ее жизни беспокоюсь. Оттуда мне писали, что она не совсем здорова, а тут весна - лужи на дворе, а она там в валенках. В шубе жарко, а пальтишко ее здесь. Да и тетя Поля больна. Надо, надо маленькую сюда перевозить. А здесь для нее няни нет.
26 марта. Работа моя мне по душе, но не по силам. Все это время я держалась по Милости Божией. Но вот один день я была рассеянна, и меня посещали недолжные мысли. Все это не только смущало меня, но даже владело мною, и, как всегда в таких случаях бывает, по удивительному соответствию внутреннего и внешнего этот день был последним днем моего благополучия на работе... На другой день у меня заболела спина, и я вот уже два дня лежу дома... Все ждем твоего письма. Оно еще не дошло до нас. Сохрани тебя Господь.
Твоя Лида.
На все Его святая воля
Пинюг, 1931 г. Дорогая Лида. Ты очень ободряешь меня своими письмами. Они такие спокойные и кроткие, хотя много горестей в твоей жизни. Помогай тебе Бог!
Из твоего последнего письма меня обрадовали и испугали (последнего не могу скрыть) мысли В. о монашестве. Себя я чувствую еще очень далеко от этого. Конечно, не по желанию, а по внутренней готовности. Но на все Его святая воля!
От бати было одно письмо. Пишет, что место там пустынное, работы подходящей нет, и просит нас пока туда не переезжать. Приняли его там хорошо. С комнатой устроился. Все необходимое у него есть. Целую тебя.
Твоя Душенька.
С безграничной любовью я следую за тобой...
Пинюг, 31 марта 1931 г. Наконец, дорогая Душенька, от тебя повеяло живым. Хотя это живое принесло мне большую скорбь, но эта скорбь не без утешения, так как появилась надежда, что теперь вы будете жить породнее. Ты же великодушна к немощам других. Ваших печальных переживаний не было бы, если бы ты была более внимательна к моим просьбам и советам и своевременно прекратила бы общение с А. Ты сама в значительной мере повинна в том, что случилось. Прости и забудь о случившемся. Почаще вспоминай схимонахиню Серафиму [73]. Она для нас - живой пример того, как надо жить.
Нежные и кроткие твои, Лида, письма проникают в самую глубь сердца. Жизнь твоя, родная, внешне сложилась сурово, но внутренне она преисполнена великой пользы для тебя, лишь бы тебе не оскудеть в терпении и уповании.
Нежные и кроткие твои, Лида, письма проникают в самую глубь сердца. Жизнь твоя, родная, внешне сложилась сурово, но внутренне она преисполнена великой пользы для тебя, лишь бы тебе не оскудеть в терпении и уповании.
С безграничной любовью я следую за тобой во всех горестях и трудах твоей жизни. Я неотлучно с тобой и тогда, когда ты изнемогаешь на непосильной работе, и тогда, когда ты томишься о маленькой Катюне; и тогда, когда сознаешь свою беззащитность перед чужими людьми. С безграничной любовью я воспринимаю вашу многотрудную тихую жизнь с Ириной. Сил у вас мало, а кругом надвинулись горы затруднений и испытаний. Но вы духом не падаете, не унываете , благодушно несете свой крест. Помогай вам Бог, мои родные и любимые. Если бы представилась теперь возможность тебе и Ирине жить вместе и вы решились бы на это - я был бы очень рад. Скажу словами Ирины: «Я как-то к этому чувствую совсем другое отношение». А что слышно о Наташе, и где она?
Преданный вам ваш В.
Пусть в глазах потемнело, но на душе светло
Архангельск, 6 апреля 1931 г. Дорогой мой брат. Вчера вечером неожиданно появилась Наташа. Всего на полчаса. Это был чудесный сон, а не действительность. Сегодня утром она вновь забегала, но уже для того, чтобы проститься...
Сейчас пять часов вечера. Я только вернулась, проводив ее. Она отправлена в Пинегу (250 км от Архангельска). Встретились мы с ней так, как будто вчера расстались, и вновь расстались так, как будто только до завтра.
Поехала она бодрая, спокойная. Проводила я ее далеко, верст за семь. Всю дорогу шли и беседовали. Потом усадила я ее в сани, закутала, перекрестила, и поехала она, а я еще долго стояла и махала ей, пока она не скрылась из глаз. Потом и я пошла, а когда пошла, то потемнело от слез в моих глазах. Внутри все рвалось за ней. Мне было очень тяжело, а вместе с тем и радостно. Пусть в глазах потемнело, но на душе светло. За эти два дня я много пережила и так устала, что едва стою на ногах.
Твоя сестра Душенька.
Из воспоминаний Н. И. Сорокиной
Ночью на Страстной неделе нам объявили, что отправляют в Архангельск. Вывели во двор. В темноте построили нас по четыре. Впереди женщины, а за ними - мужчины. Со всех сторон окружили нас охранники с собаками. Дали команду и повели по железной дороге, где стоял поезд, приготовленный для нас. Погрузили, и после длительной стоянки поезд двинулся к Архангельску.
В Архангельске наш этап выгрузили, построили в колонны по пять человек в ряд, снова окружили конвоирами с собаками и повели на пересыльный пункт. А там вдруг всех нас распустили, объявив, что на следующий день мы должны явиться в назначенное место. Это было ночью.
Остаток ночи мы провели в бараках, на нарах, усыпанных клопами. Было не до сна.
Ранним утром поспешила к Душеньке. С нею было так хорошо, что дальше ехать очень не хотелось. В 12 часов дня я должна была явиться к начальнику, от которого зависела моя дальнейшая судьба.
Когда я вошла в его кабинет, он вежливо предложил мне сесть и стал задавать разные вопросы. Между прочим спросил:
- Вы верующая?
- Да, - ответила я.
- В церковь ходите?
- Да.
И тут он предложил мне быть их агентом. Я отказалась. Однако он настаивал, обещал оставить в Архангельске и обеспечить жильем и работой, если я соглашусь, а если не соглашусь, то угрожал отправить меня далеко в лес, лишив посылок и свиданий с родственниками.
Я не могла согласиться, и он меня отпустил.
Вскоре нам приказали готовиться к этапу. Побежала к Душеньке. Наскоро собрались и пошли вместе с ней. Она провожала меня, сколько могла. Простились.
Была ранняя весна, но было холодно. Шел мокрый снег. На мне был полушубок, а на ногах теплые чулки в галошах. Направление этапа была деревня Пинега. Пройти предстояло 200 км. Шли от села к селу.
В Холмогорах увиделась с отцом Варнавой. Встреча была короткая, но незабываемая. Это была последняя моя встреча с ним.
Ночь Светлого Христова Воскресения встречали в избе. Этап распределяли по избам. Хозяева избы, в которой я с несколькими женщинами оказалась, заснули в свое время. Мы, улегшись на полу, сначала молчали. Потом, накрывшись с головой, стали тихо петь пасхальные песнопения. На рассвете нас подняли, и снова в путь.
Так мы шли больше недели. В Пинегу пришли голодные, иззябшие и совершенно измученные. Нам предложили самим искать себе пристанища у деревенских жителей и обязали явиться на другой день в комендатуру.
С большим трудом мы нашли приют у одной молодой женщины, которая жила с мужем и двумя малолетними детьми. Она предоставила нам маленький мезонин с маленькой печуркой и дала несколько поленьев дров. Потом позвала к себе пить чай, сварив для нас чугунок картошки. Почти год я ее не ела и нашла ее необычайно вкусной. Утром нас распределили на работу.
Меня направили в портняжную мастерскую, где несколько местных женщин шили мужские брюки. Раньше я никогда брюк не шила, но к вечеру первого дня эту премудрость постигла.
Отрадно было то, что мне определили паек - хлеб, немного сахара, какие-то сушеные рыбки и немного крупы.
Примечания:
[70]. В ноябре 1930 г. Олег Богоявленский ушел из общины и принял монашеский постриг. Духовником его стал архимандрит Никита, бывший насельник закрытого к тому времени Высоко-Петровского монастыря, воспитанник Зосимовой Пустыни. В 30-х годах он отбывал ссылку в Боровых Озерах, недалеко от Пинеги, там же, куда была сослана Наташа.
[71]. О. К. - Теперь трудно точно восстановить имя. Видимо история отношений Олюни и О. К. напоминала историю Душеньки с А., с той разницей, что Душенька при этом не оторвалась от родной жизни.
[72]. Тетя Поля - сестра Петра Никитича Савельева.
[73]. Схимонахиня Серафима - насельница Серафимо-Дивеевского монастыря.
