Из воспоминаний архимандрита Сергия (В. Савельева):
Грузинская община [36], членами которой мы стали, зародилась в 1924 году. Она состояла из нескольких семейств, живших в разных районах Москвы и объединившихся вокруг протоиерея Сергия Голощапова, бывшего ранее профессором Московской духовной академии. Эта община могла бы собрать верующих, живших в районе храма Грузинской Божией Матери и стать обычным приходом. Но протоиерей Голощапов ставил своей задачей не просто собирание прихода, а устроение его на основе церковного устава.
Однако воссоздание церковного устава в богослужениях не могло быть простым копированием того, что написано в уставе, так как для такого богослужения необходимы люди, не только любящие устав, но и живущие в соответствии с ним. А таких людей почти не было не только среди верующих людей, даже церковная иерархия забыла о том, что такое устав и к чему он обязывает.
Протоиерей Сергий Голощапов этого не понимал. Он был убежден, что уставное богослужение найдет горячий отклик среди верующих, и поддержка ему будет обеспечена. Но этому не суждено было осуществиться. Оказалось, что совершение уставных служб с «неуставными» людьми было таким трудным и неблагодарным делом, что даже и любители старины не проявляли рвения к тому, чтобы его поддержать. Они заходили в храм, выражали свое сочувствие ему, но далеки были оттого, чтобы разделить с ним его повседневные труды.
Заходили иногда в храм и те верующие люди, которые еще оставались жить в районе храма, но они также были вдали от общины, предпочитая посещать храмы, в которых богослужение совершалось более привычным для них порядком.
Единственными помощниками настоятеля в совершении уставных служб и в заботах о храме была небольшая группа молодежи. Но и она была связана с ним не столько внутренне, сколько внешне. Причина этого заключалась в том, что настоятель имел на жизнь церкви и на ее будущее безнадежно-унылый взгляд. Для него восстановление церковного устава было самоцелью.
Он смотрел на жизнь церкви, как на догорающую свечу, в горести склонив голову. Имея такой взгляд на жизнь церкви, он замкнулся в своих уставных увлечениях и своих духовных детей старался напитать тем же. Но его духовные дети были еще слишком молоды, чтобы удовлетвориться такой пищей. Для них само понятие «догорающей свечи» было чуждым. Догорать и чадить может все, но не Святая Церковь.
Для молодых самоцелью могла быть только жизнь во Христе. Восстановление же строго уставного богослужения было необходимо им лишь в той мере, в какой оно эту жизнь помогало утвердить.
Это разномыслие между протоиереем Сергием Голощаповым и наиболее жизнедеятельной частью общины с течением времени все более нарастало и углублялось. А так как протоиерей Голощапов не способен был преодолеть это разномыслие, то община была обречена на распад. Этот распад произошел довольно быстро и совершенно неожиданным образом.
6 (19) августа 1927 года, в день праздника Преображения, митрополит Сергий, замещавший тогда Патриаршего местоблюстителя, митрополита Петра [37], находившегося в заключении, обратился к верующим с воззванием, в котором признал ошибки, происшедшие от вмешательства церковной иерархии и верующих в политическую жизнь народа, и призвал церковь молиться о благоденствии Советской власти, дабы нам, верующим, иметь «тихое и безмолвное житие». Это воззвание породило в церковной жизни глубокое волнение [38].
Часть церковного общества осудила митрополита Сергия и откололась от него. В числе непримиримых противников его оказался и настоятель Грузинской общины протоиерей Сергий Голощапов.
Часть общины последовала за ним; другая же часть, которую составила наша группа, осталась верной митрополиту. Там, где Голощапов видел предательство церкви, мы видели необходимое мероприятие для оздоровления церковной жизни. Мы склонились перед смирением митрополита Сергия, которое он явил всем, и видели в нем достойного преемника первосвятителей московских. Мы чтили крест, который он принял на себя по долгу своего первосвятительства, и благодарили Бога, что в лице митрополита Сергия церковь обрела мудрого архипастыря, который вывел нас, верующих, на единственно правильный путь в наших отношениях с гражданской властью. Мы полюбили его, так как он снял с нашей совести камень, угнетавший нас, и обновленными, юными глазами взглянули на мир и на себя.
Восставшие же против митрополита Сергия считали его политиканом, руками которого гражданская власть разоряла церковь. Однако учинять раскол в церкви даже и в этом случае было недопустимо.
Да и что могли дать церкви те, кто откололся от митрополита Сергия? Несомненно, среди восставших против него было много хороших, честных людей. Я даже убежден, что их было больше, чем среди тех, кто остался с Сергием. Но что они могли дать верующим людям? Они полностью жили в прошлом, а между тем прошлое умерло, и никаких новых животворных идей, способных возродить церковную жизнь, у них не было.
Тем не менее они заслуживают уважения, как честные люди, оставшиеся верными своим убеждениям. Они знали, что их ждет безотрадное будущее, тем не менее не отвернулись от него, а мужественно испили горькую чашу, уготовленную им. Большинство из них погибло в ссылках и лагерях, а оставшиеся ушли в глубокое подполье.
Хотя высокие слова противников митрополита Сергия могли казаться, а многим и казались, заманчивыми, но нам они были чужды, так как молитва о тех, кто несет на себе бремя гражданской власти, является потребностью души христианина, не омраченной политическими страстями. Молитва угашает всякое зло, а зло было с обеих сторон. Молитва, конечно, искренняя, погашает прежде всего зло в том, кто молится, а победивший зло в себе раскрывает наилегчайший путь к тому, чтобы помочь и другому победить или хотя бы ослабить зло. Это одна причина.
Другая причина, побудившая нас сохранить верность митрополиту Сергию, заключалась в том, что мы не могли не поверить ему в его благих намерениях. Мы ждали, что за указом о молитве за гражданскую власть последует коренное изменение церковной жизни в соответствии с евангельскими основами. Однако мы в этом ошиблись.
Никаких добрых изменений в церковной жизни не произошло. Больше этого, после указа, почувствовав небольшое смягчение к себе со стороны гражданской власти, церковная иерархия вместо того, чтобы все силы отдать оздоровлению церковной жизни, качнулась в противоположную сторону. Это смягчение она приняла не для благоустроения находившейся в полном беспорядке церковной жизни, а для личного обогащения, которое увлекло ее на путь постыдного беззакония. Но это открылось для нас позже, когда мы вплотную соприкоснулись с жизнью церкви. В момент же издания указа мы о внутренней церковной жизни ничего не знали, и доверие митрополиту Сергию у нас было полное. Позже стало очевидно, что противники митрополита, не доверяя ему, были правы.
Однако их действия, нарушавшие единство церкви, все-таки оправдать нельзя. Недостойно было воздвигать смуту в церкви из-за того, что нас призывали к молитве. Чтобы это понять, не надо быть богословом, а достаточно иметь сердце христианина.
Итак, протоиерей Сергий Голощапов отделился от митрополита Сергия, установив духовную связь с теми епископами, которые были противниками митрополита. Это вынудило нас искать для себя новое прибежище. Прежде всего, нам нужен был другой духовник. Божиим промыслом им стал отец Варнава, монах из скита «Параклит» близ Троице-Сергиевой лавры [39].
Отец Варнава был старец небольшого роста, худой, с умными, светлыми, добрыми глазами и большой седой бородой. Он был до крайности прост и любвеобилен. Таких ангелоподобных людей мало на земле. Не раз братия скита просила его принять священство и быть духовником их, но отец Варнава всегда смиренно отказывался, выражая твердое желание окончить свою жизнь простым монахом. Суждение отца Варнавы в связи с расколом в церкви было такое: «Кто отходит от митрополита Сергия, тот отходит от святой Церкви». Для нашего же церковного устроения он благословил нас обратиться к правившему тогда Московской епархией архиепископу Филиппу [40].
Мы так и сделали. Архиепископ Филипп встретил нас отечески, проявив большое сочувствие и понимание. На наш вопрос о новом храме он ответил: «Выбирайте любой храм в Москве, я вам помогу».
Он выразил желание повидать всех нас вместе. Наша встреча произошла в квартире у Ирины с Наташей на Арбате в Плотниковом переулке. В знак своего расположения к нам он благословил нас «параманом». Так называется небольшой плат с изображением Креста Господня и со словами: «Аз язвы Господа нашего Иисуса Христа на теле моем ношу». Этот плат возлагается на человека при пострижении в монашество и носится монахом под одеждою на спине. Это благословение для нас было очень дорого и удивило нас.
Итак, мы стали искать по Москве новый храм для себя. Тогда было много храмов, и выбор был большой, но нам нужен был такой храм, в котором мы могли бы сохранить свою целостность и в то же время не нарушить жизни того прихода, который был при храме. После тщательных поисков мы выбрали маленький храм святых бессребреников Космы и Дамиана в Старопанском переулке на Ильинке [41].
В 20-х годах при строительстве большого соседнего дома колокольня и половина этого храма были разобраны, так что стена новой постройки стала одновременно западной стеной храма. После такой «реконструкции» храм приобрел вид часовни.
Этот храм по своему убожеству даже превосходил храм Грузинской Божией Матери. Если там все-таки теплилась жизнь и туда все-таки заходили богомольцы, то в Старых Панех все было мертво. Настоятелем храма был отец Петр Архангельский, пожилой протоиерей старого времени, благообразной внешности, степенный, умный и честный. Был и захудалый дьякон, а также старушка-просфорница, маленькая, согнутая вдвое, с раздвоенной губой.
В тот храм никто не ходил, да и некому было ходить. В былое время приход храма составляли владельцы и служащие частных торговых и промышленных контор. Но исчезли конторы, исчезли и люди, обслуживающие их. Казалось, надо было бы исчезнуть и причту, но, верный своему долгу, протоиерей Архангельский терпеливо оставался на своем посту. Сколько таких честных людей не сходило с «капитанских мостиков», когда «корабли» их тонули, об этом ведает один лишь Бог.
Протоиерей Архангельский встретил нас приветливо, но с некоторым удивлением. Он уже привык к угасшей жизни храма, и ему не верилось, что такие юные, какими были мы, пришли в храм с серьезным желанием трудиться.
На новом месте мы тщательно сберегли то лучшее, что дала нам Грузинская церковь, и в то же время обрели большую свободу. Исчезло и разномыслие. Если в Грузинской церкви с приходом нас общинка стала разношерстной, то в Старых Панех образовалась общинка, хотя и крошечная, но единодушная.
Грузинская община [36], членами которой мы стали, зародилась в 1924 году. Она состояла из нескольких семейств, живших в разных районах Москвы и объединившихся вокруг протоиерея Сергия Голощапова, бывшего ранее профессором Московской духовной академии. Эта община могла бы собрать верующих, живших в районе храма Грузинской Божией Матери и стать обычным приходом. Но протоиерей Голощапов ставил своей задачей не просто собирание прихода, а устроение его на основе церковного устава.
Однако воссоздание церковного устава в богослужениях не могло быть простым копированием того, что написано в уставе, так как для такого богослужения необходимы люди, не только любящие устав, но и живущие в соответствии с ним. А таких людей почти не было не только среди верующих людей, даже церковная иерархия забыла о том, что такое устав и к чему он обязывает.
Протоиерей Сергий Голощапов этого не понимал. Он был убежден, что уставное богослужение найдет горячий отклик среди верующих, и поддержка ему будет обеспечена. Но этому не суждено было осуществиться. Оказалось, что совершение уставных служб с «неуставными» людьми было таким трудным и неблагодарным делом, что даже и любители старины не проявляли рвения к тому, чтобы его поддержать. Они заходили в храм, выражали свое сочувствие ему, но далеки были оттого, чтобы разделить с ним его повседневные труды.
Заходили иногда в храм и те верующие люди, которые еще оставались жить в районе храма, но они также были вдали от общины, предпочитая посещать храмы, в которых богослужение совершалось более привычным для них порядком.
Единственными помощниками настоятеля в совершении уставных служб и в заботах о храме была небольшая группа молодежи. Но и она была связана с ним не столько внутренне, сколько внешне. Причина этого заключалась в том, что настоятель имел на жизнь церкви и на ее будущее безнадежно-унылый взгляд. Для него восстановление церковного устава было самоцелью.
Он смотрел на жизнь церкви, как на догорающую свечу, в горести склонив голову. Имея такой взгляд на жизнь церкви, он замкнулся в своих уставных увлечениях и своих духовных детей старался напитать тем же. Но его духовные дети были еще слишком молоды, чтобы удовлетвориться такой пищей. Для них само понятие «догорающей свечи» было чуждым. Догорать и чадить может все, но не Святая Церковь.
Для молодых самоцелью могла быть только жизнь во Христе. Восстановление же строго уставного богослужения было необходимо им лишь в той мере, в какой оно эту жизнь помогало утвердить.
Это разномыслие между протоиереем Сергием Голощаповым и наиболее жизнедеятельной частью общины с течением времени все более нарастало и углублялось. А так как протоиерей Голощапов не способен был преодолеть это разномыслие, то община была обречена на распад. Этот распад произошел довольно быстро и совершенно неожиданным образом.
6 (19) августа 1927 года, в день праздника Преображения, митрополит Сергий, замещавший тогда Патриаршего местоблюстителя, митрополита Петра [37], находившегося в заключении, обратился к верующим с воззванием, в котором признал ошибки, происшедшие от вмешательства церковной иерархии и верующих в политическую жизнь народа, и призвал церковь молиться о благоденствии Советской власти, дабы нам, верующим, иметь «тихое и безмолвное житие». Это воззвание породило в церковной жизни глубокое волнение [38].
Часть церковного общества осудила митрополита Сергия и откололась от него. В числе непримиримых противников его оказался и настоятель Грузинской общины протоиерей Сергий Голощапов.
Часть общины последовала за ним; другая же часть, которую составила наша группа, осталась верной митрополиту. Там, где Голощапов видел предательство церкви, мы видели необходимое мероприятие для оздоровления церковной жизни. Мы склонились перед смирением митрополита Сергия, которое он явил всем, и видели в нем достойного преемника первосвятителей московских. Мы чтили крест, который он принял на себя по долгу своего первосвятительства, и благодарили Бога, что в лице митрополита Сергия церковь обрела мудрого архипастыря, который вывел нас, верующих, на единственно правильный путь в наших отношениях с гражданской властью. Мы полюбили его, так как он снял с нашей совести камень, угнетавший нас, и обновленными, юными глазами взглянули на мир и на себя.
Восставшие же против митрополита Сергия считали его политиканом, руками которого гражданская власть разоряла церковь. Однако учинять раскол в церкви даже и в этом случае было недопустимо.
Да и что могли дать церкви те, кто откололся от митрополита Сергия? Несомненно, среди восставших против него было много хороших, честных людей. Я даже убежден, что их было больше, чем среди тех, кто остался с Сергием. Но что они могли дать верующим людям? Они полностью жили в прошлом, а между тем прошлое умерло, и никаких новых животворных идей, способных возродить церковную жизнь, у них не было.
Тем не менее они заслуживают уважения, как честные люди, оставшиеся верными своим убеждениям. Они знали, что их ждет безотрадное будущее, тем не менее не отвернулись от него, а мужественно испили горькую чашу, уготовленную им. Большинство из них погибло в ссылках и лагерях, а оставшиеся ушли в глубокое подполье.
Хотя высокие слова противников митрополита Сергия могли казаться, а многим и казались, заманчивыми, но нам они были чужды, так как молитва о тех, кто несет на себе бремя гражданской власти, является потребностью души христианина, не омраченной политическими страстями. Молитва угашает всякое зло, а зло было с обеих сторон. Молитва, конечно, искренняя, погашает прежде всего зло в том, кто молится, а победивший зло в себе раскрывает наилегчайший путь к тому, чтобы помочь и другому победить или хотя бы ослабить зло. Это одна причина.
Другая причина, побудившая нас сохранить верность митрополиту Сергию, заключалась в том, что мы не могли не поверить ему в его благих намерениях. Мы ждали, что за указом о молитве за гражданскую власть последует коренное изменение церковной жизни в соответствии с евангельскими основами. Однако мы в этом ошиблись.
Никаких добрых изменений в церковной жизни не произошло. Больше этого, после указа, почувствовав небольшое смягчение к себе со стороны гражданской власти, церковная иерархия вместо того, чтобы все силы отдать оздоровлению церковной жизни, качнулась в противоположную сторону. Это смягчение она приняла не для благоустроения находившейся в полном беспорядке церковной жизни, а для личного обогащения, которое увлекло ее на путь постыдного беззакония. Но это открылось для нас позже, когда мы вплотную соприкоснулись с жизнью церкви. В момент же издания указа мы о внутренней церковной жизни ничего не знали, и доверие митрополиту Сергию у нас было полное. Позже стало очевидно, что противники митрополита, не доверяя ему, были правы.
Однако их действия, нарушавшие единство церкви, все-таки оправдать нельзя. Недостойно было воздвигать смуту в церкви из-за того, что нас призывали к молитве. Чтобы это понять, не надо быть богословом, а достаточно иметь сердце христианина.
Итак, протоиерей Сергий Голощапов отделился от митрополита Сергия, установив духовную связь с теми епископами, которые были противниками митрополита. Это вынудило нас искать для себя новое прибежище. Прежде всего, нам нужен был другой духовник. Божиим промыслом им стал отец Варнава, монах из скита «Параклит» близ Троице-Сергиевой лавры [39].
Отец Варнава был старец небольшого роста, худой, с умными, светлыми, добрыми глазами и большой седой бородой. Он был до крайности прост и любвеобилен. Таких ангелоподобных людей мало на земле. Не раз братия скита просила его принять священство и быть духовником их, но отец Варнава всегда смиренно отказывался, выражая твердое желание окончить свою жизнь простым монахом. Суждение отца Варнавы в связи с расколом в церкви было такое: «Кто отходит от митрополита Сергия, тот отходит от святой Церкви». Для нашего же церковного устроения он благословил нас обратиться к правившему тогда Московской епархией архиепископу Филиппу [40].
Мы так и сделали. Архиепископ Филипп встретил нас отечески, проявив большое сочувствие и понимание. На наш вопрос о новом храме он ответил: «Выбирайте любой храм в Москве, я вам помогу».
Он выразил желание повидать всех нас вместе. Наша встреча произошла в квартире у Ирины с Наташей на Арбате в Плотниковом переулке. В знак своего расположения к нам он благословил нас «параманом». Так называется небольшой плат с изображением Креста Господня и со словами: «Аз язвы Господа нашего Иисуса Христа на теле моем ношу». Этот плат возлагается на человека при пострижении в монашество и носится монахом под одеждою на спине. Это благословение для нас было очень дорого и удивило нас.
Итак, мы стали искать по Москве новый храм для себя. Тогда было много храмов, и выбор был большой, но нам нужен был такой храм, в котором мы могли бы сохранить свою целостность и в то же время не нарушить жизни того прихода, который был при храме. После тщательных поисков мы выбрали маленький храм святых бессребреников Космы и Дамиана в Старопанском переулке на Ильинке [41].
В 20-х годах при строительстве большого соседнего дома колокольня и половина этого храма были разобраны, так что стена новой постройки стала одновременно западной стеной храма. После такой «реконструкции» храм приобрел вид часовни.
Этот храм по своему убожеству даже превосходил храм Грузинской Божией Матери. Если там все-таки теплилась жизнь и туда все-таки заходили богомольцы, то в Старых Панех все было мертво. Настоятелем храма был отец Петр Архангельский, пожилой протоиерей старого времени, благообразной внешности, степенный, умный и честный. Был и захудалый дьякон, а также старушка-просфорница, маленькая, согнутая вдвое, с раздвоенной губой.
В тот храм никто не ходил, да и некому было ходить. В былое время приход храма составляли владельцы и служащие частных торговых и промышленных контор. Но исчезли конторы, исчезли и люди, обслуживающие их. Казалось, надо было бы исчезнуть и причту, но, верный своему долгу, протоиерей Архангельский терпеливо оставался на своем посту. Сколько таких честных людей не сходило с «капитанских мостиков», когда «корабли» их тонули, об этом ведает один лишь Бог.
Протоиерей Архангельский встретил нас приветливо, но с некоторым удивлением. Он уже привык к угасшей жизни храма, и ему не верилось, что такие юные, какими были мы, пришли в храм с серьезным желанием трудиться.
На новом месте мы тщательно сберегли то лучшее, что дала нам Грузинская церковь, и в то же время обрели большую свободу. Исчезло и разномыслие. Если в Грузинской церкви с приходом нас общинка стала разношерстной, то в Старых Панех образовалась общинка, хотя и крошечная, но единодушная.
К этому времени «Параклит» был закрыт. В момент закрытия нам удалось вывезти отца Варнаву к себе и даже предоставить ему отдельную комнату.
Переехав к нам, отец Варнава стал членом нашей духовной семьи. К сожалению, он не мог быть нашим духовником, так как не имел сана священника. Мы не раз просили его принять священство, но он по-прежнему уклонялся. Об этом знал архиепископ Филипп. Однажды он вызвал его к себе и с первых слов сказал ему:
- Тебе, старец, надо принять священство. Отец Варнава пал ниц и со слезами ответил:
- Благослови, Владыко, на послушание.
Весть о том, что отец Варнава принимает священство, вся наша семья встретила с великой радостью, и не только наша семья, но и многие духовные дети и почитатели, которые были у него тогда в Москве. Посвящение отца Варнавы в сан дьякона совершил архиепископ Филипп в нашем убогом храме; рукоположение во иерея - в Дорогомиловском соборе [42].
Никогда в стенах этого величественного, ныне разрушенного собора не совершалось посвящение такого старца-пустынника, каким был отец Варнава. Никогда отец Варнава не предполагал, что настанет день, когда Господь призовет его к священству не для служения в скиту среди своих собратьев-монахов, а для служения в гуще мирской жизни. «Кто разуме ум Господень и кто советник Ему бысть» [43].
Переехав к нам, отец Варнава стал членом нашей духовной семьи. К сожалению, он не мог быть нашим духовником, так как не имел сана священника. Мы не раз просили его принять священство, но он по-прежнему уклонялся. Об этом знал архиепископ Филипп. Однажды он вызвал его к себе и с первых слов сказал ему:
- Тебе, старец, надо принять священство. Отец Варнава пал ниц и со слезами ответил:
- Благослови, Владыко, на послушание.
Весть о том, что отец Варнава принимает священство, вся наша семья встретила с великой радостью, и не только наша семья, но и многие духовные дети и почитатели, которые были у него тогда в Москве. Посвящение отца Варнавы в сан дьякона совершил архиепископ Филипп в нашем убогом храме; рукоположение во иерея - в Дорогомиловском соборе [42].
Никогда в стенах этого величественного, ныне разрушенного собора не совершалось посвящение такого старца-пустынника, каким был отец Варнава. Никогда отец Варнава не предполагал, что настанет день, когда Господь призовет его к священству не для служения в скиту среди своих собратьев-монахов, а для служения в гуще мирской жизни. «Кто разуме ум Господень и кто советник Ему бысть» [43].
1928 - лето 1929
Олюня не знает своего родного дома
Москва, 25 мая 1928 г. Дорогая Олюня [44]. Дошла очередь и Вас провожать. Прежние проводы были радостные, так как было ясно, что пройдет лето, и отъезжающие вновь вернутся в своей дом. У нас ведь есть маленький, бедный и плохо еще устроенный дом, но дом наш родной, который для нас краше всех дворцов мира [45].
А Вас грустно провожать. Вот Вы уедете, где-то будете жить, а вернетесь ли? Вдруг там где-то Вы увидите богатые хоромы других и прельститесь ими, а о далекой, убогой нашей хижине забудете. Вы считаете это невозможным. А так ли это?
Вдали от нас, в уединенье, пристальнее посмотрите вокруг, глубже прислушайтесь к тому, что внутри Вас, и подумайте о том, где Ваш родной дом. Так поживите подольше, и тогда, Бог даст, такие грустные мысли нас тревожить больше не будут. Пишите. Может быть, и я соберусь еще Вам написать.
Ваш В.
…А в глазах идут частые зеленые круги…
Москва, 14 июня 1928 г. Милая Наташа. Итак, разъезжаются почти все. Как ни странно, а я одиноким себя еще не чувствую. Точно кто-то у меня еще здесь остается, а кто или что - я и сам не знаю.
Вы спросите: чем я занят? Ответ один: думаю, только и делаю, что думаю, и все - о «мировых вопросах». Это было бы неплохо, если б только не острое недомогание, которое я почувствовал особенно сильно за последние дни. Болит голова, болит грудь, а в глазах идут частые зеленые круги. Во всем теле слабость, так что еле двигаюсь. Поглядел как-то на себя в зеркало и ужаснулся зеленый! А мысли все те же…
Ваш Воля
Горе мое стихнет, если я буду поближе к другим людям, когда они страдают
Здравствуйте, дорогая Ирина. Сегодня первый день, как я в С. Тоска, смертельная тоска! От нее мне теперь, кажется, никуда не скрыться, а если ее у меня отнять, то во мне будет ужасающая пустота. Здесь тихо, и я одна.
Вчера в комнату папы я не входила, а ночью долго не могла заснуть. Мне все казалось, что папа у себя, что у него горит огонь, и он читает или заснул, но забыл погасить огонь, и что мне надо пойти и погасить. Однако я не пошла, потому что знала, что его там нет и что он умер. Вы только подумайте: я его никогда больше не увижу, никогда не скажу ему ни одного слова, никогда он ласково меня не встретит, как бывало ласково встречал. Как тяжко об этом подумать. В этом горе одна опора - моя вера.
Сегодня двадцатый день со дня смерти папы. Вчера была заупокойная всенощная. Сегодня после обедни к нам зашел один из самых близких папе людей. Войдя в комнату папы, он долго плакал. Желание его утешить заставило меня забыть, что он плачет о том же, о чем плачу и я.
А вечером одна молодая женщина рассказала мне о своей горькой жизни. Она легкомысленно вышла замуж пять лет назад, и все эти годы были для нее одним лишь страданием. Слушая ее, я переживала ее горе и снова, хотя и на короткое время, забыла о себе. Эти два случая дали мне надежду, что горе мое стихнет, если я буду поближе к другим людям, когда они страдают.
А как Вы живете? Как устроились в Задонске? Напишите обо всем подробнее и откровеннее. Хотя о последнем обычно не просят. Это бывает само собой. Бывает так: скажет другой всего несколько слов, а делается сразу близким. Так случилось и между нами. Я даже плохо помню, что Вы мне говорили, когда мы шли в музей, но только я тогда же заметила, что к тому доброму чувству, которое у меня было к Вам, прибавилось что-то самое главное и дорогое, что сделало Вас очень близкой мне.
Крепко целую. Душенька.
Мы уже прошли замечательный путь
Москва, 17 июня 1928 г. Дорогая Душенька. Эти дни я все больше и больше втягиваюсь в уединение. Это, кажется, действительно и есть то единственное, что нужно нам в настоящее время. Пожить в уединении и еще раз передумать все - вот цель моя на это лето. Не знаю, как Вам, а мне мои жизненные тропинки часто казались сбивчивыми. Теперь как будто наступает другое время. Дали стали проясняться, и скоро можно будет окончательно сказать «да» или «нет». Как во мраке после солнца сначала все кажется зеленым и только спустя некоторое время начинаешь различать очертания предметов, так и в нашей жизни получилось. Увидев свет и необъятную внутреннюю свободу, мы ослепли, так как глаза наши не привыкли ни к свету, ни к тем горизонтам, которые открылись перед нами. С тех пор прошло почти три года. Путь, пройденный нами, есть уже наше достояние. Иногда возникает вопрос - достояние ли? Тогда охватывает душу тяжелое сомнение в реальности и ценности пройденного пути. Но стоит только сравнить то, чем мы жили раньше, с нашей настоящей жизнью, как становится очевидным, что мы уже прошли замечательный путь, хотя и шли ощупью, почти вслепую.
Сейчас я живу целым рядом надежд. Прежде всего - университет. И не оставляет мысль о постриге. Не грустите.
Ваш Воля
Верю тебе во всем и до конца...
Москва, понедельник, 2 июля 1928 г. Любимая моя сестра. Получил твое письмо и очень был рад ему. Как хорошо, что ты вскоре после смерти папы могла написать такое письмо. Слава Богу, что ты находишь утешение и ободрение в горе постигшем нас, на путях нашей святой веры. Если будем верны Христу и будем жить так, как учит нас Святая Церковь, то наследуем жизнь вечную, а если отступим от Христа и забудем заветы Святой Церкви, то предадим наших отцов и матерей и себя загубим.
Вчера я сказал Лидочке, а теперь напишу и тебе - я не знаю, как будут жить мои ближайшие друзья, если меня с ними не будет, но я знаю, что ты всегда будешь жить со Христом. Верю я тебе во всем до конца. Храни тебя Господь.
Твой брат В.
А теперь во мне произошла перемена...
Задонск, 5 июля 1928 г. Дорогая Душенька! Если бы ты знала, какую радость ты принесла мне своим письмом! Трудно сказать - ждала ли я его или нет. Внешне - нет, а внутренно - да.
Ты не ошиблась. Я тоже много думала над этими же вопросами. Да и могло быть иначе?! Как можно не думать о смерти, когда она всегда напоминает о себе. Я еще не теряла своих близких, и мне не приходилось быть при смерти других людей. В первый раз я была при смерти Петра Никитича. Раньше я и не представляла себе, что можно умереть так, как он. Я никогда не забуду последних минут его жизни, когда все мы склонились на колени и молились о нем. Незабываемые переживания. Я хотела бы так умереть и в момент смерти иметь около себя близких с такою верой, как ты и твой брат.
У меня раньше часто бывали минуты глубокого уныния и даже отчаяния от мысли, что кто-нибудь из моих близких умрет. Я думала, что вместе с земной жизнью окончится все. Еще этой зимой, во время болезни Ирины, когда ей угрожала смерть, я приходила в отчаяние. А теперь во мне произошла перемена. Присутствуя при кончине твоего папы, я обрела в себе веру в вечную жизнь, и она наполняет меня великою радостью. Примером того, как христиане относятся к смерти, явился для меня твой брат.
Твоя Наташа.
Налетела буря на нас, ужасная буря
Москва, 17 октября 1928 г. Дорогой Виктор [46]. Какие же мы все маленькие и глупенькие! Какие мы беспомощные! Выплыли в утлой лодке в открытое море, не думая о той опасности, которая грозит нам. Было ясно и спокойно, и вдруг налетела буря на нас, ужасная буря, и вот один из нас погиб. Трудно, очень трудно пережить этот удар. Кажется невероятным, что Воли уже не будет с нами. Даже В., самый большой из нас, и тот тоже стал маленьким. Но не вечно же будет буря! Выглянет и солнышко и согреет нас. Помоги Вам это тяжкое время. Не забывайте о нас.
Ваша Ирина.
Eпискoп Никон горюет о Воле...
Иверская община, 7 мая 1929 г. Дорогая Наташа. С искренней радостью я получил от Вас посылку. Приношу всем глубокую благодарность. По правде сказать, я уже терял всякую надежду на сохранение добрых отношений ко мне через допущенные кое-какие резкости. Эти резкости произошли в результате того горя, которое я переживал от весьма чудовищной неожиданности, как смерть любимого Воли. Но время все уносит в бездну забвения и покорности действительности. О Воле же, хотя горе и переживается, память по-прежнему свежа. Царство Небесное и вечный покой душе его да будет!
С благодарностью еп. Никон.
Олюня на распутье
Москва, воскресенье 2 июня 1929 г. Дорогая Олюня. Спасибо за письмо и за доверие. Ты пишешь, что много твоих сил отвлекается от занятий по живописи на участие в общественной жизни курсов, и это так тебя затрудняет, что ты готова покинуть курсы.
Что же ты тогда будешь делать? У тебя могут быть два пути. Первый - монашество. Но готова ли ты к нему? Думаю, что ни ты, и никто другой из нас к нему не готов. Мы еще насквозь мирские. Мы опутаны мирскими, плотскими сетями, как мухи паутиной, и у нас нет более нужного дела, как терпеливо и неустанно эти сети распутывать.
Другой путь - оставить ученье и поступить на службу. Но ради чего? Разве на службе ты избавишься от той двойственности, которая так томит тебя теперь? Нет, с курсов тебе уходить не следует. Наоборот, надо крепче держаться за них. А участием в общественной жизни курсов ты, Олюня, не смущайся.
Вот ты это лето живешь в деревне, перед тобой сельский совет, ты смотришь на него и думаешь: «Можно ли мне, христианке, туда войти? Не грешно ли? Будет ли там место для меня?» Не только, дорогая Олюня, можно, но и должно, и место там будет для тебя, только входи смелее, входи с добрым сердцем и помогай, чем только можешь. Ничего, кроме похвалы, ты за это не заслужишь.
Нынешний год Господь посылает нашему народу богатый урожай. Митрополит Сергий этому радуется, как радуется каждый добрый человек, а кое-кто злою печалью подавляется. Радуйся и ты! Радуйся, а не печалься. Радуйся всякому благу, которое Господь ниспосылает людям. Если ты будешь так жить, то тебе не надо думать об уходе с курсов. Ты и там найдешь свое место. Да хранит тебя Господь.
Твой В.
У меня не хватает ни веры, ни решимости...
Москва, 8 августа 1929 г. Напрасно ты, Душенька, возводишь на меня обвинение относительно моих писем. К сожалению, я не спокоен, так как боюсь помешать тебе. Для меня ваш путь пока невозможен. Чтобы идти вашим путем, у меня не хватает ни веры, ни решимости. Это я глубоко почувствовал после нашей последней встречи. Я думал, что все мы пойдем вместе, хотя и разными путями, как братья и сестры, во всем помогая друг другу. Но для вас это невозможно. Ваш девиз: «Кто всем сердцем не с нами, тот не с нами», - и вы свято и нерушимо бережете его, и через это сильно затрудняется мое общение с тобой и с другими. Ты пишешь, что еще раз убедилась в том, что для тебя другой жизни быть не может. Если так, то да поможет тебе Бог! Про себя скажу, что у меня не все хорошо. Хорошо только то, что я теперь стал это понимать. Будь здорова.
Виктор.
Москва, 25 мая 1928 г. Дорогая Олюня [44]. Дошла очередь и Вас провожать. Прежние проводы были радостные, так как было ясно, что пройдет лето, и отъезжающие вновь вернутся в своей дом. У нас ведь есть маленький, бедный и плохо еще устроенный дом, но дом наш родной, который для нас краше всех дворцов мира [45].
А Вас грустно провожать. Вот Вы уедете, где-то будете жить, а вернетесь ли? Вдруг там где-то Вы увидите богатые хоромы других и прельститесь ими, а о далекой, убогой нашей хижине забудете. Вы считаете это невозможным. А так ли это?
Вдали от нас, в уединенье, пристальнее посмотрите вокруг, глубже прислушайтесь к тому, что внутри Вас, и подумайте о том, где Ваш родной дом. Так поживите подольше, и тогда, Бог даст, такие грустные мысли нас тревожить больше не будут. Пишите. Может быть, и я соберусь еще Вам написать.
Ваш В.
…А в глазах идут частые зеленые круги…
Москва, 14 июня 1928 г. Милая Наташа. Итак, разъезжаются почти все. Как ни странно, а я одиноким себя еще не чувствую. Точно кто-то у меня еще здесь остается, а кто или что - я и сам не знаю.
Вы спросите: чем я занят? Ответ один: думаю, только и делаю, что думаю, и все - о «мировых вопросах». Это было бы неплохо, если б только не острое недомогание, которое я почувствовал особенно сильно за последние дни. Болит голова, болит грудь, а в глазах идут частые зеленые круги. Во всем теле слабость, так что еле двигаюсь. Поглядел как-то на себя в зеркало и ужаснулся зеленый! А мысли все те же…
Ваш Воля
Горе мое стихнет, если я буду поближе к другим людям, когда они страдают
Здравствуйте, дорогая Ирина. Сегодня первый день, как я в С. Тоска, смертельная тоска! От нее мне теперь, кажется, никуда не скрыться, а если ее у меня отнять, то во мне будет ужасающая пустота. Здесь тихо, и я одна.
Вчера в комнату папы я не входила, а ночью долго не могла заснуть. Мне все казалось, что папа у себя, что у него горит огонь, и он читает или заснул, но забыл погасить огонь, и что мне надо пойти и погасить. Однако я не пошла, потому что знала, что его там нет и что он умер. Вы только подумайте: я его никогда больше не увижу, никогда не скажу ему ни одного слова, никогда он ласково меня не встретит, как бывало ласково встречал. Как тяжко об этом подумать. В этом горе одна опора - моя вера.
Сегодня двадцатый день со дня смерти папы. Вчера была заупокойная всенощная. Сегодня после обедни к нам зашел один из самых близких папе людей. Войдя в комнату папы, он долго плакал. Желание его утешить заставило меня забыть, что он плачет о том же, о чем плачу и я.
А вечером одна молодая женщина рассказала мне о своей горькой жизни. Она легкомысленно вышла замуж пять лет назад, и все эти годы были для нее одним лишь страданием. Слушая ее, я переживала ее горе и снова, хотя и на короткое время, забыла о себе. Эти два случая дали мне надежду, что горе мое стихнет, если я буду поближе к другим людям, когда они страдают.
А как Вы живете? Как устроились в Задонске? Напишите обо всем подробнее и откровеннее. Хотя о последнем обычно не просят. Это бывает само собой. Бывает так: скажет другой всего несколько слов, а делается сразу близким. Так случилось и между нами. Я даже плохо помню, что Вы мне говорили, когда мы шли в музей, но только я тогда же заметила, что к тому доброму чувству, которое у меня было к Вам, прибавилось что-то самое главное и дорогое, что сделало Вас очень близкой мне.
Крепко целую. Душенька.
Мы уже прошли замечательный путь
Москва, 17 июня 1928 г. Дорогая Душенька. Эти дни я все больше и больше втягиваюсь в уединение. Это, кажется, действительно и есть то единственное, что нужно нам в настоящее время. Пожить в уединении и еще раз передумать все - вот цель моя на это лето. Не знаю, как Вам, а мне мои жизненные тропинки часто казались сбивчивыми. Теперь как будто наступает другое время. Дали стали проясняться, и скоро можно будет окончательно сказать «да» или «нет». Как во мраке после солнца сначала все кажется зеленым и только спустя некоторое время начинаешь различать очертания предметов, так и в нашей жизни получилось. Увидев свет и необъятную внутреннюю свободу, мы ослепли, так как глаза наши не привыкли ни к свету, ни к тем горизонтам, которые открылись перед нами. С тех пор прошло почти три года. Путь, пройденный нами, есть уже наше достояние. Иногда возникает вопрос - достояние ли? Тогда охватывает душу тяжелое сомнение в реальности и ценности пройденного пути. Но стоит только сравнить то, чем мы жили раньше, с нашей настоящей жизнью, как становится очевидным, что мы уже прошли замечательный путь, хотя и шли ощупью, почти вслепую.
Сейчас я живу целым рядом надежд. Прежде всего - университет. И не оставляет мысль о постриге. Не грустите.
Ваш Воля
Верю тебе во всем и до конца...
Москва, понедельник, 2 июля 1928 г. Любимая моя сестра. Получил твое письмо и очень был рад ему. Как хорошо, что ты вскоре после смерти папы могла написать такое письмо. Слава Богу, что ты находишь утешение и ободрение в горе постигшем нас, на путях нашей святой веры. Если будем верны Христу и будем жить так, как учит нас Святая Церковь, то наследуем жизнь вечную, а если отступим от Христа и забудем заветы Святой Церкви, то предадим наших отцов и матерей и себя загубим.
Вчера я сказал Лидочке, а теперь напишу и тебе - я не знаю, как будут жить мои ближайшие друзья, если меня с ними не будет, но я знаю, что ты всегда будешь жить со Христом. Верю я тебе во всем до конца. Храни тебя Господь.
Твой брат В.
А теперь во мне произошла перемена...
Задонск, 5 июля 1928 г. Дорогая Душенька! Если бы ты знала, какую радость ты принесла мне своим письмом! Трудно сказать - ждала ли я его или нет. Внешне - нет, а внутренно - да.
Ты не ошиблась. Я тоже много думала над этими же вопросами. Да и могло быть иначе?! Как можно не думать о смерти, когда она всегда напоминает о себе. Я еще не теряла своих близких, и мне не приходилось быть при смерти других людей. В первый раз я была при смерти Петра Никитича. Раньше я и не представляла себе, что можно умереть так, как он. Я никогда не забуду последних минут его жизни, когда все мы склонились на колени и молились о нем. Незабываемые переживания. Я хотела бы так умереть и в момент смерти иметь около себя близких с такою верой, как ты и твой брат.
У меня раньше часто бывали минуты глубокого уныния и даже отчаяния от мысли, что кто-нибудь из моих близких умрет. Я думала, что вместе с земной жизнью окончится все. Еще этой зимой, во время болезни Ирины, когда ей угрожала смерть, я приходила в отчаяние. А теперь во мне произошла перемена. Присутствуя при кончине твоего папы, я обрела в себе веру в вечную жизнь, и она наполняет меня великою радостью. Примером того, как христиане относятся к смерти, явился для меня твой брат.
Твоя Наташа.
Налетела буря на нас, ужасная буря
Москва, 17 октября 1928 г. Дорогой Виктор [46]. Какие же мы все маленькие и глупенькие! Какие мы беспомощные! Выплыли в утлой лодке в открытое море, не думая о той опасности, которая грозит нам. Было ясно и спокойно, и вдруг налетела буря на нас, ужасная буря, и вот один из нас погиб. Трудно, очень трудно пережить этот удар. Кажется невероятным, что Воли уже не будет с нами. Даже В., самый большой из нас, и тот тоже стал маленьким. Но не вечно же будет буря! Выглянет и солнышко и согреет нас. Помоги Вам это тяжкое время. Не забывайте о нас.
Ваша Ирина.
Eпискoп Никон горюет о Воле...
Иверская община, 7 мая 1929 г. Дорогая Наташа. С искренней радостью я получил от Вас посылку. Приношу всем глубокую благодарность. По правде сказать, я уже терял всякую надежду на сохранение добрых отношений ко мне через допущенные кое-какие резкости. Эти резкости произошли в результате того горя, которое я переживал от весьма чудовищной неожиданности, как смерть любимого Воли. Но время все уносит в бездну забвения и покорности действительности. О Воле же, хотя горе и переживается, память по-прежнему свежа. Царство Небесное и вечный покой душе его да будет!
С благодарностью еп. Никон.
Олюня на распутье
Москва, воскресенье 2 июня 1929 г. Дорогая Олюня. Спасибо за письмо и за доверие. Ты пишешь, что много твоих сил отвлекается от занятий по живописи на участие в общественной жизни курсов, и это так тебя затрудняет, что ты готова покинуть курсы.
Что же ты тогда будешь делать? У тебя могут быть два пути. Первый - монашество. Но готова ли ты к нему? Думаю, что ни ты, и никто другой из нас к нему не готов. Мы еще насквозь мирские. Мы опутаны мирскими, плотскими сетями, как мухи паутиной, и у нас нет более нужного дела, как терпеливо и неустанно эти сети распутывать.
Другой путь - оставить ученье и поступить на службу. Но ради чего? Разве на службе ты избавишься от той двойственности, которая так томит тебя теперь? Нет, с курсов тебе уходить не следует. Наоборот, надо крепче держаться за них. А участием в общественной жизни курсов ты, Олюня, не смущайся.
Вот ты это лето живешь в деревне, перед тобой сельский совет, ты смотришь на него и думаешь: «Можно ли мне, христианке, туда войти? Не грешно ли? Будет ли там место для меня?» Не только, дорогая Олюня, можно, но и должно, и место там будет для тебя, только входи смелее, входи с добрым сердцем и помогай, чем только можешь. Ничего, кроме похвалы, ты за это не заслужишь.
Нынешний год Господь посылает нашему народу богатый урожай. Митрополит Сергий этому радуется, как радуется каждый добрый человек, а кое-кто злою печалью подавляется. Радуйся и ты! Радуйся, а не печалься. Радуйся всякому благу, которое Господь ниспосылает людям. Если ты будешь так жить, то тебе не надо думать об уходе с курсов. Ты и там найдешь свое место. Да хранит тебя Господь.
Твой В.
У меня не хватает ни веры, ни решимости...
Москва, 8 августа 1929 г. Напрасно ты, Душенька, возводишь на меня обвинение относительно моих писем. К сожалению, я не спокоен, так как боюсь помешать тебе. Для меня ваш путь пока невозможен. Чтобы идти вашим путем, у меня не хватает ни веры, ни решимости. Это я глубоко почувствовал после нашей последней встречи. Я думал, что все мы пойдем вместе, хотя и разными путями, как братья и сестры, во всем помогая друг другу. Но для вас это невозможно. Ваш девиз: «Кто всем сердцем не с нами, тот не с нами», - и вы свято и нерушимо бережете его, и через это сильно затрудняется мое общение с тобой и с другими. Ты пишешь, что еще раз убедилась в том, что для тебя другой жизни быть не может. Если так, то да поможет тебе Бог! Про себя скажу, что у меня не все хорошо. Хорошо только то, что я теперь стал это понимать. Будь здорова.
Виктор.
Примечания:
[36]. Община при храме Грузинской иконы Божией Матери.
[37]. Петр (Полянский), митрополит Крутицкий вступил в обязанности Местоблюстителя Патриаршего Престола по завещанию Патриарха Тихона. Расстрелян 10 октября 1937 г.
[38]. 29 июля 1927 года митрополит Сергий (Страгородский) и Члены Временного Патриаршего Священного Синода издали Послание к пастве, известное как Декларация 1927 года. Декларация должна была засвидетельствовать лояльность церкви по отношению к советской власти. Эта декларация, а также последовавшие за ней указы митрополита Сергия о поминовении за богослужением властей стали причиной возникновения оппозиции непоминающих (имя митрополита Сергия за богослужением).
[39]. Отец Варнава (Гоголев) - см. Приложение. Скит (пустынь) Параклит основан в 1860 г. старцами-пустынниками по предложению наместника Свято-Троицкой Лавры Архимандрита Антония на месте монастырской лесной дачи недалеко (8 км) от Лавры. В 1861 г. святителем Филаретом, митрополитом Московским и Коломенским освящен храм во имя Параклита - Святого Духа Утешителя. Святыней пустыни была икона св. Иоанна Предтечи, написанная на Афоне в XI в. и привезенная в Параклит в 1871 г. В пустыне были обязательны два правила: ежемесячное причащение и недопущение в пустынь женщин.
[40]. Архиепископ Филипп (Гумилевский), в 1920 г. хиротонисан во епископа Ейского, викария Ставропольской епархии. В 1923 г. был в заключении и ссылке. С 1927 г. - архиепископ Звенигородский, викарий Московской епархии. В 1931 г. вновь арестован, погиб в 1936 г.
[41]. Церковь святых бессребреников Космы и Дамиана, что в Старых Панех, иначе называется Успения Божией Матери, что в Старой Певчей. Известна с 1564 г. Закрыта в 1930 г.
[42]. Церковь Богоявления в Дорогомилове. Известна с XVII в. После закрытия Успенского собора в Кремле и передачи храма Христа Спасителя обновленцам (в 1923 г.) Богоявленская церковь в Дорогомилове получила значение кафедрального собора. Здесь в 1932 г. принял иерейское рукоположение будущий Патриарх Московский Пимен. Собор был взорван во второй половине 30-х годов.
[43]. Рим. 11:34.
[44]. Олюня - Ольга Павловна Богоявленская (см. Приложение)
[45]. Речь идет об общине.
[46]. Виктор - Виктор Николаевич Галкин (см. Приложение).
