[8] Из воспоминаний архимандрита Сергия
Добрый Сергей Петрович [9] часто делился с нами новостями из церковной жизни. Однажды он таинственно, как это было свойственно ему, сообщил, что знает храм, в котором под большие праздники совершаются ночные службы по афонскому уставу. Это нас заинтересовало, и под Крещение - в 1925 году - в одиннадцатом часу ночи пошли туда.
Недалеко от Варварских ворот, в тихом переулке, и доныне стоит чудный старинный храм Святой Троицы. В то время храм уже был закрыт. Только внизу, в полуподвальном помещении, где находился чудотворный образ Грузинской Божией Матери, еще совершались службы. Вот туда и привел нас Сергей Петрович.
В храм мы вошли во время литии. Низкий тусклый иконостас, низкие своды, сырые стены, маленькие окна под потолком, холод, дым - таковы были наши первые впечатления. Служил священник лет пятидесяти, лысый, немного опухший. Тонким хрипловатым голосом он старательно произносил ектеньи, и он же вместе с молящимися пел «Господи, помилуй» и другие песнопения, которые полагалось петь по уставу. Пели благозвучно, часто ошибались, но с вдохновеньем. После литии почти все свечи и лампады были погашены, и храм погрузился во мрак. Молящиеся - их было немного, человек тридцать - сели на скамьи и сидя слушали поучение, полагавшееся на этот праздничный день.
После чтения поучения и кафизм все светильники вновь были зажжены, и певчие дружно запели псалом «Хвалите имя Господне» [10], и не в четырех стихах, как поется обычно в храмах, а полностью. В этот момент из алтаря вышел священник, держа в руке пук горящих свечей, которые были тут же розданы молящимся. В храме стало светло, тепло и богато. Большие восковые свечи пред иконами горели ярко; подсвечники блестели золотом; паникадило сияло от восковых свечей; тихо мерцали разноцветные лампады; белоснежные узорчатые полотенца нежно облегали темные лики старинных икон; лица молящихся светились радостью, а певчие дружно, обиходным московским распевом, продолжали петь стихи хвалебного псалма. «Иже порази языки многи и изби цари крепки», - пели вдохновенно на одном клиросе, и столь же вдохновенно продолжал другой клирос: «Сиона, царя амморейска, и Ога, царя вассанска, и вся царствия ханаанска».
Окончив этот псалом, певчие с еще большим подъемом запели другой псалом, в котором повествуется о том, как велик и чуден наш Господь Бог. По окончании этого псалма пели величание. Последний раз величание пели все присутствовавшие в храме. Это был момент наибольшего молитвенного подъема. Было так радостно, так светло, так празднично, как бывает только на Пасху. Дальше следовало чтение Евангелия, в котором слова «Ты еси, Сын Мой возлюбленный» [11] звучали как непреложная, божественная истина, озаряющая нашу жизнь и возводящая нас от земли на небо.
Во время чтения первого часа почти все светильники были погашены, и храм снова погрузился во мрак. Вокруг все стихло, и храм наполнился молитвою. Только ровный и спокойный голос чтеца нарушал благоговейную тишину и разносил по храму слова псалмов, которые сладко западали в размягченную душу.
Законы и понятия чувственного мира, которые обычно порабощают нас, куда-то исчезли. Вместо них раскрылись законы и понятия другой жизни, духовной. Христовой, которая вне времени и пространства и которая чудесно преображает всех, прикоснувшихся к ней чистым сердцем. «Яко тысяща лет пред очима Твоима, Господи, яко день вчерашний мимо иде…» [12] - слышались в затихшем храме слова божественного псалмопевца. Так, в молитвенной тишине, закончилась праздничная утреня. Был ранний утренний час, хотя и было еще темно.
Искренняя молитва, простые люди, простое пение, теплый свет восковых свечей и лампад, уставный порядок, ночное время, полуподвальное помещение, напоминавшее время жизни первых христиан, - все это не могло не оставить в нас глубокого впечатления. Там теплился огонек искренней веры и любви. Этот огонек был очень слабый, но достаточный, чтобы около него остановилось немного путников, томимых духовною жаждой. В числе этих путников оказались и мы.
***
Впечатление от службы под Крещение было такое глубокое, что вопроса о том, каким образом совершится наше «воцерковление», для нас уже не было. Мы стали посещать этот храм и мало-помалу сжились с ним. В нем все было убого, нищенски и в то же время все просто, искренно и совсем необычно.
Войдя в храм, вы не увидели бы свечного ящика. А если вам нужны были свечи или просфоры, то вы могли свободно их брать со столика, на котором они лежали, опуская в кружку по своему усмотрению ту или иную монету. Электрический свет не бил вам в глаза, так как храм освещался только свечами и лампадами, которые в определенные моменты богослужения почти все гасились. Потом снова зажигались, в соответствии с церковным уставом. Всенощная заканчивалась чтением первого часа и оглашением преп. Феодора Студита, которое совершалось в западной части храма, у входных дверей, когда в храме горели только две лампады у Царских врат.
Нас, вошедших в общину, было семь человек. Некоторые из нас взялись помогать в хозяйственных делах, а другие стали на клирос, чтобы осваивать церковное пение. А это дело было нелегким. Гласов-то - восемь стихирных, да восемь тропарных, да восемь распевов канонов, да восемь прокимных. Всего тридцать два. А к ним надо прибавить еще целый ряд других обиходных напевов. Хотя руководителя у нас не было, но мы все-таки не утонули, и даже кое-чему научились, имея в руках ценнейшие сборники обиходных распевов Синодального издания.
Самое дорогое для нас было то, что мы вошли в строй уставной церковной службы с ее божественно-мудрой красотой. Под большие праздники совершались «всенощные бдения». Это означало, что мы начинали службу около десяти часов вечера и оканчивали в пять-шесть часов утра. Хотя внешнее убожество наших богослужений в такие праздничные дни было особенно очевидно, но мы его не видели. Теплота соборной молитвы все преображала, нищета раскрывалась богатством, а души наши преисполнялись светлой радости.
По окончании службы была братская трапеза. Она была убогая, так, кое-что, но и в ней сладость духовная была неизъяснимой. Она была отзвуком «вечери любви» первых христиан. Впрочем, нашлись люди, которые уязвились этим и позавидовали нам. Следствием этого было появление заметки в одной из центральных газет о том, что в такой-то церкви совершаются «объядения и упивания» и «как это нехорошо». Но это нас не смутило, и мы продолжали идти своим путем.
1925
Какой аромат! Какой простор...
5 июля 1925 г. Дорогая Лида [13]. Прошло двое суток, как я покинул душную, пыльную Москву [14]. Впечатлениям нет конца. Почти все время я провел на палубе. Две ночи не смыкал глаз. До чего же хороши были эти ночи! В Рязань приехали рано утром. Встретили нас с радостью. В десять часов были уже за обедней. Потом - на Оку купаться. Шли лугами. Представь себе необозримые луга, сплошь покрытые цветами. А трава по колено, мягкая, сочная, бархатистая. Какой аромат! Какой простор! Вот это - наша Русь! Мы шли босые. Всеволод Иванович [15] не удержался и сорвал несколько гвоздик. Привет друзьям.
Будем жить по-иному
9 июля 1925 г. Дорогая Лида. Вчера мы приехали в С. [17]. Встретили нас и здесь очень радушно... Из Сарова я предполагаю вернуться в C., а Сергей Петрович, вероятно, проедет через Арзамас в Москву. О своих переживаниях писать трудно.
Ясно пока одно, что по возвращении в Москву будем жить по иному. Большое утешение имею в том, что там, в Москве, осталась ты, моя любимая жена, и я тебе безгранично верю. Только прошу тебя, не сердись на меня за то, что Москвы, мне необходимо было оставить все и ехать. Даже и сейчас мои нервы часто нестерпимо угнетают меня. Трудно и представить себе, что было бы со мной, если бы я остался в Москве. Будь благополучна и радостна.
Твой В.
Как будто можно жить, не приобщаясь к жизни, общей жизни
Москва, Перловка, лето 1925 г. Дорогой В. вчера мы с Душенькой [18] и мамой шли под надвигавшейся грозой в поля... Я не жила на даче с шестнадцати лет, и вот теперь я сознаю то, что любила тогда еще неясно и неосознанно. Светлые думы в темнеющих летних полях - как многоценные тома книг для меня.
Работу нашу [19] я все больше люблю. Глаза раскрываются на мир, когда я читаю книги по духу близких нам. Они мечтают о том, о чем я мечтала, указывают пути, когда мне виделось бездорожье. Вереницей любимых лиц проходят передо мною, когда мне думалось, что я одна в пустыне. Радостно прийти к ним от холодных, отвлеченных прежних дум моих и постижений.
Еще недавно я не сознавала теченья жизни, общей жизни. Жила в себе и стремилась куда-то, тоскуя неустанно и перестраивая, создавая жизнь свою. Как будто можно жить, не приобщаясь к жизни, общей жизни, не клонясь под ветром, который клонит все умы, как венчики ромашек, - в наш век, не торжествуя солнцем, нашим солнцем, как торжествует все кругом, сейчас.
Вот мысли, вера и любовь моя ко всем, кого я полюбила в книгах, и к тем, кого мы встретили с тобой за это время, - за то, что в этом они движении, что те слова сказали, в которых правда - моя.
Мой дорогой! Ты позвал меня на этот путь. Ты изменил меня. Быть может, я не была такая раньше. Иль нет - такая, в этом правда, в этом раскрытие души моей.
Твоя Лида.
1926
Из воспоминаний Н. И. Сорокиной [20]
2 мая 1926 г. В воскресенье, в конце мая, утром пришел Всеволод Иванович и стал усиленно звать меня и Ирину [21] в Коломенское. Сначала мы не хотели ехать, но его поддержала мама [22], и мы согласились. Местом сбора был храм Грузинской иконы Божией Матери. На трамвайной остановке мы встретили Олега [23]. Он ехал туда же. После окончания службы все собрались около храма. Всеволод Иванович познакомил нас с В. Был тут и и Сергей Петрович, который возглавлял нашу экскурсию.
Во время нашего путешествия В., между прочим, спросил, когда у меня будет отпуск и где я думаю его провести. Я ответила, что предполагаю ехать на Кавказ.
- А мы собираемся ехать в Саров, - сказал В., - не лучше ли и вам поехать с нами?
На мой вопрос, что в Сарове интересного, В. рассказал, какая там святыня, какие люди, дремучие леса, зеркальные речки, а также о своей прошлогодней поездке туда. Чем больше он говорил, тем больше я проникалась желанием ехать туда, и когда В., высказал опасение, как бы мне в Сарове не было скучно и не лучше ли мне поехать на юг, то я уже не сомневалась, что мне надо ехать в Саров, и только в Саров.
Из воспоминаний м. Серафимы (Л. Н. Савельевой)
Поездка в Коломенское снова приоткрыла путь в Саров. Были получены одновременные отпуски с работ. Для пополнения наших скудных средств удалось достать работу по исправлению бланков, в которых были допущены типографские ошибки. Общими усилиями она была выполнена.
Определилось, что во второй поездке в Саров примут участие девять человек. Почти все смутно представляли себе место и цель путешествия.
Пароход отошел от Устинского моста. Первая остановка. Путешественники выбрались на берег, и только В. остался в каюте. Тут же на деревянном шлюзе Всеволод Иванович вырезал:
В память вечного союза
У запруженного шлюза
Без горя и тоски
До гробовой доски.
Следующая пристань - Перерва.
Из воспоминаний м. Надежды (И.И. Сорокиной)
Когда мне предложили ехать в Саров, я, сама не знаю почему, быстро согласилась. Однако на пароходе меня начали обуревать всякие сомнения. «Что я буду делать там?». Мне казалось, что я буду только обузой для всех. Такие же сомнения переживала и Наташа [24]. Мы спустились с ней в трюм, спрятались за какие-то бочки и стали раздумывать, что нам делать. Было намерение сойти с парохода и вернуться в Москву. Но В., заметив наше отсутствие, стал искать. Увидев нас за бочками, он внимательно выслушал нас и рассеял все наши сомнения... Мысль о возвращении отпала.
27 июля 1926 г. Дорогая Душенька. В жизни часто так бывает: рассчитываешь, надеешься, и даже предвкушаешь удовольствие, а забываешь, что все это человеческое и что обстоятельства нашей жизни могут так сложиться, что от наших самонадеянных расчетов не останется и следа. Так и с нами случилось. Не знаю, известно ли тебе, что Олег сбежал с парохода на первой же пристани. Мы были так взволнованы этим событием, что ничего другого не могли придумать, как со второй пристани отправить на розыски его Волю [25]. После этого происшествия все вплоть до Рязани были крайне опечалены [26].
Я даже заболел и вынужден лежать в душной каюте. Теперь у меня одна забота - приободрить своих спутников. Мало-помалу это удается. Возвращение Воли с хорошими вестями всех успокоило. Особенно воспрянул духом Всеволод Иванович. На него нашло вдохновенье, и он целыми днями пишет стихи. Сегодня ночью будем в Муроме. Дальше наше путешествие будет посложнее. Немало грущу и о том, что ты, дорогая сестра, с нами не поехала.
Будь здорова. Твой брат В.
Из воспоминаний м. Серафимы (Л. Савельевой):
В Муроме мы должны были пересесть с парохода на поезд. В ожидании поезда вышли на привокзальную площадь, выложенную булыжником. В., сделав несколько неуверенных шагов, от острой боли в правом боку потерял сознание и упал лицом на мостовую. Тут же перенесли его в близлежащий дом. Там он пришел в себя.
Как мы ни убеждали его воздержаться от дальнейшей поездки, он не согласился с нами, и на другой день мы поехали дальше.
Поездом доехали до Арзамаса, а оттуда до Сарова оставалось 60 верст. Все шли пешком, а В., когда у него иссякали силы, садился на телегу, на которой были наши пожитки. Но от тряски на телеге боль не стихала, и В. кое-как снова брел за нами.
Переночевав в пути, мы поздно вечером на другой день пришли в Саров. Наступал праздник преп. Серафима. Монастырь был переполнен молящимися. Нам для ночлега отвели угол в трапезной, постелив на пол солому.
В. продолжал мучиться. Медицинской помощи оказать ему было нельзя, так как единственный фельдшер, бывший в монастыре, горько запил. Только на другой день приехала врач - монахиня из Дивеевского женского монастыря, и она определила, что у В. острый приступ аппендицита.
Как и полагается в подобных случаях, больному был предписан полный покой. Но на другой день был праздник преп. Серафима, и, когда совершался крестный ход вокруг монастыря, В. взял хоругвь-древко и пошел на крестный ход вместе с другими хоругвеносцами. Последний этап крестного хода приходился на довольно длительный подъем, который В. все-таки преодолел.
На следующий день врач-монахиня перевезла В. в монастырскую больницу, в Дивеево. Там мы прожили несколько дней и снова переехали в Саров, а оттуда, по истечении срока служебного отпуска, должны были возвратиться в Москву.
Из воспоминаний о. Сергия (В. Савельева):
Вернувшись из Сарова, я сразу же вынужден был лечь в больницу, называвшуюся «Утоли мои печали», старшим хирургом которой был дядя Лиды. Операцию по удалению аппендицита начали под местным наркозом. Но, обнаружив, что аппендицит гнойной формы, меня подвергли общему наркозу.
Все ли больные, находясь под общим наркозом, испытывают состояние падения в пропасть, за которой вновь открывается новая пропасть, за ней еще новая, и так целый ряд темных пропастей, через которые, задыхаясь, летит больной, - не знаю; но я испытал именно такое состояние. Падение из пропасти в пропасть производило на меня мрачное впечатление.
Конец же падения был поразительный. Когда я уже, казалось, изнемог, внезапно увидел перед собой образ воскресшего Христа во славе, излучавший небесное сияние.
Я был радостно поражен.
В этот момент я услышал голос: «Успокойтесь, все окончилось».
Но я был в таком состоянии, что не понимал, что окончилось и почему мне надо успокоиться. И когда участники операции стали что-то разъяснять, мне удивительно было слышать от них какие-то пустые, как мне казалось, слова.
Мы были в разных мирах. Я ласково смотрел на них, как на детей: «Что вы мне говорите, - сказал я им, - да знаете ли вы, что я пережил?»
И рассказал им, как все было…
1927
Из воспоминаний м. Серафимы (Л. Савельевой):
Наступила зима 1926-1927 годов, а с нею мысли о новой поездке в Саров. Наша жизнь протекала в каком-то особом плане, глубоко отличном от того, какой был вокруг нас. Однако это было не совсем так.
Весной к нам с В. неожиданно, ночью, нагрянули с обыском. Тогда искали какие-то «адские машины». Все перерыли. Очень заинтересовались старинным, вынутым из сундука запором, который отпирался с мелодичным звоном. Попалась им и небольшая рукопись В. о первой поездке в Саров. Старший из двух агентов внимательно полистал ее и сказал, обращаясь к В.: «Завлекательный вы человек!»
Не найдя того, что искали, они ушли. Им было, вероятно, уже привычно врываться в комнату мирных людей, расшвыривать все и уходить, даже не извинившись.
Комната казалась оскверненной. В ней тяжело было оставаться, и мы вышли на Сретенский бульвар. Уже рассветало…
***
Хоть бы ты была со мною…
Москва, 16 июня 1927 г. Дорогая моя мамочка. Наконец-то Ирина и Олег едут в Саров. Может быть, поедет и В. Это выяснится сегодня. Ирина обещает об этом тогда тебе написать. Сборы были долгие и едва-едва увенчались успехом. Олег так поставил вопрос, что каждый из нас, если имеет хотя бы самую малую возможность, должен ехать, делая это и для себя, и для сохранения всей нашей семьи [27]. На эту тему у нас был очень серьезный разговор. Он досидел у нас до четырех часов утра. Всего не напишешь, что он говорил, но говорил он очень умно и очень убедительно. Он поколебал во мне все сложившиеся планы на лето, но с болью в сердце я заявила ему, что все-таки не поеду.
Вчера утром Олег опять заходил к нам. И знаешь, мамочка, каждое его слово, как ножом по сердцу, резало меня. По его мнению, я и заниматься там могу продуктивнее, чем здесь [28]. Были минуты, когда я готова была сдаться. Ушел он от нас радостный, очевидно, в надежде, что и я поеду. Сейчас я переживаю очень трудные минуты. Только и жду того момента, когда они уедут. Тогда все будет отрезано. Я была бы этому очень рада, если бы только сама не так сильно хотела ехать… в Саров.
Мамочка дорогая, хоть бы ты была со мною! Мне так сейчас грустно и тяжело. Уезжали бы они поскорее! Сейчас я занимаюсь, но не больше пяти часов в день. Господи! Только бы мне сдать экзамены.
Целую крепко. Твоя Наташа.
Ну и поговорили!
Мамка родная! Все эти дни я была в крайнем волнении, так как не могла решить вопрос о своей поездке в Саров. Сегодня утром решила не ехать, если, кроме меня и Олега, никто не поедет. Так я решила не потому, что придется ехать вдвоем с ним, а по более серьезным соображениям, о которых нет времени подробно писать. Но вечером пришли Олег, К. Г. и В. Ну и поговорили! Между Олегом и В. была борьба не на жизнь, а на смерть, и победил Олег. В субботу все едем в Саров.
Целую тебя крепко. Твоя Ирина.
Она сама стыдится…
25 июня. Дорогая мамка! Удивлю тебя сейчас ужасно: мы все - и Наташа с нами - подъезжаем к Сарову. Она сама стыдится писать тебе об этом, и потому пишу я. Подробно обо всем напишу из Сарова.
Твоя Ирина.
Меня уговорили ехать
25 июня. Дорогая мамочка. Сначала читай открытку Ирины, но только не подумай, как пишет она, что я стыжусь тебе писать. Меня уговорили ехать. Книги я с собой взяла. Буду там заниматься. Как приеду в Саров, тут же напишу тебе обо всем. Думаю, что ты меня поймешь. Если сейчас меня спросить, как случилось, что я поехала, то я могу только сказать: не знаю.
Целую крепко. Твоя Наташа.
Приняли как родного
Сухум, 5 июля 1927 г. Дорогие Ирина и Наташа. Сижу в Сухуме [29] на пристани и дожидаюсь посадки на пароход в Поти. Все дела закончил. Был в городе. В Драндах удивительный купол храма - громадный, шестнадцатигранный и в то же время легкий. В Драндах меня приняли как родного. Отец архимандрит угощал меня виноградным вином, мать экономка - черешней с розами. Владыку здесь помнят и любят. Он всех умилил кротостью и простотой в обращении. А как вы? Как с поездкой в Саров?
Ваш Воля.
Постоянно вспоминаю Саров и тянусь душой туда
Иверская община, 15 июля 1927 г. Слава Богу! Наконец, дождался я и от Вас, Душенька, письма. Попробую и о себе написать.
Вот поехал я за тысячи верст по долгу христианской любви, но разве я ожидал, что сам-то я до такой степени сложный и запутанный? Внешне моя миссия выполнена вполне успешно. Владыке помог. Во время его болезни оказался ему полезным и своею жизнерадостностью разнообразил его печальное одиночество. Но с внутренними моими делами не все хорошо. Причин этому много, но их очень трудно себе уяснить и столь же трудно выразить. Перед отъездом я слышал от некоторых недоуменный вопрос: не вернусь ли я от Владыки монахом. Этот вопрос уже давно нависает надо мной. Но я знаю, что путь монаха без монастыря до такой степени трудный, что не мне по нему идти. Мой характер, склад души, обстоятельства жизни - все это как будто говорит против пострига, но, с другой стороны, очень хочется иметь возможность лучшего служения Богу. Ведь монашеская жизнь - ангельская жизнь, и здесь, на земле лучшей жизни быть не может... Но напрасно я затронул этот вопрос. Все равно я не высказал и сотой доли того, что мне хочется высказать. Одно пока ясно домой я приеду таким же «сиволапкой», каким и был, хотя мысль о постриге не оставляет меня.
Несмотря на поразительные красоты здешних мест, я постоянно вспоминаю Саров и тянусь душой туда.Ваш Воля.
Радуюсь настроенности Вашего брата Воли
Иверская община, 16 июля 1927 г. Шлю Вам, Лидия Николаевна, и Вашему мужу Божие благословение с пожеланием спасения души и благополучия в жизни. Радуюсь настроенности Вашего брата Воли. Да сохранит его Матерь Божия под Своим покровом от пагубных внешних влияний для пользы его души и Церкви Православной. Чистота его жизни служит залогом Божией милости к нему, что явно показано в нашем путешествии с ним [30], о котором он Вам писал. Благодарен, и честь Вам с мужем за него. Спаси вас всех Господь!
Грешный еп. Никон.
Опять повели меня, доброго молодца...
Москва, 1927 г. Дорогие мои друзья! Вот уже скоро две недели, как я в Москве. Приехав, мы сразу же отправились к В. Всех нашел здоровыми и бодрыми. B. показался мне тоньше, чем был раньше. Вырос, подстрижен «под кружок» лицо бритое. Ходит в больших сапогах, в длинной холщовой рубашке. Лида пополнела и поэтому кажется ростом меньше. Душенька как будто без перемен. Маленькая Катя [31] - прекрасная девочка. Не знаю, что из этой девицы выйдет, коли она вырастет, но сейчас она в очень хорошем состоянии.
На другой день после приезда повели меня в церковь в шесть часов вечера, вернулись домой в двенадцать часов ночи. На другой день в девять часов утра, без чая, опять повели меня, доброго молодца, в церковь. Служба окончилась, а они не расходятся. Милуются, целуются, поздравляют друг друга, а уходить не спешат. Я, грешный человек, стал на них ворчать, а надо мною только посмеиваются.
В тот же день, вечером, к В. собралось человек двадцать из знакомых. Сначала пели, пока все не собрались, а потом был доклад о Пушкине, над которым они собираются работать всю зиму. Каждый выбрал для себя отдельную тему и работает над ней. Среди них есть такие, которые чуть ли не всего Пушкина знают наизусть. Очень любопытно было их послушать, но и тут очень затягивают. Начинают часов семь вечера, а кончают в час-два ночи, когда трамваи уже не ходят. Хотя некоторые из них живут на другом конце Москвы, но недовольных нет.
У всех такое радостное настроение, что едва-едва расходятся. Вот на таких двух собраниях и я был. Один раз собрание было у В., а на другой раз у его знакомых. Следующий доклад собирается делать B., об Евгений Онегине.
Живу я больше у Душеньки. Обозрением Москвы еще не занимался. Все был занят знакомыми B. Все они удивительно милы и со мной сердечны, а В. заметно уважают. Один раз был в Большом театре на «Сказке о царе Салтане». Дирижировал Голованов. Но я был один. Никто со мной не пошел. «Это для нас не интересно», - сказали мне. Ну, пока довольно. Днями еще напишу. Я и все наши крепко вас целуем.
Отец [32].
17 декабря 1927 г. ...Засохшие комья земли больно отбивают подошвы ног. Рядом с проезжей дорогой вьется узкая тропинка, иногда пропадая в начинающей уже желтеть ржи и высоких сочных овсах. Далеко позади белеет Арзамас. А впереди - поля и холмы; и чудится мне, что эти поля должны кончиться за ближайшим холмом, и тогда откроется совсем другой мир. Какой? Я и сам не знаю, только представляется он мне глубоко отличным от того, который остался позади. Но вот дорога поднимается на холм, открываются новые дали, а «другого мира» все еще нет.
Медленно, очень медленно движемся мы. На нашей телеге, свесив большие сапоги и седую бороду, сидит дед. Вскидываются и борода, и сапоги на ухабах, изредка охает он. Не первый раз он в этих местах, и поэтому не глядит он внимательно вдаль, не ловит солнца светлого луч и чудесного мира появление; да и по сторонам он мало смотрит, а сидит на телеге, уставя бороду в землю и терпеливо ждет конца пути, раздумывая о своей крестьянской доле. Знает он и провалившийся мост, и красный гостиный двор, и мелочную лавку у самой монастырской стены, и монахов - тех же окрестных крестьян. Все это знает он, и все же трясется дед на телеге семьдесят верст в надежде, что там, в монастыре, он все найдет, что нужно для его души. Обо всем думалось уже потом, а тогда я только дивился на его спокойный и деловой вид. А тут того и гляди раскроются тучи потоком дождя, и пропадет саровское солнце. «Нет, не может быть сегодня дождя». - подумал я. Вон там загорелась ярким светом белая колокольня, а впереди уже белеет сумрак полей, и бежит этот сумрак все быстрее и быстрее. Вдруг в глаза бросился яркий солнечный свет и окутал все теплом. Застрекотали и запрыгали кругом кузнечики, закружились мошки, и воспрянула к жизни всякая тварь. Сбежала и у меня усталость с лица. Глаза радостью засветились. Я снял засохшие от грязи сапоги и в легких туфлях устремился вперед, вниз и вверх по холмам. Уже стало темнеть, и мало-помалу все покрылось звездным небом. Потянулись кустарники, зацарапали ветви по ободьям колес, и на корнях тряско подкидывало телегу. А дальше дорога вдруг повернула в темь, где только звезды мигали сквозь молодую лесную чащу...
Все имеет свой смысл, и то, что пришлось мне поселиться в Устюге [35], также имеет свой особый смысл, и я не ропщу. Дело только во мне.
О себе что писать? Живу, и вовсе не так плохо. Город хороший, старинный. Много церквей. Есть и библиотека, для далекого города совсем неплохая. За себя не беспокоюсь. Спокойно смотрю вперед, в туманную даль. Слава Богу за все! Тревожит меня только моя мама, которая так много печется обо мне. Я был бы счастлив, если бы ее переживания со мной или еще что-нибудь другое оторвали ее от безбожия, в котором она коснеет, и привели ее к нашей Святой Церкви. Бывает ли она у Вас, и как, на Ваш взгляд, ее состояние? Как бы хорошо было, если бы Вы уделили внимание и помогли бы ей подойти поближе к Церкви. Я так боюсь, что без Церкви она совсем замучается.
Напишите о себе. Мне бы только знать, что вы все здоровы и благополучны, тогда и я буду пободрее. Передайте мой привет и поздравление всем от старших до младших поименно.
Да хранит Вас Господь. Вас и детей Ваших, больших и маленькую. О них думайте, о них молитесь, и меня не забывайте.
Остаюсь, любящий Вас Сергей Петрович.
Примечания:
[8]. Грузинская церковь - здесь и далее: храм во имя Грузинской иконы Божией Матери, расположенный в подклете церкви Троицы в Никитниках. Устроен в 1904 г. С этого времени Троицкая церковь стала известна также и под названием храма Грузинской Божией Матери на Варварке, а по другому приделу - храмом во имя Великомученика Никиты в Глинищах. В Троицкой церкви с 1654 г. находились икона Грузинской Божией Матери, от которой происходили многие чудеса и исцеления, в честь которой и был освещен предел в подклете. В 1934 г. храм был передан в ведение Государственного исторического музея как его филиал.
[9]. Сергей Петрович - С. П. Преображенский, в монашестве Никон (см. Приложение).[10]. Пс. 134.
[11]. Мф. 3:17.
[12]. Пс. 89:5.
[13]. Лида - Лидия Николаевна Савельева, в монашестве Серафима (см. Приложение).
[14]. Письмо написано на пути в Саров.
[15]. Всеволод Иванович - В. И. Шманкевич (см. Приложение)
[16]. В. - здесь и далее: Василий Петрович Савельев (архимандрит Сергий).
[17]. С. - пос. Сасово в Рязанской обл. Здесь находился дом, подаренный отцу В. П. Савельева Петру Никитичу графом Воронцовым.
[18]. Душенька - Евдокия Петровна Савельева, в монашестве Евфросиния (см. Приложение).
[19]. Имеется в виду работа в закрытом семинаре по изучению дореволюционной русской культуры (см. главу первую).
[20]. Н. И. Сорокина - Наталья Ивановна Сорокина, сестра Ирины (см. Приложение).
[21]. Ирина - Ирина Ивановна Сорокина, в монашестве Надежда (см. Приложение).
[22]. Мама - Анна Васильевна Сорокина (см. Приложение).
[23]. Олег - Олег Павлович Богоявленский, в монашестве Феодор (см. Приложение).
