Из материалов круглого стола «Библейские истоки философии права и новоевропейская концепция правового государства» (24 апреля 2012 года, Москва, Институт философии РАН).
Историческая закономерность, состоящая в смене правил и процедур на основе правовых обычаев правилами и процедурами общегосударственных законов, склоняет к мысли о том, что всякое государство является государством законности, и поэтому выражение правовое государство обозначает всего лишь, что оно является государством законности. По этой логике определение государства одновременно правовым и законным выглядит, как заметил Г. Кельзен, не вполне логичным. Однако трудность с данным определением коренится в иной плоскости.
Уже упоминавшийся в нашем обсуждении философ И. Кант полагал, что разумно устроенное государство не может не быть государством законности, но законность эта имеет особое измерение - законы в нем должны быть правовыми, то есть, прежде всего, выверенными и соотнесенными со свободой личности, разделением властей, общим благом и др. Он писал в этой связи, что в отличие от деспотии подобное «государство - это объединение множества людей, подчиненных правовым законам» [48].
На первый взгляд, термин «правовое государство» (Rechtsstaat), запущенный в оборот в 1813 году немецким юристом К. Велькером, является родственным по происхождению термину правовой закон, поскольку тот и другой подчеркивают законнический характер политического и правового общения в жизни Германии и других европейских стран на рубеже XVIII-XIX вв., но это только на первый взгляд.
В действительности термин «правовое государство» на первых порах (а в случаях сверх упрощенной трактовки - вплоть до ХХ века) означал всего лишь связанность государства своими собственными законами. Впоследствии усилиями представителей теории и философии права либеральной ориентации, таких как Р. фон Моль, Ф. Шталь и др., этот термин стал ассоциироваться с государством, в котором так или иначе обеспечено пользование свободой в локковском смысле и в согласии с аналогичной концепцией Монтескье, а также отчасти в согласии с духом статьи 16 Декларации прав человека и гражданина 1789 года, где было записано, что «общество, в котором не проведено обособление властей и не обеспечено пользование правами, не имеет Конституции». В этом последнем смысле ближе всего к современному истолкованию термина был И. Кант, который связывал идею правовых законов с общим благом, разделением властей и гарантией личной cвободы и равенства. По мнению В.С. Нерсесянца, именно Канту принадлежит большая заслуга в деле «философского обоснования либеральной теории правового государства», без обращения к самому термину [49].
Согласно К. Велькеру, «гражданское правовое государство» соответствует зрелой стадии развития государства (буквально - его «зрелому возрасту») и приходит на смену детской и юношеской стадиям роста государственности. Так, например, детству, иначе - патриархальной стадии, соответствует деспотический государственный строй кочевых народов, а юношеской стадии государственности соответствует теократия Древнего Египта или Шумера. Пройдет немного времени, и Р. фон Моль в работе о науке полицейского (благоустроительного) права уточнит, что правовое государство исторически возникает в Новое время, и главной заботой всех учреждений правового государства становится «охранение свободы и делание ее возможной».
Более того, такое государство «посредством разумной организации» способно, по мнению фон Моля, обеспечить индивидам и их объединениям «общую силу для развития ими всех своих потенций и достижения разумных целей». Мнение Велькера и фон Моля лишь частично разделял Ф. Шталь, который в те же 30-е годы утверждал, что мысль о том, что государство должно быть правовым, является «лозунгом и истиной» Нового времени, но уточнял при этом, что такое государство «посредством права должно точно определить и твердо гарантировать направление и границы своей деятельности, равно как и пространство свободы своих граждан … не вторгаться в то, что относится к сфере права» [50].
Таким образом, история термина и связанной с ним современной доктрины правового государства имеет сравнительно недавнюю историю. Другое дело - история основной идеи и социального смысла, которые характеризуют это государство как явление положительное и желательное для практического претворения. В этом смысле более длительным в сравнении выглядит употребление конструкции, которую можно назвать «государством законности». Концепция под таким названием не имела общепризнанной формулировки и широкого распространения, однако косвенно подразумевалась и продолжает подразумеваться законодателями и комментаторами действия законов на всем протяжении истории - от древней и средневековой вплоть до наших дней.
Эта вторая конструкция чаще всего передается английской формулой «закон и порядок» (law and order), русским термином «правопорядок» и аналогичными конструкциями на других языках. В основе таких представлений лежит идея, которую немецкий юрист Г. Еллинек связывал с неизбежностью присутствия в каждом государстве устроения определенных властных учреждений (он именовал это устроение конституцией государства, употребляя слово конституция в особом, не привычном для сегодняшнего политического опыта смысле). Он утверждал в этой связи о неизбежности конституции во всяком государстве и разъяснял свою позицию в таких словах: «Всякий постоянный общественный союз нуждается в устройстве, согласно которому выражалась бы и приводилась в исполнение его воля, отграничивалась бы область его деятельности, определялось бы положение членов в союзе и их взаимные отношения. Подобное устройство носит название конституции (курсив авт. - В. Г.)» [51].
Государство, лишенное подобной конституции, было бы анархией, продолжал свое разъяснение исследователь. Конституция присуща даже тирании в античном смысле слова, то есть государству и правлению, основанным на узурпации. Она неизбежна и в деспотиях. Она присутствует также при властвовании какого-либо демократического правительства, вроде французского Комитета общественного спасения 1793 года. Таким образом, достаточно одного «фактического существования власти, поддерживающей единство государства, чтобы мы имели пред собою минимум конституции, который необходим для признания государства существующим. Но по общему правилу культурные народы располагают юридически признанной конституцией, состоящей из ряда правоположений» [52].
Различение немецким правоведом «конституции минимальной» (назовем ее общеустроительной) и «юридически признанной» (назовем ее юридической) отчасти перекликается с ранее обсужденной дихотомией разновидностей государства - государства законности и правового государства. Дело в том, что в обоих случаях речь идет о явлении в двух аналитически обобщенных ипостасях - сущностном изначальном и сущностном видоизмененном. Видоизмененная сущностная характеристика предстает именно такой в связи с тем, что и «юридическая конституция» не упраздняет «минимальной (общеустроительной) конституции», а правовое государство немыслимо без режима «государства законности». Такое различение в ходе сопоставлений характерно для правоведения новейшего времени, хотя заделы можно обнаружить гораздо раньше. Так исторически сложилось, что поляризация мнений в вопросе о конституции вначале шла вокруг констатации того или иного варианта распределения власти в государстве - правильного и неправильного, правильного и испорченного, деформированного и т. д.
С распространением писаных конституций более внимательно стала дискутироваться тема достоинств и несовершенств жизни с «юридически признанной конституцией». В этой связи заслуживают упоминания два эпизода из этих обсуждений. Граф Шефстбери, английский политический деятель XVIII столетия, однажды констатировал, что Англия суть единственная страна, которая имеет конституцию, намекая тем самым на действительное наличие в стране хорошо отлаженной и благотворной организации и распределения власти в государстве. Пройдет столетие, и другой политический мыслитель (А. де Токвиль) небезосновательно заметит в середине ХIХ века, что Англия является единственной европейской страной, которая не имеет конституции.
Наиболее комплексное и полное истолкование идея государства законности получает в произведениях Платона. Законы в его представлении - это «определения разума». Они устанавливаются ради общего блага. Там, где законы установлены в интересах нескольких человек, речь может идти не о государственном устройстве, а только о внутренних распрях. Платону принадлежит одна из первых формулировок своеобразия государства, в котором правители и подвластные связаны требованием установленных разумных законов (это своеобразие со временем отнесут к атрибутам правового государства). Он утверждал: «Есть два вида государственных устройств: один - где над всеми стоят правители, другой - где правителям предписаны законы» (Законы, 735a) [53].
Особенно велика в этом государстве роль законодателей. Они должны придерживаться требований умеренности, ограничивая законами власть правящих и одновременно свободу подданных. Для законодателя обязателен учет многих факторов, существенных для действия законов во времени и пространстве, учет географии местности, климата, почвы и др. Невозможно устанавливать законы вразрез с местными условиями. Искусство законодателя - одно из самых важных в деле совершенствования человека. Из всех наук более всего совершенствует человека, ими занимающегося, наука о законах.
На страже законов стоит правосудие. Всякое государство, замечает Платон, перестает быть государством, если суды в нем не устроены надлежащим образом. Правосудие, однако, не является в его понимании какой-то обособленной ветвью власти или особой функцией. Каждый правитель в определенных случаях выступает как судья. К общему отправлению правосудия должны привлекаться все граждане государства.
В осуществлении судебной власти особую роль выполняет «правильное законодательство». Аристотель в этой связи формулирует одно из своих основополагающих положений относительно власти законов: «Правильное законодательство должно быть верховной властью, а должностные лица - будь то одно или несколько - должны иметь решающее значение только в тех случаях, когда законы не в состоянии дать точный ответ, так как нелегко вообще дать вполне определенные установления касательно всех отдельных случаев» (Политика, 1282b). О характере правильных законов «ничего ясного еще сказать нельзя», поскольку здесь существует другая исследовательская трудность. Дело в том, что и законы в той же мере, что и виды государственного устройства (правильные и отклоняющиеся от правильных) могут быть «плохими или хорошими, основанными или не основанными на справедливости».
Во многом это связано с тем обстоятельством, что с помощью законов невозможно урегулировать абсолютно все: мешают оправданные сомнения относительно точности и справедливости устанавливаемых законов (Платон). Ясно только одно: «законы должны быть согласованы с тем или иным видом государственного устройства» (Политика, 1282b). Выход из этого положения был найден выдающимися законодателями древности в таком варианте: требования законности должны быть сообразованы с требованиями справедливости, включать их в сами законы или же - в случае пробелов и неясности в законе - считаться с ними при вынесении законных решений.
Олицетворением и заодно подсказкой в отношении взаимосвязей законности и справедливости в древности были атрибуты божества справедливости. Так, древнеегипетская богиня Маат почиталась как покровительница истины, порядка и справедливости. Другим очевидным воплощением законности и справедливости служили сами законы и авторитетные комментарии к ним. Вавилонский царь Хаммурапи (1794-1750 гг. до н. э.), по некоторым оценкам, «гений законодательного искусства» (Ж. Эллюль), начертал в торжественном прологе к своим законам такое пояснение о смысле и назначении законов: «Когда Мардук послал меня управлять людьми и доставлять стране благополучие, я вложил правду и справедливость в уста страны и дал благоденствие людям» [54]. Это означало, что прочитанное вслух во время судопроизводства положение царского закона должно восприниматься как озвучивание правил-требований истинных и справедливых. В торжественном Эпилоге также говорилось о справедливости изготовленных законов:
«Вот справедливые законы, которые установил Хаммурапи, могучий царь, и тем самым давший стране истинное счастье и доброе управление» [55].
Себя Хаммурапи аттестует как царя справедливости, который озабочен, помимо всего прочего, «чтобы сильный не притеснял слабого, чтобы оказать справедливость сироте и вдове», чтобы «притесненному оказать справедливость». И на будущие времена: «царь, который будет в стране, пусть хранит справедливые слова, которые я начертал на своей стеле; пусть не изменит законы страны, которые я установил, решения страны, которые я решил; пусть не отвергнет моих указов» [56].
Аналогичный смысл у правил-требований в содержании «законов и постановлений», сообщенных Моисеем своему народу. Об этом вполне определенно говорится во Второзаконии в таких словах: «Вот, я научил вас постановлениям и законам, как повелел мне Господь, Бог мой, дабы вы так поступали в той земле, в которую вы вступаете, чтоб овладеть ею; итак храните и исполняйте их, ибо в этом мудрость ваша и разум ваш пред глазами народов, которые, услышав о всех сих постановлениях, скажут: только этот великий народ есть народ мудрый и разумный. Ибо есть ли какой великий народ, к которому боги его были бы столь близки, как близок к нам Господь, Бог наш, когда ни призовем Его? И есть ли какой великий народ, у которого были бы такие справедливые постановления и законы, как весь закон сей, который я предлагаю вам сегодня?» (Втор. 4:5-8).
Интересные модификации этой формулы, которую назовем законной справедливостью, можно найти у греческих законодателей и философов, которые дополняют ее относительно новыми атрибутами (у более древних авторов они присутствуют имплицитно и не всегда явственно обозначенными). Речь о принуждении, которое, как правило, сопутствует применению требований закона. Афинский законодатель Солон (начало VI в. до н. э.), реформаторские новшества которого сохраняли свою действенность на протяжении восьми веков, сообщает об одном из важнейших результатов своих социально-политических реформ, включивших освобождение от бремени долгового рабства: «…Всех я освободил. А этого достиг закона властью, силу с правом (читай «справедливостью» - В. Г.) сочетав…» [57]
Отмеченная ранее неполнота любого законодательного регулирования смягчалась и компенсировалась в требовании соблюдения одновременно законности и справедливости. А те, в свою очередь, должны пребывать в согласовании со многими социальными условиями, личными или групповыми интересами и ожиданиями и т.д. «Все право, которым мы пользуемся, - утверждал с поражающей до сих пор афористичной выразительностью римский юрист Гай (II в. н.э.), - относится к лицам, либо к вещам, либо обязательствам». Многосторонней основательностью веет от обобщения Модестина (III в. н.э.), другого представителя римской классической юриспруденции, который утверждал: «Все право введено соглашением, или установлено необходимостью, или закреплено обычаем. - Omne ius aut consensus fecit aut necessitas constitutingaut firmovit consuetude» (D.1.3.40).
Некоторые правовые понятия и термины, разъясненные в Дигестах, заслуживают специального внимания в силу их особой важности в истолковании фундаментальных вопросов истории права и теоретического правоведения.
Юстиция здесь предстает правосудным учреждением, фундаментом государства и в этом смысле определенной гарантией справедливости, поскольку она предстает одновременно как «неизменная и постоянная воля предоставлять каждому его право» (Ульпиан, D.1.1.10). Юриспруденция определена здесь как наука о праве, а также как правовое благоразумие, как «познание божественных и человеческих дел, знание справедливого и несправедливого» (Ульпиан, D.1.1.10). И самое краткое и изящное определение права в его действии принадлежит Цельсу: «Право есть искусство в оказании пользы и соразмерной справедливости. - Jus est ars boni et aequi» (либо, в другом и более распространенном варианте перевода, - наука добра и справедливости, иногда - искусство доброго и справедливого).
Идея справедливых законов государства так или иначе совместима с идеей правовых законов И. Канта, для которого наличествующее (позитивное) право - это законы и справедливость, поскольку для него так же, как и для Платона с Аристотелем, закон в роли всеобъемлющего правила регулирования является несовершенным вследствие неизбежной для него пробельности и неточности (неполной адекватности). Требования настоящего, справедливого (правового) закона для Канта и для некоторых выдающихся древних законодателей - это, прежде всего, требования разумно-полезные и справедливые одновременно.
И это при всем притом, что понимание пользы и справедливости меняются от века к веку и даже от поколения к поколению. В этом смысле они пребывают в соперничестве у разных поколений, не говоря уже об их разнородном восприятии и обобщении у представителей разных племен и народов. Для более адекватного и эмпирического и одновременно абстрактного их анализа следует, по всей видимости, признавать ту или иную степень их проявленности и действенности на протяжении определенного времени и пространства, а также фиксировать эту проявленность в процессе сопоставления институциональных форм справедливости у разных человеческих общностей и заинтересованных групп. Самую богатую почву для подобных сравнений и сопоставлений предоставляют тексты Библии [58].
В отечественной юридической литературе интерес к библейским текстам и, в особенности, к Пятикнижию Моисея, растет медленно, но неуклонно. Почти одновременно с пионерской монографической работой П. Баренбойма «3000 лет доктрины разделения властей» (1996) в хрестоматиях и антологиях по истории права, а также в учебниках истории политических и правовых учений и учебниках всеобщей истории права и государства стали появляться разделы о правовых началах и нормах в Библии [59]. Новым моментом становится сегодня обсуждение отдельных фундаментальных правовых институтов в сравнительно-историческом освещении, которое включает тексты Библии [60].
С позиций нахождения элементов преемственности и новизны между конструкцией правового государства и древними конструкциями государства законности и справедливости важно зафиксировать следующее: помимо атрибутов разумной полезности и многоразличной справедливости существенное значение имеет выявление роли и назначения учреждений судебной власти (наряду с царской и иной правительственной властью), а также роли и значения источников и форм принудительного регулирования (в Пятикнижии Моисея это законы и постановления, а также уставы, заповеди [61], несколько разновидностей в разряде самих законов [62] и др.).
Существует еще один атрибут жизнедеятельности государства законности и справедливости, который связан с наставлением и воспитанием сограждан и их правителей в доверии к законам, к обретению «всем сердцем, всей душой» веры в справедливую, надежно охраняющую от притеснений и благотворную силу законов и заповедей. После риторического вопрошания пророка: «…и есть ли какой великий народ, у которого были бы такие справедливые постановления и законы, как весь закон сей, который я предлагаю вам сегодня?», он делает очень памятное и выразительное наставление: «Только берегись и тщательно храни душу твою, чтобы тебе не забыть тех дел, которые видели глаза твои, и чтобы они не выходили из сердца твоего во все дни жизни твоей; и поведай о них сынам твоим и сынам сынов твоих…» (Втор. 4:8-9). Сходное наставление в делах веры произносит Сын Божий в беседе о двух главных заповедях, которые включают в себя весь Декалог. Одна из них требует возлюбить Господа, Бога своего, «всем сердцем, всей душой».
Характерная вариация этой же темы представлена в законах Хаммурапи. Законодатель изображает себя «как бы отцом родным для людей». Послушный велениям бога Мардука, владыки своего, он одерживает ряд побед на севере и юге страны и тем самым удовлетворяет «сердце владыки своего» и одновременно с этим «определил людям благоденствие навеки». Назидательный и радующий характер носит процедура обращения за помощью и защитой к справедливым законам царя справедливости. Хаммурапи так описывает процедуру пользования законом в обеспечение «правды и справедливости»: «Угнетенный человек, который обретет судебное дело, пусть подойдет к моему, царя справедливости, изображению, пусть заставят прочитать мой написанный памятник, пусть он услышит мои драгоценные слова, а мой памятник пусть покажет ему его дело, пусть он увидит свое решение, пусть успокоит свое сердце…» [63]
Таковы в общих чертах и свойствах характерные проявления правозащитной роли государства законности и справедливости в древности. Это сущностное свойство государственной организации в той или иной форме или степени развитости сохраняется на последующих стадиях всемирной и всеобщей истории государственности у тех народов Востока и Запада, которые сумели создать и подолгу поддерживать режим общегосударственной законности и справедливости. В этом своем качестве государство законности может считаться с известными оговорками протоправовым государством, а его справедливые законы [64] - предшествующими правовым законам в их кантианском и более современном, либерально-демократическом истолковании.
Существенным атрибутом современного правового государства может считаться общенародное (общегражданское) доверие к надежной и справедливой защите законов от всевозможных традиционных и новейших разновидностей насилия, угнетенности, отчуждения и обездоленности, сильно подразрушенное сегодня существующей практикой правопользования и редко поддерживаемое существующим официальным и научным правопониманием. И все же, что можно взять в день сегодняшний, размышляя о библейских источниках философии права? Прежде всего, вряд ли кто-нибудь будет спорить с тем, что формирование общечеловеческих ценностей происходило под воздействием именно религиозных предприятий. Библейские тексты и сегодня открыты для всех.
Каждый человек, обращающийся к ним, может найти в них то, что важно ему для него. И современные переживания над Словом Божьим могут открыть новый смысл существования, новые ценности, не только для отдельных личностей, но и для поколений и общества в целом. Если сегодня признать, что приоритетной задачей современной повестки дня является построение правового государства, то тогда предстоит серьезно задуматься о соотношении духа закона и буквы закона. В таком случае мы должны проанализировать вопросы морали и права, современные правовые нормы и их исторические религиозные корни. Да и что такое философия права, как не длящееся уже не один век обсуждение морали, заключенной в праве.
В. Г. Графский, доктор юридических наук, заведующий Сектором истории государства, права и политических учений Института государства и права РАН
