Благодать - это послушание. Что это означает, поясняет понятие воскресения: бытие, обладание и действие человека, которое относится к его прежнему, к любому возможному бытию, обладанию и действию как жизнь - к смерти. Наше бытие выступает на свет разделяющего и уже разрешенного «или-или»! Оно вступает в область своей последней, нет, своей невозможной возможности. Благодать - это связь Бога с человеком, Бога, который уже победил тем, что Он выступает как воин, Бога, который не оставляет нам никакого среднего пути и который не даст насмехаться над принадлежащим Ему, Бога, который есть пожирающий огонь и который не должен давать нам ответа, Бога, говорящего «да» и «аминь» там, где мы можем лишь пробормотать наше «если бы», наше «да» и «нет». Эта связь означает, что оправданный и искупленный, благой и живой человек, новый человек нового мира в Иисусе Христе появился у врат моего существования, требуя впустить его (хотя все эти атрибуты свидетельствуют о том, чем я никогда не был, что я не есть и чем никогда не буду!), причем с обоснованным требованием того, чтобы не быть исторической величиной, метафизическим призраком, другим, вторым рядом со мной, но это я сам, мое невидимое экзистенциальное «я», такой я, какой я есть в Боге, и поэтому обосновано его заявление о совершенной невозможности «ждать» меня. Находиться под воздействием неизбежной обстоятельности, всей неотложной необходимости, всей резкости и стремительности этого обетования, этого требования, этого притязания - означает быть облагодатствованным, означает услышать весть Христа, означает быть «христианином». Тот факт, что это дарование благодати совершается в невидимой и неслыханной свободе Божьей, что его можно увидеть и познать, найти и искать всегда только как чудо, как начало, как творение, это мы изъяснили «исторически» на примере Авраама (4 гл. ). Сейчас мы должны принципиально доказать это, критически рассматривая действительно последнюю, религиозную человеческую возможность, причем мы уже готовы к этому (Рим. 2:1-13, 14-19; Рим. 3:1-20, 27-30, 31; Рим. 4:9-12, 13-17; Рим. 5:13, 20; Рим. 6:14,15). Сначала покажем, что это именно человеческая возможность и тем самым ограниченная возможность, которой противостоит доказанная и гарантированная свобода Бога миловать людей.
Ст. 1. Или вы не понимаете, братья (я обращаюсь к тем, кто знает закон), что закон господствует над человеком, пока он жив?
«Братья - я обращаюсь к тем, кто знает закон». Римским христианам знакома религиозная возможность. Павел также знает ее. Кому она не знакома? На определенной ступени, в определенной степени каждый пользуется ею. То плотная, то прозрачная дымовая завеса религии лежит на всех человеческих событиях, поскольку неведомый Бог - это Бог иудеев и язычников. Это так, поскольку неизбежное воспоминание человека о его потерянном непосредственном отношении к Богу всегда становится и психологическо-историческим событием. Это так, поскольку невидимое, неданное единство человека с Богом всегда и везде оставляет негативные следы в благоговении, любви, воодушевлении человека по отношению к тому, что находится над ним. Это так, поскольку и благодать не существует без благодатного переживания, без кристаллизирующихся вокруг этого переживания религии, морали, церковности и догматики. Мы «слышим», мы «верим», мы повинуемся, мы исповедуем, мы молимся, мы говорим и пишем то более позитивно, то более негативно (и в обоих случаях страстно!), мы называем себя чем-то и представляем собой нечто, у нас есть более или менее определенное место на ярмарке религий, мировоззрений и моралей. Конечно, мы можем путем все нового изменения позиции дать понять тем, кто может видеть, что речь идет не о чем-то неопределенном, что эта позиция - не есть позиция, но мы не можем помешать тому, что наша нога постоянно соприкасается с землей; как те, кто мы есть, как люди, живущие в мире, мы не можем желать избежать религиозной возможности. Было бы неосторожным и бесперспективным делом нам самим становиться (мнимо!) «в воздух», ибо мы вполне можем пройти из одной комнаты в другую, но не вырваться из дома на свободу. Однако мы в силах понять, что и эта последняя, неизбежная возможность в том числе в ее самых смелых, самых четких, самых сильных, «самых невозможных» вариантах есть человеческая возможность, что она как таковая - ограниченная возможность и именно как ограниченная возможность несет в себе не только особую опасность, но и особое обетование, так как она указывает на нечто ограничивающее нас нового, высшего порядка. Мы должны ясно понимать, что свобода, в которой мы облагодатствованны, осуществляется именно по ту сторону достигающей кульминации в религии гуманности, не как дальнейшая возможность, но как та невозможность,которая представляет собой возможность только в Боге. Однако поэтому она нетронута и не повреждена двойственностью именно этой последней человеческой возможности. «Плата за грех - смерть, а помилование Божье - жизнь вечная во Христе Иисусе Господе нашем» (Рим. 6:23).
Понимаете ли вы это? «Или вы не понимаете, что закон господствует над человеком, пока он жив?» Слова «закон господствует над человеком» означают, что человек полностью вовлечен в существующую в рамках религиозной возможности абсолютную проблематику. Будучи религиозным человеком, он вынужден переливаться как капелька масла на поверхности воды. Он всегда должен стоять выше всех и падать ниже всех, быть Моисеем а Аароном, Павлом и Савлом, вдохновленным Богом и обскурантом, пророком и фарисеем, священником и попом, высшим указанием на позитивность божественного в рамках человеческой реальности и сильнейшим проявлением человеческой негативности по отношению к реальности божественного. Он всегда несет в себе обе эти составляющие, он - первое, ибо он й второе. Именно в рамках религиозной возможности не принимается во внимание «послушание», «воскресение», «Бог»; ибо то, что здесь, во всяком случае, могло бы приниматься во внимание под этими именами, всегда есть лишь нечто, противоположное другому нечто, полюс, противоположный другому полюсу, величина в ряду других величин, «да» в его отношении к «нет», но не то первое «или», которое уже уничтожило второе «или», не то «да», которое находится по ту сторону «да» и «нет», не сила изменения от смерти в жизнь. Именно религиозная возможность является в рамках всего гуманизма самой характерной возможностью для дуализма земного и потустороннего, предпосылки и действия, определения и бытия, истины и действительности, которая неизбежно господствует надо всем этим «в рамках». Именно здесь «умножается» грех (Рим. 5:20). Ибо тот Бог, который еще есть нечто, противоположное чему-то другому, полюс, противоположный другому полюсу, «да», противоположное «нет», тот Бог, который не абсолютно свободен, единственен, величестве- нен, победоносен, есть не-Бог, бог мира сего. «Находиться под законом означает находиться под грехом» (Кюль). Человек находится под законом, «пока он жив», пока и поскольку его бытие и существование как этого человека, в этом мире, ограниченное этим рождением и этой смертью, есть его «жизнь». От этой жизни целиком зависит господство закона. Граница религии и неизбежной проблематики, в которую именно религия ввергает человека, идентична границе человеческой возможности вообще. Если у меня нет иного выбора кроме как двигаться внутри границ возможного для человека, то у меня и нет никакого другого выбора, кроме как тем или иным образом казаться и быть религиозным человеком: в лучшем случае Франциском, в любом случае - «великим инквизитором», в намерении - возможно, Блюмхардтом, в действии, конечно, и Брандом [1] - и как я могу защитить себя (себя!) от вполне справедливого предположения, что я как второй из них мог бы быть большим, чем первый? «Разве вы не замечаете», что именно в этой ограниченности религиозной возможности рамками ее «да» и «нет» заключена гарантия превосходства того «да», которое не относится ко мне, не относится к человеку, «пока он жив», но к новому человеку, который пришел из смерти в жизнь?
Ст. 2-4. Замужняя женщина, конечно, привязана законом к мужу, пока он жив. Если же муж умрет, то она вышла из области закона, который связывает ее с мужем. Пока жив муж, она прелюбодействует, если она выходит за другого. Если же муж умирает, то она свободна от этого закона, и поэтому она не прелюбодействует, если выходит за другого. Поэтому и вы, братья мои, умерли для той жизни, которая находится под властью закона, а именно убиенным телом Христа, чтобы принадлежать иному - восставшему из мертвых, да будем плодом для Бога.
Диакритический смысл слов «пока он жив» (Рим. 7:1) необходимо разъяснить на примере. Он означает: да, пока он жив, но только пока он жив! В понятие смерти, которое обозначает и ограничивает эту жизнь, включено решение о бытии или небытии того, что «существует» в этой жизни. Еще не умерший муж рассматривает свою жену как имеющую обязанности по отношению к нему и связанную с ним супругу, а в случае ее связи с другим мужчиной - как неверную, как совершающую прелюбодеяние. Но умерший муж уже отпустил свою жену: она в силу его смерти более не его супруга и в случае связи с другим мужчиной не неверная, не прелюбодействует. Итак, и в нравственноправовом порядке брачных отношений человек связан определенной возможностью, связан жизнью связывающего его, жизнью его контрагента, его супруга. Эта связанность определенной возможностью прерывается смертью, а именно, смертью супруга. Без этой смерти у человека в рамках существующего порядка нет иного выбора кроме этой возможности со всем, что к ней относится. Через эту смерть он получает в рамках того же существующего порядка свободу выбора другой возможности. Таким образом, в понятие смерти здесь включено и понятие радикального изменения, поворота и перемены, смены всех предикатов. Таков пример. Выслушайте толкование:
«Так и вы умерли для закона телом Христа». Именно вы, облагодатствованные, ограничены и освобождены понятием смерти! Вы - тот человек, который, «пока он жив», но только «пока он жив», определен законом. Вы ограничены, связаны, блокированы проблематикой религии, неизбежно обязаны найти себя в ней (как жена имеет обязанности по отношению к мужу до его смерти!), поскольку в рамках необходимого порядка отношений между Богом и человеком вы таковы, каковы вы есть, и обладаете возможностью, которую вы можете иметь как люди (среди них как последние - религиозные люди), поскольку вы, находясь как люди под грехом, вынуждены находиться и под законом. Однако вы (подобно тому, как жена становится свободной от своих обязательств по отношению к мужу через его смерть!) безграничны, освобождены, открыты для вечного экзистенциального единства, существенности, ясности и полноты возможности Бога по ту сторону всей религиозной проблематики. Это так, поскольку в рамках того же необходимого порядка отношений между Богом и человеком вы не есть те, кто вы есть, поскольку, находясь под благодатью, вы не должны находиться и под законом. Вы - и то, и другое: ограниченные и безграничные, связанные и освобожденные, блокированные а доступные? Изменены ли вы, обращены ли и перевернуты в понятии смерти? Будучи облагодатствованными во Христе, вы таковы. Ибо, познавая Христа, вы уже познаны в Его смерти, «умерли» Его человеческим телом. На Голгофе вместе со всеми человеческими возможностями приносятся в жертву Богу и оставляются в том числе и религиозные возможности. «Подчинившийся закону» (Гал. 4:4), принимающий на себя со всеми искренними и благочестивыми израильтянами крещение покаяния Иоанна Христос - пророк, мудрец, учитель, человеколюбец, Мессия-Царь - умирает, чтобы жил Сын Божий. Голгофа - это конец закона, граница религии. В убитом подзаконном Христе окончательная, высшая человеческая возможность - возможность быть верующим, благочестивым, воодушевленным, молящимся человеком - исполнилась через свое абсолютное прекращение, через то, что и этот человек, невзирая на все то, что он есть, что он имеет и делает, прославляет самого Бога, только Бога. Вместе с этим человеческим «телом Христа» и мы убиты для закона, умерли для той жизни, в которой господствует закон. С точки зрения Креста, религия как психологическо-историческая данность, как определенное тем или иным образом видимое поведение человека «взята от среды» (Кол. 2:14). Человек предстоит перед Богом не как «религиозный» человек, не в каком-то из своих человеческих свойств, но в божественном свойстве, в котором Христос предстоял перед Богом в тот час, когда Его «религиозное сознание» было сознанием Его богооставленности. Оттуда, от проявляющегося в убиенном теле Христа небытия человека (именно религиозного человека!) - примирение, прощение, оправдание, спасение. Из смерти - жизнь; и то, что означает смерть, говорит именно эта смерть. Итак, с по-человечески «живым» телом Христа, со «Христом по плоти» мы, пока мы живы (Рим. 7:1) (если мы - то, что мы есть), подчинены закону, вовлечены в проблематику религии, в многообещающую и опасную игру ее «да» и «нет», в полноту двойственности благочестивого переживания и благочестивой истории и поэтому можем констатировать лишь тот факт, что жена, пока жив ее муж, не может принадлежать другому мужчине. Но с «убитым» телом Христа мы (если «мы», с точки зрения этого убийства, более не живем, но есть то, что мы не есть) избавлены и удалены от закона, от религиозной возможности и необходимости вместе со всем иным возможным и необходимым для человека, и в этом отношении действительно безграничны, освобождены и открыты для того иного, что не есть двойственность, ибо ставшая вдовой по праву может принадлежать иному мужу.
«Чтобы принадлежать иному - восставшему из мертвых, да будем плодом для Бога». Это - «иной» по отношению к образующему вершину человеческих возможностей «живому» телу Христа: воскресший из мертвых. И это то «иное», для чего мы безграничны, освобождены и открыты по ту сторону исполненного во Христе, ибо прекращенного религиозного человеческого действия: сила Его послушания, которая есть сила Его воскресения. Мы прежде всего должны увидеть свободу Бога, основывающую наш дар благодати, в этом упорядочении границы: в том, что религия и благодать относятся друг к другу как смерть и жизнь. Не как религиозные люди мы становимся послушными этому неслыханному императиву, становимся «свободными от греха» и «рабами Божьими», имеем в наших мыслях, желаниях и действиях наш «урожай к святости» (Рим. 6:22), урожай, который Бог собирает в свои житницы, но как облагодатствованные, как находящиеся в мире, превышающем всякий разум, как пришедшие из смерти в жизнь. Здесь Павел дерзает обращаться со словами «братья мои» к тем, которые вместе с ним «знают закон» (Рим. 7:1), слишком хорошо его знают, обращаться как к тем, кому по ту сторону границы известной религиозной возможности знакомо и это невидимое основание в Боге в изменении от распятого к воскресшему Христу!
Ст. 5-6. Ибо когда мы были во плоти, в наших членах действовала энергия данных законом греховных страстей - чтобы приносить плод для смерти. Ныне же мы, умерев для того, что держало нас в заточении, вышли из области закона, так чтобы мы отныне были рабами в новом сознании духа, не в старом сознании буквы.
Без основанного в свободе Божьей помилования невозможен этот «урожай для Бога» (Рим. 6:22; Рим. 7:4), эти характеризуемые как «освященные» мысль, желание и дело человека. Человек как таковой, в том числе и религиозный человек, находится «во плоти», то есть его мышление, желание и действие происходят в рамках мира и в высшей степени могут быть охарактеризованы как несвятые и грешные, как отвратившиеся от Бога и обратившиеся к смерти, причем тем более, чем сильнее человек при этом витает в мечтах о своей богоподобности. Человек как таковой, прямолинейный, непреломленный, двуногий, не ставший хромым, калекой или одноглазым в результате борьбы с соблазном - это экзистенциально безбожный человек. Его энергия - это «энергия грешных страстей», тех «похотей смертного тела» (Рим. 6:12), на шкале которых высшие страсти отличаются от низших (например, религиозное воодушевление - от потребности во сне) только своей степенью. Принципиально сомнителен и подозрителен (если мы не принимаем во внимание окончательное слово «прощение») как эротический, так и политический, как моральный, так и эстетический пафос; вообще несломленный, недвусмысленный пафос как таковой - это то, чего не должно быть. Поскольку все «греховные страсти» по природе представляют собой «витальность смертности», то с заключенными в них побуждением, паром, энергией (если мы не принимаем во внимание окончательное слово «воскресение») нельзя развить никакой деятельности, кроме как в конечном счете направленной на «плод для смерти», на намерения, цели и результаты, которые могут получить измерение только во времени и никоим образом не в вечности, которые не могут существовать в разражающемся над всеми вещами кризисе от жизни к смерти.
«Закон» действует в мире плоти по отношению ко всему этому ходу событий, не сдерживая, но требуя. Он - это вершина гуманизма (в опасной двусмысленности этого слова). После того как принципиально определен смысл и направление этого хода событий, появляется еще и религия как контрастная возможность по отношению к «страстям», возникает вполне определенно, но также будучи заключенной в скобки «греха». Фейербах становится правым в самом прямом смысле слова: вместе с религиозной возможностью, даже более - именно через нее, греховные страсти даны, пробуждены, утверждены, она, проявляющаяся в последнюю очередь и в наивысшей степени, представляет собой тайную возможность всех возможностей. В законе человек становится грешником (Рим. 7:7-13), ибо весь человеческий пафос живет тем или иным образом и в конечном счете пафосом слов «Eritis sicut Deus!», который именно в религиозной возможности становится осознанным, видимым переживанием и событием. Существует ли более сильное утверждение любой страсти, чем та страсть, которую Прометей похищает как пламя Зевса? Разве не очевидно, что этот похищенный огонь никоим образом не есть всепоглощающий огонь Божий, но лишь печь, из которой выходит какой-то вид дыма, который вместе со многими другими клубами дыма, пара и чада простирается над равниной человечества? Возможно, он более интенсивен и сильнее окрашен, чем все они, но его характер не принципиально иной, ибо никоим образом он не есть шаг от жизни к смерти, который положил бы конец конечным страстям, но скорее страсть всего конечного, венчающая и просвещающая их всех пафосом бесконечного, через которую они получают свое глубочайшее основание и высочайшее освящение. Ведь в «религиозном сознании» человека проявляется не столько мышление, желание и действие Бога, но скорее - хотя и редкое, грандиозное и значительное, но ни в коем случае не незаменимое, как таковое не необходимое, не настоятельно объективное мышление, желание и действие человека. Он может «вести себя религиозно» или нет, если он поступает так, то он сделал для себя нечто хорошее; поэтому он именно здесь оправдывается, укрепляется и утверждается - в себе самом, поддержанный в своем собственном стремлении, способностях и стараниях. Однако снова и снова оказывается, что именно религиозная возможность весьма далека от того, чтобы экзистенциально уничтожить, раскрыть человека, прижать его к стенке, преодолеть и изменить его, она реализуется скорее в некой осторожной дозировке как безопасная контрастность, как естественное разнообразие, как испытанное средство для поддержания наиболее желательных иллюзий и тем самым идет на пользу энергии экзистенциально безбожного человека. Отсюда и бросающийся в глаза обильный «плод для смерти» именно в области этой возможности. Какой человеческий пафос в своем внешнем проявлении имел бы большее сходство со смертью, какой был бы более недолговечным, чем пафос религиозный? В какой другой области можно показать столько кладбищ, как, например, история христианской апологетики, догматики, этики или социального учения? Нельзя уничтожить понимание того, что именно «закон производит гнев» (Рим. 4:15) и именно в этом понимании может и должна стать явной граница религии.
«Ныне же мы вышли из области закона». Описание «события крещения» (Кюль)? Как раз нет! Но мы снова дерзаем (снова, как в (Рим. 6:19), зная, что мы дерзаем, но будучи вынужденными дерзать делать это!), разрушая познанные и обозначенные нами самими барьеры (Рим. 7:1), сказать о нас то, что никто не может сказать о себе, мы находимся по ту сторону последней, религиозной человеческой возможности. То, что «мы» находимся под благодатью (Рим. 6:14), - это не событие, не человеческая позиция, состояние и деятельность. Не поврежденные относительностью наших человеческих религиозных переживаний и историй, не связанные с их внутренними противоречиями, не омраченные и не огорченные их двусмысленным родством с «греховными страстями», мы есть то, что мы есть, как те, кто мы не есть, не в нашей собственной свободе, но в свободе Божьей, в свете вечного момента познания, воскресения, Бога, в котором это небо раскалывается, чтобы дать возможность взглянуть на то, что не человек, но Бог в человеке желает, думает и делает. Еще находясь в тени закона, мы уже взираем в свете (в свете нетварного света!) этого «ныне же!» (Рим. 3:21) на закон и его диалектику как на нечто оконченное. Еще будучи движимыми, сотрясаемыми и ударяемыми перипетиями религиозного переживания (которые мы в действительности очень плохо знаем), мы уже стремимся к спокойному, неподвижному месту, где качающийся маятник находится в состоянии покоя. Еще путаясь в сплетениях религиозного события, в котором все (все!) так человечно, мы уже находимся в истории начала и истории конца, где уничтожена всякая двойственность, всякая полярность, всякое «как - так и», всякая изменчивость, ибо Бог есть все во всем, и поэтому неизбежная для нас связь со временем противостоит нам как нечто полное, законченное, ограниченное днем Иисуса Христа, и мы чувствуем себя в конечном счете освобожденными от сети всего человеческого, слишком человеческого, которое именно в форме религиозно-человеческого наиболее сильно тяготит и душит нас. Освобожденные? «Говоря по-человечески» (Рим. 6:19), мы уже сказали слишком много. Что означает «в конечном счете»? Что означает «освобожденные»? То, что становится для нас видимым в нас самих и в других, кем бы они ни были, есть религия, снова и снова религия, «закон» во все новых преломлениях и возможностях. Кто из рожденных женами был бы сверхчеловеком, который со Христом не находился бы под законом, пока он жив? Мы не знаем, что мы говорим, и мы говорим то, чего мы не знаем, когда утверждаем, что закон более не есть та область, в которой «мы» находимся, что оконченная пройденная религиозная возможность находится за «нашими» плечами. Тем не менее мы утверждаем это. Мы говорим об этом как о невозможном, подобно тому как мы познали и высказали неслыханный императив освящения (Рим. 6:12-23), превышающий все то, что могло бы прийти на слух и в уста человека. Мы говорим об этом как о стреле с другого берега, на который мы никогда не ступим, которая, однако, попала в нас, как об истине по ту сторону границы, которую мы никогда не переступим, но которая оттуда говорила к нам. Горе нам, если мы не сказали того, что необходимо сказать - там, где видно только невидимое. Мы говорим это как пленники, но все же и как свободные, как слепые, но все же и как видящие, как умирающие, и, вот - мы живы. Не мы говорим это: Христос есть конец закона, граница религии.
«Умерев для того, что держало нас в заточении». Граница религии - это линия смерти, разделяющая то, что возможно для человека, от того, что возможно для Бога, разделяющая плоть и дух, время и вечность. Если этот острый меч разрубает, если крест в своей силе и значимости отбрасывает тень как знак суда и благодати, то мы - «вне области закона». То, что держало нас в заточении, было чистой и именно поэтому нечистой, несломленной и именно поэтому хрупкой, прямолинейной и именно поэтому искривленной, дерзко и постоянно (хотя, возможно, в самом глубоком и деятельном благочестии) избегающей «Miento топ!» (лат. помни о смерти! - Прим. пер. ) человечностью. На ее почве вырастает религия как последняя возможность. Кто сможет избавиться от этой возможности? Разве не очевидно, что последняя, глубочайшая, самая подлинная психологическо-историческая данность всегда и везде, в том числе в благочестивых людях, даже именно в них, представляет собой все то дерзкое, несокрушимое, буржуазное, которое не желает умереть? Достаточно того, что оно должно умереть, что мы в Боге избежали его и свободны от него. Достаточно того, что мы видим его всегда и везде ограниченным, причем радикально ограниченным и поставленным под вопрос, что наше действительное положение в мире времени, вещей и человека бросает на это несокрушимое тень, которая от Иова до Достоевского не была скрыта ни от одного рассудительного человека (независимо от того, согласны мы с этим или нет). Если мы распознаем в нашем затененном бытии наше родство со Христом (Рим. 6:5), то мы знаем (как незнающие!), что мы делаем, когда говорим: мы находимся вне области закона. Мы хотим, как полагается, также находиться под законом - но уже намного более находимся под благодатью. Мы «благочестивы» - как если бы мы не были таковыми. Мы живем - помимо наших переживаний или проходя через них. Мы всегда в состоянии слегка не замечать, слегка улыбаться и слегка печалиться о нас самих и о всем том, что существует само по себе из нас, в нас и через нас. Возможно, наша религиозность тогда в той или иной степени обнаружит, насколько она принципиально не важна, слаба, не торжественна и ограничена, хотя, возможно, и нет. Однако ее (видимо или невидимо) можно будет увидеть в том, что она не воспринимает саму себя трагично, в том, что она не желает торжествовать и даже просто быть правой, в том, что она всегда указывает за пределы самой себя на то, что всегда имеется в виду там, где люди находятся «под законом». Она будет принципиально состоять в следовании «непостижимым путем» (1 Кор. 12:31) любви, проходящим через все пророчество, говорение на языках, знание тайн, обладание верой, предание тела на сожжение, благотворение бедным и т. д., тем путем, который странным образом может быть описан почти лишь только в отрицаниях. Путь? Нет, это не путь. Его нельзя видеть, его нельзя «учитывать», на него нельзя вступить, по нему можно только идти. В таком понимании: да, путь! Это та тень, которую крест бросает на всю «здоровую» человеческую жизнь, та тень, невидимо и действенно создающая пространство, в котором это потрясение, ослабление и освобождение могут осуществиться в самом стойком месте человечества и в котором возможность Божья, дух, вечность могут вступить в поле нашего зрения. «Умерев для того, что держит нас в заточении», для плоти, нам невидимо должен стать видимым тот факт, что именно надежная, недвусмысленная, победоносная свобода Божья держит, движет и ведет нас, тот факт, что покрывающему высочайшие горы человеческих достижений потопу грехов приказано: до этого места и не дальше!
«Так, чтобы мы отныне были рабами в новом сознании духа, не в старом сознании буквы». Будьте святы! Будьте рабами Божьими! Так звучит императив благодати (Рим. 6:22). «В старом сознании буквы» означало бы религиозную человеческую возможность в какой-то новой, утонченной, обостренной форме, новое «благочестие». «В новом сознании духа» означает (и это необходимо было показать) ту возможность, которая начинается именно по другую сторону границы всех старых и новых религиозных человеческих возможностей, начинается от Бога. Мы попытались осознать ограниченность религии. Негативная истина? Да, но ее позитивная сторона в том, что сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными (Рим. 8:26).
Примечание
