Ст. 30-32а. Что же скажем? Язычники, не стремившиеся к праведности, получили праведность, а именно праведность, происходящую из верности Божьей. Израиль же, стремившийся к закону праведности, не достиг этого закона. Почему? Потому что это стремление происходит не из веры, но из дел.
«Что же скажем?» Мы были вынуждены, в отличие от обычно резких и прямых упреков в адрес церкви, до сих пор вести речь только о ее бедствии, о том бедствии, которое уготовано ей через ее собственную тему, через ее данное и заданное: через познание Бога, вести речь о том бедствии, из которого перед лицом Бога никто не может быть исключен (как бы он ни относился к церкви), о том бедствии, которое никто не может, сожалея или жалуясь, рассматривать как ущерб для других людей, ибо это то бедствие, которое человек (и особенно религиозный человек) вынужден вообще переносить в своем отношении к Богу. Приходящее в церкви к осознанию самого себя и тем самым обнаруживающее свою религиозность человечество страдает от того, что Бог - это Бог: не «то» или «иное», не «здесь» или «там», не «больше» или «меньше», но по отношению ко всему временному, вещественному, определяемому тем или иным образом бытию (и тем не менее никогда не как второе по отношению к нему!) - Небытие, Источник, Творец всех вещей, видимых и невидимых. Но как это божественное бытие Бога может уготовлять человеку бедствие, если не через человеческую вину} Мы помним, что наша сотворенность - это наше проклятие силой греха (Рим. 7:7-13), и никак иначе. Если человек хоть однажды по-настоящему осознал, что церкви всегда и везде не доставало, не достает и будет не доставать Бога, тогда мы можем и должны говорить об этом как об ошибке церкви. Если мы отказываемся от того, чтобы в этом случае выдвинуть обвинение, констатировать вину, грех, ошибку как таковые и назвать их своими именами, то мы еще действительно не осознали это бедствие как бедствие. Бедствие, представляющее собой лишь участь человека и не допускающее возможности протеста, не есть полностью познанное, обжигающее бедствие. Если мы можем выдвинуть обвинение против Бога, то, в свою очередь, это лишь симптом того, что мы еще не знакомы с истинным положением дел, мы еще не осознали, что реальное основание этого бедствия совпадает с его основой познания. Это означает, что необходимо обвинять именно человека. Если бы он не познал Бога, он вообще не был бы в состоянии познать свое бедствие. Беда человека в том, что он соизмеряется по отношению к Богу и знает об этом соизмерении. Но сама эта беда, в свою очередь, заключается именно в скорбях, в нужде, в кризисе, в которых пребывает его познание Бога, и в этом кризисе он не может избавиться от своей вины. Поскольку этот кризис основан в свободе Бога, то он постоянно совершается в человеческой свободе и ответственности. Можно легко показать, что в познании Бога человек - не только страдающий и больной, но также ошибающийся и грешный.
«Язычники, не стремившиеся к праведности, получили праведность, а именно праведность, происходящую из верности Божьей». Это первое, в чем проявляется кризис. Рядом со знающими находятся незнающие, рядом с детьми Божьими - мирские люди, рядом со святыми - грешники. Рядом с церковью (как бы она ни называлась) находятся язычники, чужие, непонимающие, непричастные, не стремящиеся к праведности. Уже это сосуществование представляет собой для утонченного наблюдателя беспокоящий или, возможно, в своем спокойном красноречии невыносимый факт. Как язычники способны перед лицом церкви быть язычниками и оставаться ими, непоколебимо пребывать в своей апатии по отношению к оберегаемому церковью святилищу? Что же это за святилище, если оно остается святилищем тех или иных людей, но не обретает всеобщего почитания? Что же это за «Слово Божье» в наших устах, если мы вынуждены признать, что никто из «других» в принципе не выступает против всего того, что мы здесь говорим, но одновременно никто активно и не выступает за все это? Что же это за церковь, если она, не притесняемая никакими враждебными угрозами в тени ставшего толерантным времени, может жить своей особенной жизнью спокойно, но одновременно и без особых перспектив, будучи в конце концов вынужденной дойти до того, чтобы тем или иным образом выискивать для себя самой поля битвы, чуть ли не со страстным желанием ожидая хотя бы небольшого гонения, чтобы это давящее сосуществование наконец-таки прекратилось? И разве церковь со времен апологетов в той или иной степени не находится в таком положении? Однако более проницательные глаза все это время видели из церковного окна и нечто большее. Они видели (если они были достаточно сильны для того, чтобы видеть то, что можно видеть лишь косвенно), что церкви не удастся спасти свое особое бытие и особую сущность, обвиняя мир в его греховной ожесточенности и осуществляя в отношении него легкие булавочные уколы и тяжелые удары дубины. Они с ужасом видели то, что подробно описано в (Рим. 2:14-29): «язычники, не имеющие закона, в своем естественном состоянии делают то, что предписывает закон». Они не стремятся к праведности потому, что они уже получили праведность. Их нельзя наставлять, потому что они уже наставлены. У них нет никакого религиозного интереса потому, что Бог уже давно интересуется ими. Они так равнодушно относятся к нашему «Слову Божьему», потому что они уже давно и без нас услышали его, ибо они уже давно сами проповедуют его. Мирские люди, грешники, неверующие в своей абсолютно обнаженной скорби (но, возможно, и в своем абсолютно свободном веселье) не есть объекты нашей проповеди и душепопечения, нашей евангелизации, миссии, апологетики и усилий по спасению, не есть объект нашей «любви», ибо милость Божья искала и обрела их задолго до того, как мы восстали, чтобы помиловать их, уже находящихся в свете праведности Божьей, уже причастных прощению, уже участвующих в силе воскресения и в силе послушания, уже испуганных вечностью и уже надеющихся на нее, уже экзистенциально брошенных в Бога! Само собой разумеется, что эту возможность, с точки зрения человеческой праведности, всегда можно оспорить с помощью многих очевидных аргументов. Кто не заметит того, что язычники очевидно и действительно - бедные язычники? Но речь здесь идет об осознаваемой лишь косвенно, лишь очами Спасителя, о невозможной, невидимой, неслыханной возможности Бога, о Его праведности, не обусловленной какой бы то ни было человеческой взаимной верностью, но происходящей только из собственной верности Божьей, о новом творении Бога, а не о результате причины и следствия, короче говоря, об истине Божьей в Иисусе Христе. Но разве церковь может абсолютно отрицать возможность спасения язычников или связывать ее признание с наступлением той или иной возможности человеческой видимой праведности, даже если ее аргументы против экзистенциального спасения язычников так многочисленны и убедительны? Как может именно церковь, называющая Бога своим Богом, не осознавать того, что Бог - это Бог? Как может она отрицать, что Он - Бог иудеев и язычников (Рим. 3:30)? Разве родоначальник Израиля Авраам сам не прославляется как небрезанный? (Рим. 4:9). Однако если она признает все это, если она всего лишь считается с возможностью, что может существовать salus extra ecclesiam (лат. спасение вне церкви. - Прим. пер.), что Исав мог бы быть избранным Иаковом, то где же остается основа, уверенность церкви в ее собственном посланничестве? Разве не очевидно, что Римская церковь со своими известными притязаниями действует всего лишь для сохранения вполне оправданных интересов любой церкви? Что будет со стремлением Израиля к праведности, с его ревностью о Боге, если он должен признать, что именно «другие», не стремящиеся и не ревнующие вместе с ним, уже находятся у цели? Может ли церковь не осознавать упрека, заключающегося в том, что Бог рядом с ней, без нее и уже до нее делал то, что является ее даром и задачей, является ее правом на существование, и как она относится к этому упреку?
Но что же, если проницательные глаза увидят еще больше, чем все это? Ведь мы же можем сказать: «Израиль же, стремившийся к закону праведности, не достиг этого закона»? Что, если бы и избранный Иаков мог быть Исавом, воин Божий - одним из многих человеческих борцов, бегунов, деятелей и ораторов, дело которых не удается, не может удастся, ибо человек - это человек? Снова перед нами возможность, против которой очевидно и по праву можно возразить все то, что с точки зрения человеческой праведности можно сказать о серьезности, глубокомысленности и успехах именно церковного действия. Но это именно та возможность, от необходимости осмыслить которую именно церковь, снова и снова именно церковь, не может уклониться. Как церковь она живет воспоминанием о бесконечной качественной разнице между Богом и человеком. Она сохраняет это воспоминание в своих законах. Она должна знать о том, что человек не может стремиться к праведности Божьей, что он никакими средствами не может обусловить, вынудить, утвердить, привести в качестве довода и показать реальность и действительность Бога, что божественное «почему?» прощения может обрести свой ответ лишь в божественном, но не в человеческом «потому что!». В сущности церковь знает об этом. Но ей необходимо знать еще больше, она должна знать, что она не может «стремиться» к вере, к невидимому, существующему лишь через верность Божью отношению человека (который не есть этот человек!) к Богу (которого мы не знаем!), что ей никоим образом не поможет бегство из объективного в субъективное, от «богослужения» к «взращиванию благочестия», от праведности к «закону праведности», ибо она и там не найдет того, что она, собственно, ищет. Она может «стремиться» лишь к человеческому делу закона, к религии. Она может взращивать религиозный опыт с помощью этических, логических, эстетических средств, но на большее она не способна. Опыт Бога - это не вера, не праведность, не реальность и действительность Бога, не божественное «потому что», но наша человеческая, и как таковая очень спорная, связь с Богом. Закон - это не само откровение, но его обусловленный миром негативный отпечаток. Церковь может (и должна!) оберегать водоток, в котором журчит священный поток, до тех пор, когда наступит час Бога. Ускорить его наступление она не может и не должна. Она не должна забывать о том, что для нее это невозможно. Эта постоянная память, эта открытая рана могла бы быть ее лучшей долей. Религия - это не Царство Божье (даже если бы она была религией «Царства Божьего» последователей Блюмхардта), но дело человеческое. Возможно, церковь не знает, что не существует такого «закона праведности», что она гонится за призраком, или она постоянно забывает об этом. В любом случае всем нам без исключения невероятно трудно даже на один момент осознать, что такого закона не существует. «Закон праведности», закон того призрака, к которому стремятся все большие и малые церкви, действителен, и он очевидно есть «закон веры», исключающий всякую похвалу (Рим. 3:27). Если же церковь говорит о вере, то тем самым она подразумевает имеющее временную протяженность «нечто», которое этот человек в этом мире может «иметь», к чему он может тем или иным образом стремиться, что он может достигнуть и предъявить. Но разве это человеческое дело может быть верой, оправдывающей перед Богом? Скорее оно - снабженная этим предикатом веры высшая религия, хоть и выдвигающая это притязание, но тем не менее представляющая собой призрак? Пусть это будет даже высшая религия, вершина всех человеческих дел по отношению к Богу. Почему бы и нет? Мы могли бы искать ее в религии псалмопевцев и пророков Израиля, которая как религия не преодолена и религией Иисуса (если можно вести речь о таковой), не говоря уже о христианской религиозной истории. Но как бы то ни было: человек не достигает адекватной откровению, конгруэнтной праведности Божьей религии, «закона праведности», разве только в чуде абсолютного момента. Вера есть чудо, или она не вера. Слово Божье, услышанное человеческими ушами, возвещенное человеческими устами, есть слово Божье только в том случае, если происходит чудо; иначе оно - человеческое слово, как и все остальные слова. Церковь - это церковь Иакова, только в том случае, если происходит чудо; иначе она - церковь Исава, и ничто иное. Однако этого чуда нельзя добиваться, его нельзя достигнуть и обнаружить, оно всегда есть непредвиденное, новое, божественное событие в среде людей.
«Почему?» - хотелось бы нам спросить. Почему нельзя добиться чуда и веры, о которых, очевидно, говорит церковь? Почему то, чего добивается церковь, это всегда призрак? Ответ: «Потому что это стремление происходит не из веры, но из дел». К вере человек приходит только «из веры» и через веру. Верить означает бояться и любить Бога превыше всех вещей таким, каков Он есть, а не таким, каким мы можем постигнуть Его. Вера - это склонение перед судом, неизбежно характеризующим всеобщее положение дел между Богом и человеком. Этот суд состоит именно в том, что мы не можем постигнуть Бога, что Он для нас - совершенно иной, чужой, неведомый, неприступный и всегда остается таковым. Поэтому такое «стремление» не может происходить из веры и поэтому оно не может достигнуть своей цели - веры. «Стремление» церкви происходит «из дел». «Дела» - это отношения человека с постижимым для него Богом, который не есть необходимым образом Бог, совершающий чудо. «Дела» - это состояние человека, в котором он не признает суда над всеобъемлющим положением дел между Богом и человеком или, что почти то же самое, не признает его во всей полноте. Через бреши в суде он пытается достигнуть, добиться, настигнуть, обнаружить праведность Божью, веру, чудо. Но именно это невозможно. Церковь может получить веру, если она желает иметь дело с верой, с верой в неведомого, живого Бога. Она могла бы приобрести праведность в суде, если бы она полностью склонилась перед судом. Она не была бы вынуждена умереть, если бы она так упорно не сражалась за свою жизнь. Она слышала бы и возвещала Слово Божье, если бы она заботилась об истинности этого Слова без претензии на то, чтобы через Слово Божье самой возвеличиться, не будучи озабоченной вопросом «что из этого получится?». Она могла бы быть местом познания, если бы она желала быть местом почитания именно непостижимого Бога, перед которым не праведна никакая плоть. Церковь, достаточно смиренная, чтобы снова осознать общение святых как солидарность обращенных к прощению грешников, и поэтому оставляющая все судорожные попытки основать новые сообщества, достаточно смиренная, чтобы превзойти даже Канта в осторожным соблюдении человеческих границ, чтобы спокойно вынести позор рационализма и тем самым бояться и любить Бога, церковь, которая достаточно отважна, чтобы из-за своей темы отказаться от всего требования, достижения и предъявления видимых целей и успехов; если бы она стремилась к опыту Бога путем здоровой критики всего обнаженного переживания, если бы она стремилась к религии путем бесстрашной релятивизации любой религии, если бы она стремилась к созиданию благочестивого человека (этой наиболее упрямой особи человеческого рода!) путем его неустанной конфронтации с оправданными Богом язычниками, мытарями, членами «Союза Спартака» [1], империалистами, капиталистами и другими несимпатичными личностями (например, не принадлежащими к движению «религиозных социалистов»), абсолютно серьезная, полностью обращенная к неведомому, живому, свободному Богу, полностью сконцентрированная на проповеди креста церковь невидимым и неслыханным образом могла бы быть церковью Иакова, церковью веры, церковью правды Божьей и действительно была таковой во все времена. Но для этого ей необходимо отваживаться начать действовать в вере, во «тьме» веры (Лютер), хотя в действительности она никогда не отваживается на это. Ее действие происходит «из дел», из ориентации на то, что доступно взору. То, что она называет своей верой, ни в коем случае не есть вера, описанная в Евр 11. Она не любит одиночество и пустыню. Даже там, где она определенно говорит о них, она не говорит о них; даже там, где она, как кажется, направляется в состояние одиночества и пустыню, она лишает свое одиночество действительного ужаса и свою пустыню - действительной опасности. Она не соблюдает поста тех, у кого отнят Жених, но она ищет и осознает возможность полностью утолить ужасную пустоту церковной истории путем различной романтической сентиментальности. Она не желает быть чужой в этом мире. Она не может ждать города, который построен на твердом основании. Она не может замереть в этом изначальном положении христианства до воскресения, у страданий отверженного Христа, ибо она очень спешит, она алчет и жаждет позитивности и свадебной радости. Несмотря на все поражения, она не желает вернуться из потерянных аванпостов в центр крепости, но стремится вперед - куда? Вперед, по направлению к человеку, который хотел бы избежать необходимости склониться перед судом, по направлению к прямо констатируемому, видимому, постижимому, непосредственному, удобному бытию. Вера, описанная в Евр 11, кажется ей слишком нечеловеческой, слишком бессердечной, слишком опасной, слишком непсихологичной, слишком непрактичной. Радостная весть должна быть совершенно прямой и, если возможно, веселой вестью, непременно чем-то таким «позитивным», что и без веры, без Бога называлось бы точно так же. Если она перед лицом невозможной возможности сохранить верность своей собственной теме (даже если бы она при этом погибла) избирает возможную возможность сделать своей темой человека (конечно, религиозного человека!), она вступает в опасную зону и там погибает. Человек не может избежать проклятия своей обнаженной тварности, в том числе и религиозный человек, в том числе и человек высочайшей религии. Каким образом Израиль, если он имеет дело с этой бесконечной целью, может не постыдиться в Боге? Если все определяется экзистенциальностью, то почему его не могут догнать и перегнать самые лучшие «язычники», а он сам при этом будет стоять с пустыми руками? Как церковь может заслужить благодарность людей, по отношению к которым она делает так много уступок и которые все же ожидают от нее нечто совершенно иное? Призрака, за которым она гонится, ей не поймать, и в этой погоне у нее из рук ускользает все то реальное, что она могла бы схватить. Таким образом церковь страдает не только от того, что она - Исав, а не Иаков, но она сама виновна в этом. Кто из людей, серьезно пытавшихся осуществить попытку церкви, свободен от этой вины или кто может сбросить ее иго? Все они знают, что при любых обстоятельствах ее необходимо пытаться осуществить, как знают они и то, что люди не могут осуществлять эту попытку иначе. И кто из этих виновных не осознавал бы, что это - вина, действительно вина? Ибо такая вина очевидна, когда возможное для Бога невозможно для людей. Человек будет нести ее как единственную человеческую вину, вырывающуюся наружу в том, что именно тогда, когда он отваживается слышать Бога, говорить о Боге, он не отваживается воздать славу Богу.
Ст. 32b-33. Они преткнулись о камень преткновения, о котором написано: вот, полагаю в Сионе камень преткновения и скалу соблазна; и только верующий в Него не постыдится.
Камень преткновения и скала соблазна, одновременно представляющие собой ценнейший краеугольный камень Сиона (эта превосходная библейская цитата возникла в результате комбинации (Ис. 8:14) и (Ис. 28:16)), есть Иисус Христос. В Нем Бог полностью открывается как скрытый, могущий быть познанным лишь косвенным образом Бог. Здесь Он окончательно скрывается, чтобы открыться лишь вере. Здесь Бог возвещает свою бесконечную любовь, демонстрируя в острейшей недвусмысленности свою свободу, свое чудо, свое Царство. Тот, кто от истины, слышит Его голос. Но кто от истины? Кто видит Бога таким, каков Он есть? У кого нет тысячи предлогов, чтобы уклониться от Него? Мы не переносим истину. Если бы мы переносили ее, это было бы чудом, и тогда через это чудо она спасла бы нас из бедствия нашей тварности. Этого не может произойти, ибо мы не открыты для чуда истины, не готовы к нему, и тогда истина без чуда, просто через свою имманентную логику становится для нас судом. Тогда человек в разгаре своей погони за конечной целью, которую он называет верой, праведностью, любовью, Богом, постыдится тем, что Бог посреди этого Сиона, на этом земном небе установил то, что Он - вечен, и по благодати позволяет найти себя там, где Его ищут как вечного. Лишь верующий не постыдится в этом соблазне и преткновении. Тот, кто не верит, но «стремится» (Рим. 9:31), обязательно останется ни с чем. Он наталкивается на стену подобно бегущему в тупике. Начинается кризис познания, катастрофа религии. Неизбежно начинается состояние обнаженности и стыда, обязательно связанное с неисполнимым делом. Церковь Исава остается тем, что она есть, и вынуждена пригвоздить ко кресту Христа, свою единственную надежду. Дело не может обстоять иначе, если человек не признает с радостью тот порядок, когда Бог избирает нас, а не мы Его, но желает изменить положение дел. Все настолько очевидные человеческие ошибки и недостатки церкви, ее поверхностность и неповоротливость, ее блаженство в мире и отчужденность от него, ее бесполезное смирение и настолько же бесполезное высокомерие, ее неуместный пыл в технических вещах, в отношении которых не стоит даже пошевелить пальцем, и ее настолько же неподобающее нерешительное спокойствие в вопросах, в которых речь идет о бытии или небытии, все это и многое другое, что можно возразить против нее, не осудило бы ее, если бы она сама не осуждала себя через то, что она не принимает суд, который произнесен над человеком еще прежде всех человеческих ошибок и недостатков. Если бы она сама постоянно исходила из этого суда, то ее оправдание заключалось бы в том, что она не знала бы ни о каком ином оправдании, кроме получаемого в этом суде, и тем самым верила бы в камень преткновения и соблазна, вместо того чтобы преткнуться и соблазниться в нем, и тогда она могла бы со своими ошибками и недостатками (когда-нибудь, конечно, и без некоторых этих ошибок) быть церковью Божьей. Для торжествующей же церкви, для церкви в духе времени, народной, современной, удовлетворяющей все потребности человека (за исключением одной!), самоуверенной, несмотря на все провалы, подвижной как ртуть, постоянно ищущей и находящей выход церкви, для церкви «церковной жизни» это невозможно, даже если бы она в искреннем рвении делала все, чтобы освободиться от всех этих ошибок и недостатков. С ошибками или без них она никогда не станет церковью Божьей, ибо она не знает, что такое покаяние.
Ст. 1-3. Братья, стремление и молитва сердца моего обращены к их спасению. Я свидетельствую им, что они имеют ревность о Боге, но без рассуждения. Они не осознали праведность Божью, но стремились к тому, чтобы создать свою собственную, и тем самым не покорились праведности Божьей.
«Стремление и молитва сердца моего обращены к их спасению». Обвинение в нецерковности или антицерковности, которым пытаются объяснить взгляды, подобные только что высказанным нами, оставляет нас абсолютно нетронутыми, причем мы сами (или другие люди) не облегчим себе жизнь, если примем выраженное вместе с этим обвинением приглашение покинуть характеризуемую таким образом церковь. Мы совершенно не думаем об этом. Мы говорим о себе самих, говоря о церкви. Мы говорили с самими собой, прежде чем мы обратились к другим, и мы будем снова говорить с самими собой. Возможно, мы более церковны, чем церковные люди. Конечно: «Vere verbum Dei, si venit, venit contra sensum et votum nostrum. Non sinit stare sensum nostrum etiam in iis, quae sunt sanctissima, sed destruit ac eradicat ac dissipat omnia» (лат. Действительно, Слово Божье, если оно приходит, то приходит вопреки нашему пониманию и желанию. Ибо оно не позволяет пребывать нашим чувствам неприкосновенно в самих себе, но разрушает, искореняет и уничтожает их все. - Прим. пер.) (Лютер). В том, что это так, и что именно церковь постоянно более других будет страдать от этого, невиновен как раз тот, кто должен выставить в качестве довода Слово Божье в церкви против церкви; делая это, он сам является самым пострадавшим! В вещах Божьих абсолютно невозможно, что группа противостоит группе, личность - личности, одна - критикуя и будучи правой, другая - будучи критикуемой и неправой. В вещах Божьих, атакуя и будучи атакованным, первые всегда могут лишь выступать в качестве вторых, и наоборот. Совместно атакуют и совместно атакованы здесь все те, кто серьезно воспринимает неизбежно поставленную проблему церкви.
«Я свидетельствую им, что они имеют ревность о Боге». Мы также можем спокойно отклонить и упрек в том, что мы не оцениваем по достоинству убеждения и достижения церкви. Мы можем очень высоко оценить ее исторически и психологически. Мы сами вызвались бы защищать ее перед человеческим форумом, по крайней мере так же хорошо, как и ее самые красноречивые адвокаты. Мы признаем ее «ревность о Боге» раз и навсегда. Но в вещах Божьих вообще не может идти речи о том, чтобы просто обмениваться комплиментами. Для нас не может идти речи о том, чтобы продолжить погоню за «законом праведности» (Рим. 9:31) на более быстрых лошадях, с еще большим благочестием, с еще более глубокими переживаниями, с еще большим доверием Богу и братской любовью. Здесь не может идти речи о глупом споре в отношении того, «обладает» ли большим тот или иной конкретный человек, не может идти речи о том, чтобы превзойти друг друга в интенсивности, искренности, мире, воодушевлении, любви, надежде. Речь скорее идет о том, чтобы прекратить это соперничество, осознав, что оно абсолютно бесполезно, осознав, что человеческое благочестие, даже если бы оно качественно проявлялось в утонченной и высокой культуре, а количественно - в действительном штурме вавилонской башни, не имеет перед Богом никакой решающей ценности, осознав, что та арена, где встречаются Бог и человек, чтобы разойтись, и расходятся, чтобы встретиться, не есть арена, где друг друга украшают лаврами или где можно отказаться от этих наград, осознав, что все мы можем лишь бояться, любить и почитать Бога.
«Но без рассуждения» они ревнуют о Боге. Именно недостаток этого рассуждения и есть вина церкви. Всегда и везде! Ибо кто «обладает» им? От кого оно не ускользает? Кто снова и снова не участвует в этих фатальных скачках? Что означает серия религиозных взрывов, один громче другого, которые мы в ужасе переживаем начиная с 1918 года? К чему эта книга, если она nolens volens (лат. волей-неволей. - Прим. пер.) также вовлечена в конкуренцию этого хаоса? Что означает вся история богословия до наших дней, этот «говорящий» фрагмент всеобщей борьбы за существование, в которой вооруженные молодыми, острыми зубами и рогами животные добивают старых и слабых, пока очередь не дойдет и до них самих? Какой смысл у этой последовательности сцен? Но кто замечает, что у нее нет смысла? Все мы снова и снова забываем об этом. Именно это забвение есть вина церкви, и там, где происходит это забвение, необходимо смиренно признать, что, несмотря на все протесты, человек находится именно в этой виновной церкви.
«Они не осознали праведность Божью, но стремились к тому, чтобы создать свою собственную, и тем самым не покорились праведности Божьей». Ревностью о Боге с рассуждением было бы подчинение праведности Божьей, самому Богу, только Богу, склонение перед тайной божественного предопределения и любовь к восседающему в этой тайне Богу, ибо Он один - истинный Бог. Праведность Божья - это свобода Бога быть для себя собственной нормой, Его свобода быть тем единственным Призывающим, от которого все зависит (Рим. 9:12), то есть любить Иакова и ненавидеть Исава (Рим. 9:13), миловать тех, кого Он желает, и ожесточать тех, кого Он желает (Рим. 9:18), Его свобода быть единственным Богом вчера, сегодня и завтра с одинаковой безусловной суверенностью. Познание Бога тогда было бы никогда не законченным, никогда не исполненным, ни в коем случае не находящимся за нашей спиной признанием этой суверенности Божьей, оно было бы неустанно совершаемым критическим различием между праведностью Бога и всей (всей!) человеческой праведностью. Оно было бы непрестанно совершаемым поставлением важности Бога над всем, что важно для нас (даже если бы это была мысль о Боге!), оно было бы сознательным и добровольным перенесением тяжести абсолютной атаки на человека, происходящей со стороны праведности Божьей. Из этого познания затем, возможно, последует та ревность о Боге, которая не обязательно связана с участием в упомянутых скачках и тем самым осуждает саму себя. Но кто «имеет», кто осуществляет это познание? Для кого оно не слишком чудесно и не слишком высоко? Кто может существовать в его свете и в его воздухе? Кто не боится того, что «все прекратится»? Кто не поставил бы на место этой неприступной праведности Божьей (возможно, вероятно, очевидно, очень утонченную, очень высокую, очень ценную) собственную праведность, «с помощью Божьей», «уповая на Бога» и т. д., план, программу, метод, вещь, новый язык, движение, предмет, которые дают нам возможность меньше творить и больше делать, меньше думать и больше говорить, меньше терпеть и больше предпринимать, чем эта праведность Божья? Это занятие, в котором человек (прежде всего религиозный человек) преуспевает в своей жажде действия и речи, в своем неутолимом желании реформ и революции, намного удобнее для человека, ибо тем самым он может забыть о суде, которому он подлежит, ведь иначе ему не остается ничего иного, кроме как бояться и любить Бога превыше всего. Когда церковь не была искушаема тем, чтобы подменить праведность Божью этой собственной человеческой праведностью? Когда она смогла устоять перед этим искушением? Когда она была чем-то иным, чем то, что мы видим в Римской церкви лишь более полно, чем во всех остальных церквах: организацией для соблюдения справедливых интересов человека по отношению к Богу, более или менее ловкой попыткой утаить истину божественного предопределения и подавить ее? Когда она отважилась разорвать все путы, которыми она сама себя привязала к требованиям, желаниям и стремлениям этого человека в этом мире, и полностью обратиться к Богу? Может ли она вообще сделать это? Может ли она хотя бы помыслить, что она способна на это? Если же она не может этого, именно того, что она должна делать согласно своей собственной программе, то ее познание Бога снова и снова разрушается в кризисе: если она боится и уклоняется от того, чтобы познать человека как человека, а Бога - как Бога, то как она в этом случае может удивляться обвинению, которое действительно предъявлено ей не человеком? Как в этом случае она может избежать необходимости выдвинуть это обвинение против себя самой?
Примечание
[1]. «Союз Спартака» - организация германских левых социал-демократов, созданная в 1918 г. - Прим. пер.
