Лекция 13. Надежда

«Переносить и выдерживать!» - таков был наш ответ, вернее сказать, наш лозунг перед лицом угрозы теологии во всех ее трех формах. Не стоит ожидать, что теперь, в завершение этой третьей части наших лекций, он будет превзойден и замещен каким-то другим лозунгом, более легким и приятным для слуха! Тем самым - задним числом - оказалось бы, что все, что здесь было сказано об угрозе теологии и теологам со стороны одиночества, сомнения и искушения, в конце концов, не надо принимать чересчур серьезно.

Хуже того, мы отвернулись бы тем самым как раз от всего лучшего, что следовало бы осмыслить в связи со всей этой темной стороной дела. Что нам в продолжение этой темы еще позволено, - а также и предназначено, - так это осмыслить, что позитивного привносят в теологию выдерживание и перенесение одиночества, сомнений и искушения, к чему мы обращаемся, когда считаем этот лозунг - «Переносить и выдерживать!» - нашим последним словом. Ведь может статься, что его вовсе и не нужно преодолевать и замещать другим, лучшим.

«Переносить и выдерживать!» - в первую очередь эти слова определенно напоминают о том, что, когда речь идет о теологии, приходится мириться с тягостным характером этого занятия, который не обойти и не устранить. То, что мы знаем как теологию, а также и как теологическую экзистенцию, находится под указанной тройной угрозой и будет находиться под этой угрозой всегда и везде, пока длится время этого мира. Хотелось, чтобы это было иначе: ведь эта угроза болезненна, мучительна, а в своей крайней и конечной форме даже смертельна.

Злое замечание, что теология - своего рода болезнь, не лишено оснований! На самом пике, на острие, она вполне может быть названа «болезнью к смерти» [171]. И конца ей не видно, так что не приходится ожидать, что от нее можно избавиться с помощью подходящего лечения или благодаря естественному процессу выздоровления. Кто хочет думать, что дело обстоит иначе; кто не желает замечать угрозу теологии и теологам или уклоняется от нее, поскольку она означает тягостность, а значит, и страдание; кто хочет устранить эту тягостность или же забыть о ней, - тому лучше отказаться от этого дела: есть и другие профессии, хотя бы по видимости более безобидные и безопасные, чем эта.

Браться за богословскую задачу и решать ее возможно с начала и до конца лишь ценой встречи с этой испытываемой человеком со всех указанных трех точек зрения по-особому острой тягостности, лишь перенося и выдерживая ее.

Когда же теолог переносит и выдерживает то, что здесь приходится перенести и выдержать, должно быть исключено только одно: чтобы он из-за этой тягостности отступил, бежал, капитулировал; чтобы из-за нее отказался начинать или продолжать богословскую работу, забросил ее проблемы. Перенесение и выдерживание могут протекать в усталости, во вздохах и стонах, в страданиях, слезах и воплях; но даже если бы все оказалось еще хуже, чем казалось вначале, оно противоположно бессильной плаксивости и сломленному духу.

Переносить означает не скидывать, не бросать где попало возложенное бремя, но, несмотря на его гнетущую тяжесть, продолжать нести его. Выдерживать же означает, даже будучи прижатым к стене, выстоять, не уступать ни под каким видом, держаться при любых обстоятельствах. Переносить и выдерживать означает не обмякать, но во имя Божье быть хоть чуточку мужественным. Кто не хочет и не может, как теолог, быть немного мужественней, тому опять-таки следует посоветовать оставить это дело.

Но почему бы ему не захотеть, - а значит, и не смочь - быть хоть чуточку мужественным? Итак, оглядываясь на прошлые наши три лекции, четко сформулируем первое и последнее: без великой тягости нет теологии, но и без частицы мужества ее тоже нет. Стало быть, в этом двойном смысле - переносить и выдерживать!

Мы не ослабляем это первое и последнее слово, мы ничего не отнимаем от него и не прибавляем к нему, но лишь повторяем во всей его полноте, когда мы все же, - речь идет не более и не менее как о «все же», о «но» 72-го Псалма [172], - продолжаем: надежда, а значит, и стимул к неустанному труду заключаются не в чем-то возле или позади опасностей и тягот теологии, но в них самих. Именно тогда, когда мы переносим и выдерживаем ее тягость (не когда-нибудь потом, но именно пока это происходит), можно и должно с надеждой брать на себя и совершать богословский труд. Попытаемся вникнуть в это!

Теология во всех своих направлениях работает в перспективе реальности дела, а значит в перспективе безусловно превосходящей ее истины Слова Божьего. Как таковое, оно дано ей - и причем дано заведомо (vorgegeben), всегда и повсюду составляя ее грядущее, а значит, не вручено ей, неподвластно и неподконтрольно ее мышлению и речи, не отдано на откуп теологам, не оставлено на их усмотрение. Теология всегда и везде может лишь вглядываться в грядущее к ней Слово и идти ему навстречу.

Делом и Словом Божьим, в их высоком величии, она была пробуждена как функция служения общине, - но была пробуждена как дело людей, и потому, будучи их делом, она с очевидной необходимостью тоже поставлена под вопрос и подвергается угрозе. Разве могло бы быть иначе, разве могло бы людей, захваченных этим делом, не мучить одиночество, не одолевать сомнение в своих свершениях, и наконец, разве могли бы они не сталкиваться в этом своем деле с искушением, унижением, обвинением и осуждением со стороны этой величественной реальности и истины, именно с той самой стороны, куда устремлены их взгляды?

Перед делом и Словом Божьим человеческому делу и слову не выстоять: в этом столкновении они неизбежно терпят крушение и разрушаются, обращаясь в прах и пепел. То, что именно это и происходит с теологией, было предметом, занимавшим нас на протяжении последних трех лекций.

Если бы теологии было присуще какое-то отличие от других человеческих занятий, в том числе от других наук, оно прежде всего заключалось бы в том, что это происходит с ней столь заметным, столь очевидным образом, - так, что всякий желающий может указать пальцем на ее потери, и так, что сам теолог лишь в последнюю очередь мог бы не замечать и отрицать, что с ним происходит именно это. Такую цену теологии приходится платить за то, что ее дело - обращаться к этому предмету, ставить, обращаясь к нему, вопрос об истине и отвечать на него - исключительно высоко.

На то, что это происходит и с ней тоже, теологии не стоит жаловаться. Каким образом смогла бы она этого избежать? Если она, как и должно, обращена к превосходящему ее делу и Слову Божьему, иначе и быть не может.

Она получает сведения об этом, она знает, она должна вновь и вновь обдумывать, должна подтвердить со всей открытостью и определенностью то, что если глядеть оттуда, всякая плоть (наряду с безнравственной также и нравственная, наряду с нечестивой также и благочестивая плоть!), всякая человеческая мысль, всякое волеизъявление и делание (наряду с сомнительным также и превосходное) подвергаются обвинению, осуждению и радикальной угрозе; что нет такого человеческого дела и слова, которые в исходящем оттуда огне не обратятся в прах и пепел.

С какой бы стати она, теология, возомнила, что ее дело и слово должны составлять исключение, и притязала на это? В той мере, в какой она это возомнила бы и начала выдвигать подобные претензии, она опять отвернулась бы от дела и Слова Божьего, а значит, утратила бы собственный предмет, обратилась бы в пустые умствования и игру слов. И в той же мере она бы сама изолировала себя: обособила и отделила бы себя от людей в общине и в мире, среди которых ей надлежит совершать свое служение, а значит, и с этой точки зрения оказалась бы непригодной для выполнения своей задачи.

Она может быть пригодной для выполнения своей задачи лишь тогда, - и тогда она, действительно, будет пригодной для этого, - когда она вместе со всеми человеческими делами не выводит и собственного дела из-под суда Божьего, но безоговорочно предается и покоряется ему; когда не обороняется и не восстает против угрозы, обращенной и против нее тоже, но признаёт ее правоту, когда смиряется с ней, переносит и выдерживает ее удары.

Если она делает это, ее встреча с делом и Словом Божьим, а значит, и предмет, который обосновывает ее как науку, являют себя в ней самой как истинные и действенные. И опять-таки, если она делает это, то тем самым подтверждает, что среди окружающей ее общины и всего человечества у нее есть свое легитимное место и служение. Если она, солидарно со всякой плотью, тоже склоняется под суд Божий, то и ей открывается надежда на Божью милость, составляющую тайну этого суда, - открывается как надежда, к которой и она причастна, в которой и она призвана совершать свой труд.

Нельзя жаловаться и на то, что теология под угрозой встреченных ею дела и Слова Божьих должна страдать не только не меньше, но даже больше, чем прочие общечеловеческие мнения, хотения и свершения: это происходит потому, что решительный протест Бога против того, что скрывает Его милостивое обетование, а значит, надежду людей и всего мира, должен отчетливее, резче, - если не сказать, показательнее, - проявиться в отношении дела теолога, ex professo [173] занятого отношениями Бога и человека, человеком и Богом, нежели в отношении дела врача, инженера или художника, крестьянина, ремесленника или рабочего, торговца или чиновника.

Насколько скрытым под покровом относительной солидности, деловитости и отваги, а также под покровом видимых успехов в помыслах и делах людей остается здесь до поры тот страшный разрыв, который проходит через все существо человека! Вполне естественно, то, на что отважился теолог и что он совершает, должно, - если только он или его окружение не заблуждаются, - быть лишено этого покрова. В своих начинаниях и достижениях теолог на каждом шагу вынужден недвусмысленно убеждаться в отрывочности своих вопросов и ответов, своих исследований и речи, своих открытий и формулировок.

Что бы он ни помыслил, на какое бы высказывание ни решился, нет такой мысли и такого высказывания, которые не напоминали бы ему (и, конечно, остальным тоже), что Бог благ, а человек, даже в его лучших устремлениях и достижениях, вовсе не благ. Что можно назвать «хорошим» истолкованием Библии, «хорошей» проповедью или «хорошим» богословским сочинением? Разве не вопиющая и не безумная нелепость - рассуждать о «прославленных» или тем более «гениальных» теологах, не говоря уже о том, чтобы считать таковым себя самого?

«Один лишь Господь есть Царь, а я - поблекший цветок» [174] - у кого, как не у теолога, найдется столь много непосредственных причин и оснований, чтобы отнести эти слова к себе? Странное преимущество, которым он, видимо, через это обладает перед другими! Только пусть он не устыдится его! В самом деле, тогда он устыдится и Евангелия, вверенного ему столь особенным образом, а значит, и особого предмета своей науки; а значит, и особого служения, на которое он поставлен, и, тем самым, также и особой надежды, в которой он может совершать это свое служение.

Именно особая надежда теологии составляет тайну ее особенной угрозы. Именно из-за нее теологу доводится страдать от одиночества, сомнения и искушения заметнее, чем другим. Именно когда он преисполняется надежды не где-то в стороне от особой угрозы теологии, а посреди нее; именно когда он, вслед за Авраамом, «сверх надежды поверил с надеждою» (contra spent in spem) [175], он обязан, должен и может переносить и выдерживать эту угрозу.

Разве он не знает, разве не слышал, разве это не самая близкая ему тема, что Бог для того пришел в мир в Своем Сыне, чтобы исцелить больных, чтобы найти и спасти погибшее? Если его дело, если он сам, занятый этим делом, кажется себе особенно больным и потерянным, почему бы не заключить отсюда, что он, берясь за это дело, перенося и выдерживая все его тяготы, может быть человеком, по-особому взысканным, исцеленным и спасенным Богом?

Здесь, однако, мы можем и должны сделать еще один шаг вперед и попытаться несколько конкретнее понять отношение между радикальной угрозой теологии и ее надеждой.

Итак, перед судом Божьим как всякое человеческое, так и все богословское дело не может иметь никакого оправдания, никакой славы, никакой надежности, может лишь обратиться в прах и пепел перед Его лицом, - но поскольку Его гнев есть огонь Его любви; поскольку под contrarium [176] Его суда над всяким человеческим, а значит, и над всяким богословским делом таится, вершится и движется к своему откровению Его милость [177], - именно этот Бог есть также надежда человеческого дела и слова, есть обетование и вместе с тем побудительная сила, благодаря которой можно и должно отважиться на него, при всей его угрозе.

Бог таков именно там, где это едва различимо, где это кажется абсолютно бессильным и сомнительным. contra spem in spem, именно тогда - прежде всего тогда - можно, должно и необходимо положиться на Него, на Его Слово, и уже тогда - прежде всего тогда - забрасывать невод. Если понять в этом смысле Его радикальную угрозу всякому человеческому, а значит - и особенно - богословскому делу, она оказывается все-таки относительной, не абсолютной угрозой, которую поэтому надлежит переносить и выдерживать.

Мы говорим не о мнимом, выдуманном людьми Боге. Милость мнимых, выдуманных людьми богов, соответственно думам и чаяниям человеческого сердца, - не настоящая, то есть не свободно отдающая себя, но обусловленная милость, которую человек должен заслужить и стяжать так называемыми добрыми делами. Это не скрытая sub contrario [178], не даруемая человеку в радикальной, обращенной против него угрозе, не судящая милость, но милость, как бы непосредственно предложенная и доступная человеку, а потому удобная, дешевая и легко присваиваемая.

Ни об одной из теологий, обращенных к этим богам, нельзя было бы сказать того, что мы сейчас сказали о евангелической теологии: что ею можно и должно заниматься в надежде на Божье взыскание, исцеление и спасение как человеческим делом, которое радикально поставлено под угрозу со стороны Бога, обречено Его суду и осуждению и, не достигая своей цели, задолго до нее приводит к краху. Мы здесь с самого начала говорили о Боге Евангелия. Он есть предмет такой - стоящей под угрозой - теологии. Он как таковой угрожает ей. Но Он же, угрожая ей, оказывается ее надеждой. Он стыдит ее - до самой глубины. И Он же, будучи ее надеждой, причем надеждой на Него, не позволяет ей - именно ей - постыдиться [179].

Мы говорим это, просто помня о том, что Бог Евангелия есть Тот, кто действовал и явил Себя в Иисусе Христе. Он есть дело и Слово Божье. Он есть огонь Божьей любви, которым пожирается всякое человеческое, а значит, и, прежде всего, всякое богословское дело. Он есть Судья, перед которым все люди, с их знаниями и поступками, - и кто лучше всего знает Его, лучше всего знает и это! - могут лишь уничижиться и погибнуть. Ессе homo! - Се человек!

В Его лице произошло то, что Адам - именно и прежде всего благочестивый, ученый и мудрый Адам - был заклеймен как преступник, обнажен, осужден, подвергнут бичеванию, распят и умерщвлен. Над Ним, в процессе этого суда, неудержимо разразилась буря этой радикальной угрозы, нужда одиночества, сомнения и искушения, как ни над кем другим ни до, ни после Него.

Если предмет теологии есть Бог в Иисусе Христе и если эта теология есть евангелическая теология, то Он, и только Он, - ее предмет; если теология называется и является познанием Бога в Нем, то разве вместе со всеми человеческими деяниями и с деяниями Его общины также и ее дело, - и, прежде всего, оно, - не осуществляется в тени свершенного на Голгофском кресте суда над людьми? Разве, исходя из этого, оно не предопределено к тому, чтобы нести на себе хотя бы приметы и признаки угрозы, которая прежде всего и главным образом постигла Его, явлена в Нем?

Что такое профессор теологии? - насмешливо спрашивал Кьеркегор и столь же насмешливо отвечал: он есть профессор в науке о том, как другого распяли. Так вот, именно за это он должен платить. Если бы он захотел избежать угрозы одиночества, сомнения и искушения, что бы общего он имел с Ним, с Иисусом?

Познавать в Нем Бога, очевидно, подразумевает, в частности, быть покорным Богу, в Нем действующему и являющему Себя, в Нем примирившему с Собою мир, а значит - следовать за Ним. Как могла бы теология противиться тому, чтобы, будучи theologia crucis [180], брать на себя свою, в сравнении с Его, невеликую ношу, свой малый крест и вместе с Ним, а значит, не ропща и не протестуя, переносить и выдерживать все, что приходится испытывать?

Но это еще не все. Ибо смыслом дела и Слова Божьего - Его «да», глубоко скрытым под неуклонным «нет», - является примирение мира с Богом, исполнение Его завета с человеком, осуществленное и явленное в Иисусе Христе. Ибо Иисус Христос тем совершил суд над всеми людьми, над их делами и над их поступками, что Он, Судья, Сам заступил на место подсудимых, Сам позволил судить Себя за людей и за их освобождение.

Ибо тайна совершенного на Голгофе суда фактически есть не немилость, по милость Бога, не погибель людям, но их спасение - новое сотворение освобожденного человека, отвечающего на Божью верность равной верностью, живущего в мире с Богом и для Его прославления. Ибо Бог, действующий и являющий Себя в смерти возлюбленного Сына, есть поистине смертельная угроза, но и животворящая надежда человеческого, христианского, а значит, и богословского существования.

В конечном счете, - трудно поверить в это, но это так, - Иисус Христос умер и за теологов и в откровение этого также и за них восстал из мертвых, и потому Он есть также и их надежда. Они должны будут держаться: Ave crux unica spes mea! [181], - держаться того, что живой Иисус Христос, который есть их опора и предмет и который делает возможной теологию, направляя и сохраняя ее, есть не кто иной, как Распятый.

Если теология держится этого, она может, смеет и должна, именно как theologia cruets, быть и theologia gloriae, теологией славы - теологией надежды на уже явленную в воскресении Христа, полностью и окончательно еще должную явиться во всех творениях, а значит, и в ней, и в ее деле славу детей Божьих. При взгляде на Христа, который, вопреки всей опасности, грозящей теологии, - нет, посреди этой опасности, - есть также надежда теологов, они тоже вместе со всеми людьми могут склонить головы (Лк. 21:28).

Рим. 6:8 гласит: «Если же мы. умерли со Христом, то веруем, что и жить будем с Ним», - как первое совершается не без Христа, но вместе с Ним, так и второе - не без Христа, но опять-таки вместе с Ним. Если теологи трудятся, испытывая глубокий страх, но и глубокое воодушевление, глубоко смиренные, но и глубоко утешенные Им, следуя за Ним, - они трудятся на прочном основании.

И все то одиночество, сомнение и искушение, которое теолог еще должен будет переносить и выдерживать, - ибо его надежда на Господа остается скрытой в опасности его собственного дела, - все это он научится переносить не просто «чуточку мужественней», но, как говорил Кальвин, в alacritas [182], hilaritas [183], более того, - в laetitia spiritualise [184], в радости Святого Духа. Переносить и выдерживать как такое «нет», которое есть не более чем скорлупа здесь и теперь, в частности, и для него, действенного «да», которое, в конце концов, разобьет эту скорлупу изнутри.