Отвечая на вопрос о том, что делает человека теологом, мы подошли к моменту, когда именно для того, чтобы правильно понять все сказанное в связи с этой темой, нам нужно остановиться и посмотреть совсем в другую сторону. Мы худо-бедно смогли осмыслить и показать, что стоит за удивлением, затронутостью и обязанностью, которые основываются в предмете богословской науки и настигают человека, ею занимающегося. Но как это происходит, что они настигают его со всеми вытекающими отсюда последствиями? Каким образом человек вследствие этого становится, остается и вновь становится, всякий раз заново, удивленным, затронутым и обязанным?
Поясним это на примере темы предыдущей лекции: в ней мы должны были разобраться в особом характере познания, к которому обязан и призван, ради которого освобожден теолог. Однако как это случается с ним, как происходит это событие, что человек действительно и самым действенным образом обязывается к столь по-особому устроенному познанию и тем самым начинает идти по пути, указанному ему предметом богословской науки? Исходя из этого, несомненно, можно и должно еще дальше углубиться с вопросом: как человек становится всерьез затронутым этим предметом или хотя бы всерьез удивленным? Каков генезис этих феноменов?
Очевидно, здесь мы оказываемся в очень похожей, а по существу в той же самой ситуации, что и в пятой лекции, где мы вынуждены были признать беспредпосылочность приведенных утверждений (о Слове Божьем, о его библейском свидетельстве и об общине как народе Божьем, утвержденном через это свидетельство). Как и тогда, мы стоим перед апорией [104], коренящейся в самой сути дела, и не имеем права ни упустить ее из вида, ни не принимать ее всерьез, ни пытаться устранить ее с помощью какой бы то ни было аргументации или введения некоего deus ex machina [105]. Вновь у нас нет никаких предпосылок.
Там нам было позволено лишь указать на фактор, не вписывающийся ни в одну из систем; там мы должны были думать о свободном Духе как о тайне Слова Божьего, которому внимали и о котором свидетельствовали пророки и апостолы и действием которого основывается, сохраняется и управляется община. Так и теперь, отказавшись от любых систематических подходов, мы должны лишь указать на то событие, в котором опять-таки беспредпосылочно, ускользая от постижения и объяснения, но все же доступное описанию, в Божественной и человеческой свободе, совершается именно следующее: предмет теологии так притязает на любого человека, удивляет, затрагивает и обязывает его, что он теперь фактически способен жить, исследовать, мыслить и говорить как теолог, как теолог существовать.
Это событие есть вера - малая вера очень маленького человека.
Прежде всего, было бы уместно некоторым образом установить границы понятия веры, слишком затасканного в старом и, особенно, в новом протестантизме.
1. Она была бы ущербным и не достойным упоминания в связи с тем, о чем мы здесь говорим, событием, если бы под «верой» следовало понимать, что человеку, оказавшемуся на границе того, что он считает достоверным с точки зрения человеческого знания, может прийти на ум высказать догадку, мнение, постулат, оценить степень его достоверности, а затем то, что он сам предположил, постулировал и принял за вероятное, отождествить с предметом теологии и - в этом смысле - одобрить.
Конечно, человек волен поступать таким образом, но он не должен думать, что это и есть вера, в которой ему надлежит стать и быть теологом. Никто не вправе просто измышлять, угадывать и постулировать предмет теологии, который в описанном смысле удивляет, затрагивает и обязывает человека. И вера в него отнюдь не гипотетична и проблематична, но изначально есть самое интенсивное, самое твердое и самое достоверное знание - такое знание, по мерке которого, то, что считается самым достоверным знанием «по сю сторону» границы, можно оценить лишь как полезную, но, в сущности, проблематичную гипотезу.
2. Было бы ущербным, если бы кто-нибудь решил считать истинными и принять как собственные определенные положения и доктрины, связанные с предметом теологии, в силу авторитета других источников, из которых он их вычитал или услышал, например, авторитета великих или малых образцовых для него свидетелей Слова Божьего; авторитета церковных исповеданий и догм или даже Библии, - как если бы он сам (чего в действительности не происходит) узнавал узнанное до него этими другими. В начале нашего столетия В. Герман неустанно, непримиримо и впечатляюще для всех его слушателей обличал подобную практику как самый непростительный из грехов.
Несомненно, так поступать, - значит, безответственно уклоняться от вопроса об истине. Такое бездумно-доверчивое решение и его осуществление ближе к sacrificium intellectus [106], чем к fides quaerens intellectum [107], ближе к неверию, чем к вере. Безусловно, fides implicita? [108] - весьма дурное понятие, обозначающее нечто недостойное, что вообще не следовало бы никогда украшать именем fides, веры. Очевидно, так поступать, - значит, возводить карточный домик, селиться в котором мы не посоветовали бы никакому христианину и теологу.
3. Уже не ущербным, но самонадеянным и даже дерзким было бы, если некто, оставив позади эту ущербность, вздумал бы со своей крупицей веры пережить и актуализовать (вкупе с сакраментальным подтверждением или без него) воплощение или - в миниатюре - веру Христову; если бы тем самым он вознамерился включить Божество в ход своей жизни или даже (fides creatrix divinitatis in nobis [109]) посчитал себя вправе или способным создать его. Вера, уподобившаяся дерзости, подошла бы mutatis mutandis благочестивому индуисту, но не должна выдавать себя за христианскую веру. Христианская вера совершается во встрече и в общении верующего с Тем, в Кого он верит, но не в отождествлении себя с Ним.
4. Нельзя признать благой и весьма распространенную в новом протестантизме тенденцию оттеснять на второй план собственный предмет теологии и считать веру подлинно спасительным событием, центральным онтическим [110] понятием и темой теологии; тенденцию понимать и использовать теологию как пистеологию, то есть как науку и учение о христианской вере; тенденцию интересоваться в Библии и в истории Церкви только свидетелями и еще, быть может, героями веры; тенденцию воспринимать или перетолковывать исключительно в качестве представлений и высказываний веры все, что подлежит осмыслению и высказыванию относительно дела и Слова Божьего, а все не поддающееся этой процедуре либо замалчивать, либо отбрасывать как неважное, - как если бы в церковном символе веры исповедание заключалось в слове credo самом по себе!
Как если бы человек должен был верить не в Бога Отца, Сына и Святого Духа, но в веру Церкви, выраженную этими высокими словами, а, в конечном счете, в свою собственную веру и таким образом исповедовать именно ее! (К сожалению, и месса Моцарта своим проходящим через все три артикула настойчивым credo способствует такому заблуждению и потому известна под именем «credo-messe»).
Вера составляет conditio sine qua non [111] теологической науки, но никоим образом - да и как это стало бы возможным? - ее предмет и, соответственно, тему. Подлинный предмет теологии хотя и требует веры, однако противится попытке растворить его в представлениях и высказываниях веры. Кто не хочет согласиться с этим, тот не должен удивляться бесплодному и тягостному труду, который в таком случае уготовляет ему занятие теологией.
Вера - conditio sine qua non богословской науки! Это значит: вера есть то событие, та история, которая должна случиться; иначе, при всех прочих благих возможностях и качествах, какие только могут быть присущи человеку, он никоим образом не сумеет стать и быть христианином, а значит, и теологом. В последних трех лекциях мы фактически уже говорили об этой глубинной основе теологической экзистенции. Ведь уже тогда мы могли говорить об удивлении, затронутости и обязанности только в событийной форме! Уже тогда мы не могли утаить совершенно особого характера того удивления, той затронутости и той обязанности, о которых шла речь.
Но именно вера и есть то особенное событие, которым конституируется христианская, а значит, и теологическая экзистенция. Именно в событии веры это удивление, эта затронутость и эта обязанность, делающие теолога теологом, отличаются от других, в своем роде тоже примечательных и достойных осмысления событий, которые могут быть обозначены теми же именами.
В событии веры дело идет (в самом деле «идет»: здесь нечто движется, нечто действительно происходит!) о том, что Слово Божье, с присущей ему как таковому живой силой Духа, а значит, и с присущей только ему суверенностью, освобождает одного человека из многих, и потому один человек из многих становится свободным и должен каждый раз заново становиться свободным для того, чтобы такой человек одобрил это Слово как абсолютно утешительное и помогающее, но также как обязующее и потому неоспоримо значимое для мира, для общины и, наконец, для него самого; чтобы он с радостным доверием всецело положился на то, что в этом Слове высказывает Сам Бог о Своей любви к миру, к Своему народу и самому этому человеку; чтобы он безоговорочно покорился Богу.
Никто не совершает этого сам по себе. Человек совершает это лишь постольку, поскольку Слово Божье силою Духа побеждает его, пробуждает к такому делу и творит заново. Но в своем происхождении от свободного Слова Божьего и в своей устремленности к нему это свершение есть поистине и свободно собственное свершение человека. Не Бог в человеке, но сам этот малый человек, Богом к тому призванный и укрепленный, одобряет, доверяет и повинуется.
Все эти понятия исключают представление о том, будто человек при этом действует в опьянении энтузиазма [112]. Нет, он поступает именно как человек, задействуя и применяя свой обычный человеческий рассудок (не будем забывать при этом и о его человеческой фантазии!), свою человеческую волю и даже свое человеческое чувство; поступает как по-человечески определенный и ограниченный, но свободный человек. Он не был свободным, но теперь, когда ему встретилось Слово Бога, произнесенное в Его действии, он стал таковым. И он не просто есть свободный человек, но каждый раз заново должен становиться таковым, когда этот предмет вновь встречает его и вновь делает возможными одобрение, доверие и покорность, вновь требует их от него и в нем находит.
Когда с человеком это происходит и когда он это делает, он верит. И поскольку это событие как таковое есть событие откровения, а это делание - просвещенное делание, вера как таковая, - и это есть intellectus fidei, - изначально обладает знанием своего предмета, тождественным ее собственному первоначалу. В этом первоначале и предмете находит она свое конкретно очерченное содержание, становясь знанием о Боге и человеке, о завете Бога с человеком, знанием об Иисусе Христе. Разумеется, это не только интеллектуальное знание, но, - и это здесь, в связи с теологией, для нас особенно интересно, - в том числе интеллектуальное, схватываемое в понятиях и выразимое в словах знание!
Будучи fides quaerens intellectum, будучи верой, которая со всевозможным смирением, но не напрасно трудится над вопросом об истине, она может совершаться каждый раз заново. Она и совершается - непостижимо и необъяснимо (вспомним о том, что было сказано в шестой лекции о чуде теологической экзистенции как таковой), но все-таки может быть описана как исцеление глухого, слепого и немого, как обретаемые благодаря исцелению слух, зрение и речь. При этом предмет теологии так завладевает человеком, что отныне этот человек может по-богословски воспринимать, исследовать, мыслить и даже говорить.
Теперь нам остается лишь особо выделить несколько моментов.
1. Принято говорить: чтобы стать и быть теологом, нужно верить. В самом деле, если человек не освобожден для веры, он не сможет ни слышать, ни видеть, ни говорить по-богословски и во всех богословских дисциплинах будет блистать лишь своей некомпетентностью. Но именно потому, что только такой освобожденный для веры, свободный верующий действительно способен верить, будет неуместным заявлять, что он должен верить. Нельзя также повторять вслед за Шиллером: «Ты должен верить, должен дерзнуть, так как боги ничего не дают в залог». Это насквозь языческая, не приложимая к христианской вере мудрость.
Ибо вера - это как раз не дерзость, вроде той, на которую подбивал сатана Господа на крыле храма [113], но мужественное и в то же время трезвое постижение твердого и истинного обетования. Далее, это постижение осуществляется не иначе, как именно таким образом, что оно (во всяком случае, по мнению апостола Павла) - в присутствии и в действии Святого Духа, которым человек освобождается к такому постижению, - имеет вполне реальный залог.
И, наконец, вера - это такое действие, которое Бог не требует, а позволяет: она состоит в естественном следовании человека за открывшейся ему благодатью Божьей и в том, что он отвечает на нее своей малой человеческой благодарностью. Это можно сравнить с тем, как бутон естественно распускается в цветок и естественно поворачивается к солнцу, или как ребенок естественно смеется, увидев или услышав что-то смешное.
2. Вера - новая каждым утром! - есть история. Следовательно, она - вовсе не состояние, не свойство. Следовательно, нельзя путать ее с «принятием на веру» (glaubigkeit). Разумеется, она способна привлечь к себе и охватить собой всякого рода принятие на веру, - точнее было бы сказать, всякого рода «усмотрение».
Скажем так: усмотрение того, что в отношении какого-либо из пунктов вероучения - рождения Иисуса от Девы, или Его descensus ad inferos [114] или воскресения во плоти, или вести о пустом гробе Иисуса, или о Никейском догмате о Троице, или о Халкидонском христологическом догмате, а также о вовлечении Церкви в исповедание о Святом Духе, - в отношении всего этого было бы лучше не всплескивать руками и не приниматься быстренько за демифологизацию [115], а серьезно спросить себя, действительно ли тот Бог, в которого мы верим, есть Бог Евангелия, если мы полагаем, что этими и подобными пунктами можно пренебречь, и даже считаем, что их можно вычеркнуть.
В самом деле, может обнаружиться, что мы верим совсем в другого Бога. И все-таки принятие на веру всех названных и прочих подобных пунктов еще не есть вера. Вера - это не credere quod [116]; вера - это, согласно броскому определению Апостольского символа, credere in [117], a именно в самого Бога, в Бога Евангелия, который есть Отец, Сын и Святой Дух. Кто верит в Него, тот вряд ли сможет долго уклоняться от многих еще, в том числе и названных конкретных пунктов вероучения. Однако речь идет не о том, чтобы быть «набожным верующим» в отношении этих пунктов, а значит, верить в них, но о том, чтобы верить в Него, в самого Бога как Субъекта всех этих предикатов. Именно это и может происходить - fide quaerente intellectum [118] - каждое утро заново.
3. Критерий подлинности и непоколебимости веры, безусловно присущей теологу, заключается не в том, что это какая-то особенно крепкая, глубокая, пламенная вера. К делу не относится, что вера может быть и часто бывает слабой, тщедушной, колеблемой ветрами жизни и событий.
Ибо, если согласно Евангелию веры размером с горчичное зерно довольно, чтобы переместить гору [119], то ее будет довольно и для того, чтобы не только сделать возможным плодотворное богопознание, а значит, теологию, но и осуществить их. Способным к познанию и, следовательно, способным существовать по-богословски человек становится потому, что в своей малой вере, силою которой в этом смысле не сделать ничего [120], он пребывает устремленным и каждый раз заново устремляется к Тому, для веры в Кого он освобожден и потому свободен.
4. «Я слышу весть, но мне недостает веры!» Да, но кому ее достает? Кто же может верить? Безусловно, не тот верит, кто считает, что он «имеет» веру, а значит, ему ее достает, и он «может» верить. Кто верит, тот знает и исповедует, что сам - «собственным разумом и силою» [121] - вовсе не способен верить. Он сможет это сделать, будучи призван и просвещен Святым Духом, а потому не понимая самого себя, до последней степени изумляясь самому себе, - перед лицом по-прежнему живущего в нем и восстающего неверия. «Верую, Господи!» - это высказывание всегда будет сопровождаться прошением: «Помоги моему неверию» [122].
Так что он не станет думать, будто имеет веру, но, как израильтяне каждое утро надеялись снова найти в пустыне манну, так он, заново принимая веру, каждое утро заново и всерьез будет осуществлять ее. Так что вопрос о том, не находится ли вера, событие веры в чьей-либо компетенции, - легкомысленный вопрос. Осуществление веры не находится ни в чьей компетенции. Но вот как звучит серьезный вопрос: допустимо и терпимо ли, чтобы некто, кому указывают на происходящее - и касающееся непосредственно его - дело Божье, на произнесенное - тоже непосредственно для него - Слово Божье и на действующую тоже непосредственно на него животворную силу Духа, оставался при этом беспросветным: «Мне недостает веры!»?
Или же он не станет кокетничать своим неверием и пожелает жить в свободе, которая и ему тоже открыта, ему тоже дана, и тем самым захочет стать человеком, которому будут присущи не только желание, но и способность к intellectus fidei, a значит, и к своему вкладу в богословскую науку; захочет стать человеком, который истинно и действенно удивлен, затронут и обязан живому Богу и потому пригоден для такого начинания?
