Мессианские учения иудейского народа в эпоху Христа не составляли догматической системы и не были связаны со строго определившимися предписаниями закона; они образовали значительную часть религиозных и политических надежд народа на будущее. Только общие черты их твердо установились; за ними имелось много разнообразных форм. Древние пророки видели славное будущее, когда появится Сам Иегова, уничтожит врагов Израиля и восстановит справедливость, мир и ликование. Одновременно они предвещали появление мудрого и мощного Царя из рода Давидова, долженствовавшего осуществить то славное бытие. Наконец, они весь народ израильский обозначали избранным из всех народов Сыном Божиим. Эти три момента дали направление дальнейшему развитию мессианских идей. Надежда на великое будущее израильского народа составляла рамку всех упований, но в последние два века до Христа присоединилось еще следующее. 1) С расширением исторического горизонта интерес иудеев к другим народностям все оживляется, возникает идея всего "человечества", и конец, а, следовательно, и деяния Мессии, относят уже и к Нему; суд становится мировым судом, а Мессия - мировым властелином и судьей вселенной. 2) О нравственном усовершенствовании народа говорили и раньше в виду великой будущности, но уничтожение врагов все-таки казалось главным; теперь же во многих окрепло чувство нравственной ответственности и познания Бога как святого; мессианское время требует освятившегося народа, и поэтому суд, несомненно, будет судом и для части самого израильского народа. 3) Индивидуализм возрос, соответственно этому и отношение Бога к отдельному человеку было выдвинуто вперед: отдельный израильтянин ощущает себя среди своего народа и начинает судить о народе как о сумме отдельных личностей; индивидуальная вера в Провидение становится рядом с политическим моментом, соединяется с чувством ценности и ответственности, просыпается надежда на вечную жизнь и боязнь вечной кары в связи с ожиданиями светопреставления; интерес к личному спасению и вера в воскресение возникают из этого внутреннего развития, и утонченная совесть уже не может рассчитывать на славное будущее для всех при очевидном безбожии народа и власти греха; спасется лишь часть. 4) Ожидания будущего становятся все трансцендентальнее; они что дальше, то больше переносятся в сверхъестественный, загробный мир; с неба нечто совершенно новое нисходит на землю, новое построение вселенной заменяет старое; последняя цель - даже уже не преображенная земля: возникает идея абсолютного блаженства, местом которого может быть только само небо. Личность ожидаемого Мессии отделяется резче и от идеи земного царя, и от идеи народа как целого, и от идеи Бога; Мессия лишается почти всех человеческих черт, хотя является Человеком среди людей; он от начала веков у Бога, нисходит с неба и совершает свое дело сверхчеловеческими средствами. Выясняются нравственные черты Его облика: Он - совершенно праведный, исполняющий все заповеди. Возникает даже представление, что Его заслуги причитаются и другим; но идеи о страдающем Мессии, которая могла бы возникнуть на основании (Ис:53), еще не получилось.
Но все эти спекуляции не могли вытеснить прежних более простых воззрений и изменить первоначальную патриархально-политическую исходную точку у значительного большинства народа. Согласно ей, сам Бог берет бразды правления, уничтожает всех врагов и основывает мировое царство израильтян. Он это совершает при помощи Царственного Героя; они будут сидеть под Его смоковницей и виноградной лозой, наслаждаться миром, попирая ногами всех покоренных врагов. Это все-таки было самое популярное представление, сохраняемое даже теми, которые одновременно доискивались более возвышенных взглядов. Но в части народа, несомненно, пробудилось воззрение, что Царство Божие предполагает соответствующее нравственное состояние и что оно может наступить только среди праведного народа. Одни старались дойти до этой праведности путем тщательнейшего исполнения закона и не находили границ своему усердию; другие, движимые более глубоким самопознанием, начинали смутно чаять, что та горячо желанная праведность составляет дар Божий, что нужна Божья помощь, Божья благодать и милосердие, чтобы освободиться от бремени греха, сознание которого в них мучительно оживало.
Таким-то образом в эпоху Христа возникали и боролись между собою самые крайние настроения, самые противоречивые теоретические представления, метившие все в одну общую всем точку. Едва ли когда-либо в истории и у какого-либо народа крайние противоположности, соединенные религией, соприкасались так тесно. То горизонт кажется не шире круга, образованного горами вокруг Иерусалима, то он обнимает все человечество. Здесь все поднято на высоту умственного и нравственного суждения, а там, в двух шагах, вся драма как будто должна разрешиться политической победой народа. Здесь развиваются все силы упования и доверия, и благочестивый человек среди бури сомнения находит свое священное "и все-таки!"; а там всякое религиозное побуждение скованно нравственно отупляющим патриотическим фанатизмом.
Образовавшееся представление о Мессии было, конечно, такое же противоречивое, как и надежды, которым оно должно было соответствовать. Не только Его формальный образ колебался, еще больше менялось освещение Его внутреннего существа и Его призвания. Но у всех тех, у которых начинали преобладать нравственные и истинно-религиозные элементы, образ политического и воинственного царя должен был отступить перед образом пророка, который всегда имел сильное, хотя и незаметное, влияние на представления о Мессии. Уповали, что Мессия сблизит людей с Богом, что он так или иначе установит справедливость, что он спасет их от мучительного внутреннего гнета. История Иоанна Крестителя, каковой мы ее узнаем из наших Евангелий, доказывает нам, что в иудейском народе были верующие, ожидавшие такого Мессию, или, по крайней мере, не отвергавшие его без оговорок. Мы узнаем, что некоторые склонялись к тому, чтобы считать этого Иоанна Мессией. Как, значит, были растяжимы мессианские представления и как далеко они в некоторых кругах должны были уйти от своего первообраза, если этого совершенно нецарственного проповедника покаяния в плаще из верблюжьей шерсти, возвещавшего развращенному народу лишь о наступающем страшном суде, можно было принять за самого Мессию! И когда мы читаем в Евангелиях, что в народе было немало таких, которые считали Христа Мессией за одну Его мощную речь и за чудесные исцеления, какую громадную перемену мы тогда видим в мессианском образе! Они, конечно, в этих деяниях Спасителя видели лишь начало, они ожидали, что этот чудотворец скоро сбросит последнюю оболочку и "восстановит Царство". Но для нас довольно и того, что они были в состоянии приветствовать как обетованного Мессию Человека, происхождение и предыдущую жизнь Которого они знали и который только и делал, что проповедовал покаяние, говорил о близости Царства Небесного и исцелял больных. Нам не постигнуть никогда, каким внутренним развитием Христос от убеждения, что Он - Сын Божий, перешел к другому, что Он - обетованный Мессия. Но то наблюдение, что в то время также и у других представление о Мессии путем медленного преобразования получало совершенно новые черты и из политико-религиозной идеи превратилось в духовно-религиозную, - это наблюдение, как-никак, выведет нашу проблему из состояния полной изолированности. Ведь то, что и Иоанн Креститель и двенадцать учеников признали Христа Мессией, что они не отвергли этой формы для абсолютной оценки Его личности, а напротив, именно в этой форме дали ей полное определение, - это служит доказательством того, что мессианская идея тогда была крайне эластична, и, вместе с тем, объясняет, что и Сам Христос мог ее воспринять. Robur in infirmitate perficitur: что существует божественная сила и держава, не нуждающаяся в земном могуществе и блеске и даже исключающая их, что существует величие святости и любви, дающее спасение и блаженство приобщившимся его, - это знал Тот, Который, несмотря на низменную обстановку Своей жизни, называл Себя Мессией, это должны были чувствовать и те, которые признали в Нем Богом помазанного Царя иудеев.
Мы не можем постигнуть, каким образом Христос дошел до сознания, что Он - Мессия; но некоторые пункты, состоявшие в связи с этим вопросом, мы все же можем установить. Самое древнее предание видело основу мессианского сознания во внутреннем переживании Христа, сопровождавшем Его крещение. Мы не в состоянии контролировать это, но еще менее мы этому можем противоречить; очень даже вероятно, напротив, что при Его всенародном появлении это представление было у Него уже закончено. Евангелия предпосылают началу Его общественной деятельности замечательный рассказ об искушениях Христа. В нем предполагается, что Он уже сознавал Себя Сыном Божиим и носителем роковой миссии для народа Божьего и что Он вышел победителем из связанных с этим сознанием искушений. Когда Иоанн из темницы посылал узнавать: ты ли Тот, который должен прийти, или ожидать нам другого, - Он дает ответ, который подтверждает, что Он Мессия, но и сразу объясняет, как Он понимает задачу Мессии. За этим последовал день в Кесарии Филипповой, когда Петр признал Его ожидаемым Христом, и Иисус это радостно подтвердил. Затем вопрос к фарисеям: "Что вы думаете о Христе"? - Та сцена, которая кончается новым вопросом: "Если Давид называет Его Господом, как же Он сын ему?". И, наконец - въезд в Иерусалим перед всем народом и очищение храма; это равнялось публичному возвещению, что Он - Мессия. Но Его первое несомненно мессианское деяние было и последним - за ним последовал терновый венец и крест.
Мы сказали, что, по всей вероятности, Христос, выходя в жизнь, уже пришел к внутреннему решению и поэтому ясно понимал Свою задачу. Но этим не сказано, что эта задача Ему Самому ничего нового не открыла. Ему не только пришлось научиться страдать и принять крест с упованием на Бога, - сознание Себя Сыном Божиим должно было оправдать себя, и познание "задачи", порученной Ему Богом, могло развиться лишь при исполнении ее и при одержании победы над всеми препятствиями. Что должен был Он пережить в тот час, когда Он познал Себя Тем, о Котором вещали пророки, когда Он всю историю своего народа, начиная от Авраама и Моисея, увидел в свете Своего собственного назначения, когда Он уже не мог уйти от сознания, что Он - обетованный Мессия! Но мог уйти - ведь это невозможно представить себе иначе, как сознанием страшного бремени, павшего на Него. Но мы зашли уже слишком далеко: мы больше ничего не можем сказать. Исходя из этого, однако, мы все же понимаем, что св. Иоанн прав, когда он снова и снова приводит слова, которыми Христос свидетельствует о самом Себе: "Мое учение не Мое, но пославшего Меня", "свидетельствует обо Мне Отец, пославший Меня" и др.
Что бы мы ни думали о понятии "Мессия", оно все же содержало необходимое предположение для достижения в рамке иудейской истории религии - самой глубокой и самой зрелой из когда-либо пережитых народом, и даже, как показало будущее, истинной истории религии всего человечества - безусловного признания Того, Кто следовал Своему внутреннему призванию. Эта идея стала средством для того, чтобы действительно возвести на престол истории, хотя бы пока для верующих своего народа, Того, Кто сознавал Себя Сыном Божиим и исполнял дело Божье. Но с этой именно услугой задача ее была окончена. "Мессией" был Христос, и все же Он не был им, так как Он далеко превзошел то понятие и дал ему содержание, не вмещавшееся в нем. Кое-что мы и поныне находим в этом чуждом для нас понятии, - идея, приковавшая к себе в продолжение веков целый народ и вместившая все его идеалы, не может быть совершенно непонятной. В этом ожидании мессианского времени мы узнаем древнюю надежду на золотой век, ту надежду, которая, нравственно облагороженная, должна быть целью всякого здорового проявления жизни и составляет неотъемлемую часть всякого религиозного исследования истории; в ожидании личного Мессии мы видим выражение сознания того, что спасение в истории исходит от личностей и если когда-либо произойдет единение человечества в согласовании его глубочайших сил и высочайших стремлений, то это человечество должно соединиться в признании одного Властелина и Учителя. Дальше этого мы не находим смысла и значения в мессианской идее: Христос Сам уничтожил их.
В признании Христа Мессией для всякого верующего иудея неразрывно были связаны Его благовествование с Его личностью: в деяниях Мессии Сам Бог является Своему народу; Мессии, совершающему дела Бога, сидящему одесную Бога на тучах небесных, подобает поклонение. Но в какое отношение к своему Евангелию поставил Себя Сам Христос, занимает ли Он в нем место? Мы тут можем дать и отрицательный ответ и положительный.
1. Евангелие исчерпывается идеями, намеченными нами в предыдущих лекциях, и чуждое не должно вторгаться туда: Бог и душа, душа и ее Бог. Христос не оставил сомнения в том, что Бога можно найти и что Он найден в законе и пророках. "Тебе сказано, человек, что для тебя благо, и чего твой Бог от тебя требует: соблюдать слово Божье, творить любовь и быть смиренным перед твоим Богом". Мытарь во храме, женщина у ларца, блудный сын, - вот Его примеры; все они ничего не знают о "христологии", и все же мытарь обрел то смирение, за которым следует его оправдание. Тот, кто это перетолковывает и извращает, тот нарушает простоту и величие проповеди Христа в одном из самых важных мест. Утверждение, будто, по мнению Христа, вся Его проповедь имела лишь временное значение, что после Его смерти и воскресения все должно быть понято иначе, а кое-что следовало бы даже удалить как не имеющее никакого значения, - не более, как плод отчаяния. Нет, это благовествование проще, чем это кажется церквам; проще, но именно поэтому оно и всеобъемлющее и серьезнее. От него не уйдешь с отговоркой: "Я не могу согласиться с "христологией", поэтому и вся проповедь не про меня". Христос сблизил людей с великими вопросами, обещал им Божью благодать и милосердие и потребовал выбора: Бог или маммона, вечная или земная жизнь, душа или тело, смирение или гордость, любовь или себялюбие, истина или ложь. В кругу этих вопросов заключается все; каждый отдельно услышит благовествование о милосердии и отеческом отношении к нему Бога и должен решить, стать ли ему на сторону Бога и вечности или на сторону мира и бренности. Это не парадокс, но также не "рационализм", а простое выражение факта, изложенного в Евангелиях: Не Сын, но только Отец составляет предмет благовествования, провозвещенного Христом.
2. Но в той мере, как Он, еще никто не познал Отца, и это познание Он приносит другим; Он этим оказывает безмерную услугу тем многим, Он их ведет к Богу, и не столько Своим словом, но еще больше Своим делом, Своим существом и, наконец, Своим страданием. Для этой цели Он изрек: "Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас", но также и другое: "Сын Человеческий пришел не для того, чтобы Ему служили, а для того, чтобы служить и отдать жизнь во искупление многих". Он знает, что теперь благодаря Ему наступает новое время, когда "меньшие" своим познанием Бога станут выше самых великих предыдущего времени; Он знает, что через Него тысячи найдут Отца и приобретут жизнь - и именно труждающиеся и обремененные; Он знает, что Он сеятель, сеющий доброе семя; и нива Его, и семя Его, и плод Его. Это не догматические учения, еще менее - преобразования самого Евангелия или же стесняющие требования; это лишь выражение сущности дела, нарастание которого Он видит и предугадывает с пророческой уверенностью. Слепые прозревают, хромые ходят, глухие слышат, нищим благовествуют - все через Него; в силу этого переживания Ему под страшным гнетом Своего призвания среди борьбы открываются слава и величие, данные Ему Отцом. И то, что Он лично совершает, Его жизнь, увенчанная смертью, останется и для будущего решающим, вечно действующим фактом: Он - путь к Отцу, и Он же, как поставленный Отцом, также и судья.
Ошибался ли Он? Ни непосредственно за Ним последовавшее время, ни история не опровергли Его; Он составляет не часть Евангелия. Он был личным осуществлением и силой Евангелия, и таковым Он ощущается до сих пор. Как огонь только огнем зажигается, так и личная жизнь вызывается только личными силами. Мы оставим в стороне всякое догматическое мудрствование и предоставим другим произнести исключительные суждения; Евангелие не утверждает, что Божье милосердие ограничивается ниспосланием Христа; но вот чему нас учит история: труждающихся и обремененных Он ведет к Богу, человечество чрез Него поднялось на новую ступень, и проповедь Его все еще служит пробным камнем: она ведет к блаженству, она же и судит.
Изречение: "Я есмь Сын Божий" не помещено в Евангелии самим Христом, и, кто это слово вставляет туда наравне с другими, тот сам нечто прибавляет к Евангелию. Но кто его воспринимает и старается познать Того, Кто его принес, - тот подтвердит, что здесь Божественное появилось в возможной для земли чистоте, тот поймет, что Христос для своих составлял силу Евангелия. Что они узнали и пережили с Ним, об этом они возвестили, и это возвещение сохранило свою жизнь до сих пор.
6. Евангелие и учение, или вопрос об исповедании.
Мы здесь можем быть краткими, так как самое существенное уже исчерпано в предыдущих исследованиях.
Евангелие не составляет теоретического учения или мирской мудрости; учением его можно признать только потому, что оно учит существованию Бога-Отца. Оно благовествование, обещающее нам вечную жизнь и показывающее нам цену тех предметов и сил, с которыми мы имеем дело. Обсуждая жизнь вечную, оно нам дает указания и для ведения земной жизни. Оно нам говорит, какую ценность имеют душа, смирение, милосердие, чистота, крест, - и какую ничтожность составляют земные блага и забота о поддержании земной жизни. Око дает обещание, что, несмотря на борьбу, - мир, упование и внутренняя несокрушимость увенчают праведную жизнь. Чем же иным при таких условиях может быть "исповедание", как не исполнением Божьей воли с упованием, что Он - и Отец, и Воздатель? Об ином "исповедании" Христос никогда не говорил. Даже когда Он говорит: "Всякого, кто исповедает Меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцом Моим Небесным", Он подразумевает подражание, исповедание в образе мыслей и действий. Как далеко уходят от Его направления и Его указаний, когда перед Евангелием ставят "христологическое" исповедание и учат, что, прежде чем приступить к Евангелию, надо правильно мыслить о Христе! Это - извращение. О Христе можно мыслить и учить "правильно" только в той мере, в какой жизнь направлена по Его Евангелию. Нет преддверия перед Его проповедью, через которое предварительно следовало бы пройти, нет ига, которое предварительно следовало бы взять на себя: мысли и обетования Евангелия - это и начало, и конец его; лицом к лицу с ними должна стать каждая душа.
Еще менее того требует Евангелие определенного познания природы, с которым оно не имеет связи; даже в отрицательном смысле этого нельзя утверждать. Все дело в религии и в нравственности; Евангелие дает живого Бога, признание Его - в вере и исполнении Его воли. И тут единственное исповедание: так мыслил Христос. Познания, развивающиеся на основании этой веры, - а они велики, - всегда будут различны по мере внутреннего развития и субъективного разумения. И все же ничто не может сравниться с уверенностью, что мы имеем Отцом Господа неба и земли, а эту уверенность может воспринять и засвидетельствовать самая убогая душа.
Переживание - в нем суть. Только пережитая в глубине души религия должна быть исповедуема; всякое другое исповедание, по мнению Христа, и лицемерно, и пагубно. Как в Евангелии не найти пространного "учения о религии", так еще менее того - указания предпочесть всему готовое учение и исповедать его. И вера, и исповедание должны зарождаться и расти из решающего пункта - отречения от мира и обращения к Богу, и исповедание ничем иным не должно быть, как удостоверением веры делами. "Вера не всякому дана, - говорит ап. Павел, - но всякому дано быть правдивым и остерегаться в религии пустословия и легкомысленного исповедания и согласия". "У одного человека было два сына; и он подошел к первому и сказал: Сын мой, пойди сегодня работай в винограднике моем. Но он сказал в ответ: Не хочу, а после, раскаявшись, пошел. И, подошед к другому, он сказал то же. Этот сказал в ответ: Иду, государь; и не пошел".
На этом я мог бы закончить; но я не могу не ответить еще на одно возражение. Соглашаются с тем, что Евангелие - нечто возвышенное и великое, что оно было благотворным двигателем в истории, но все же оно неразрывно связано с давно пережитым положением мира и истории. Поэтому, - как это ни горько, и, несмотря на то, что мы его лучшим заменить не можем, - оно утратило свою силу и не может иметь значения для нас. - На это мне хочется дать двоякий ответ!
1. Действительно, то положение мира и истории, с которым связано Евангелие, совершенно иное, чем наше, и мы не можем и даже не желаем восстановить то положение; но оно не неразрывно с ним связано. Я старался указать, какие части существенны в Евангелии, и эти основы "безвременны". И не только о них это можно сказать; "человек", к которому обращается Евангелие, также "безвременен"; т. е. это - человек, неизменяемый в своем внутреннем настроении, в своих основных отношениях к внешнему миру, несмотря ни на какие прогрессы развития. Раз это так, то Евангелие всегда останется в силе для нас.
2. Евангелие покоится, - и это самое характерное в его представлении мира и истории, - на противоположности духа и плоти, Бога и земли, добра и зла. И, несмотря на усерднейшие старания, мыслителям до сих пор не удалось развить удовлетворяющую, соответствующую глубочайшим потребностям этику на почве монизма. И впредь это не удастся. Тогда, в сущности, и безразлично, какие названия мы дадим той двойственности, которая необходима нравственно ощущающему человеку: Бог и мир, земное и небесное, видимое и невидимое, материя и дух, инстинкт и свобода, физика и этика. Единство может быть достигнуто в жизни, одно может быть подчинено другому; но единство это дается лишь борьбой в форме бесконечной, только приблизительно решаемой задачи, но не утончением механического процесса. "От силы, связующей все сущее, освобождается тот, кто побеждает себя" - это чудное слово Гете выражает суть дела, о котором здесь идет речь. Оно остается, оно составляет существенное в тех драматических, взятых из того времени картинах, в которых Евангелие выражает подлежащие преодолению противоположности. И не знаю я, каким образом наше усовершенствованное естествознание может воспрепятствовать признанию истины исповедания: "Мир с его радостью проходит, но кто исполняет волю Бога, живет вечно". Тут дело в дуализме, происхождение которого нам неизвестно; но как нравственные существа, мы убеждены, что как он нам дан для побеждения его и для приведения его к единству в нас, так он указывает на первоначальное единство и на конечное уравнение его во вселенной в осуществленном господстве добра.
Говорят, это мечты, так как то, что мы видим перед собой, представляет совершенно иную картину. Нет, не мечты - ведь в этом коренится существование нашей истинной жизни, - но, конечно, несовершенство: ведь мы не в состоянии согласовать в единстве миросозерцания наши связанные пространством и временем познания с содержанием нашей внутренней жизни. Только в мире Божьем, который выше всякого разума, мы смутно чаем это единство.
Но мы уже вышли из круга нашей ближайшей задачи. Мы хотели познать Евангелие в его основных чертах и в его главнейших отношениях. Я старался исполнить эту задачу; последний пункт завел нас еще дальше. Мы к ней вернемся, чтобы во второй части проследить ход христианской религии в истории.
