В последней лекции мы занимались отношением Евангелия к праву и к правовым учреждениям. Результат оказался следующим: Христос убежден, что Бог осуществляет право и будет осуществлять его и впредь. Но от учеников Своих Он требует, чтобы они были способны к отречению от Своего права. Выражая это требование, Он не имеет в виду всех отношений своего времени и еще менее осложнений будущего; перед Его душой стоит лишь одно - отношение каждого отдельного человека к Царству Небесному. Раз человек должен продать все, чтобы купить драгоценную жемчужину, он не должен цепляться за земные права, он все должен подчинить тому высшему отношению. В связи с этим возвещением Христос открывает перспективу на соединение людей, которое держится не правовыми учреждениями, а властью любви такой, где побеждают кротостью. Это высокий, чудный идеал, который нам дан с самого основания нашей религии, - идеал, который нам во все наше историческое развитие должен служить целью и путеводной звездой. Достигнет ли его человечество - кто может это знать? Но мы можем и должны стремиться к нему, и в наше время мы уже чувствуем - и еще сильнее, нежели два-три века назад - нравственную обязанность, действующую в этом направлении, и те между нами, которые обладают более чистой и поэтому пророческой душою, уже не смотрят на царство любви и мира как на невозможную утопию.
По этой именно причине многих из нас ныне мучит с удвоенной силой тяжелое сомнение: мы видим целое сословие борющимся за свое право, или лучше - за расширение и увеличение своих прав. Разве это совместимо с христианскими убеждениями, разве Евангелие такой борьбы не запрещает? Разве мы не слышали, что следует отказываться от своего права, а не то что увеличивать его? Таким образом, будучи христианами, мы должны отвлекать рабочих от борьбы за их права и должны внушать им терпение и покорность?
Проблема, которую мы тут обсуждаем, выражается и в форме некоторого обвинения христианства. Серьезные мужи из кругов, например, национал-социалистов и родственных направлений, искренно желающие следовать указаниям Христа, жалуются, что в этом пункте Евангелие их оставляет без поддержки: оно подавляет то стремление, справедливость которого они со спокойной совестью признают; своим требованием безусловной кротости и покорности оно обезоруживает всякого, желающего бороться, и усыпляет, так сказать, всякую живую энергию. Одни это говорят с болью и сожалением, другие - с удовлетворенностью. Эти поясняют: да, мы это давно знали, Евангелие не годится для здоровых и сильных людей, а лишь для раненых; оно не знает и знать не хочет, что такое жизнь, а тем более современная, что такое борьба, борьба за собственное право. - Какой же им дать ответ?
Мне думается, что те, которые так говорят и жалуются, все еще не уяснили себе, о чем собственно идет речь в Евангелии, и относят его совершенно неуместно и опрометчиво к земным делам. Евангелие обращается к внутреннему человеку, который остается все тем же, будь он здоров или болен, будь он в счастье или в горе, будь он в борьбе жизни или в покойном владении приобретенным. "Мое Царство не от мира сего"; Евангелие не сооружает земного царства. Эти слова исключают не только ту политическую теократию, которую желает воздвигнуть папа, и всякую вообще мирскую власть: они простираются еще много далее; они запрещают всякое непосредственное вмешательство религии в земные отношения. В положительном же смысле Евангелие нам говорит: кто бы ты ни был и в каком бы положении ты ни находился, слуга ли ты или вольный, в борьбе ли ты или в покое, - настоящая твоя задача все одна и та же; существует только одно отношение, только одно убеждение для тебя, долженствующие оставаться ненарушимыми, в сравнении с которыми остальные - только меняющиеся оболочки и декорации: быть сыном Божиим и гражданином Его Царствия и осуществлять любовь. Тебе и твоей свободе предоставляется выбор, к чему тебе приложить жизнь и каким образом тебе служить ближнему. Так и апостол Павел понял Евангелие, и я думаю, что он не ошибся. Итак, будем бороться, будем стремиться, будем добиваться справедливости для угнетенных, будем устраивать наши земные дела, как нам дозволит совесть и как нам покажется лучшим для нашего ближнего; но не будем ожидать при этом от Евангелия непосредственной помощи, не будем ставить к нему эгоистических требований, не забудем, что мир проходит, и притом не только со своей радостью, но и со своими порядками и благами!
Повторяю еще раз: Евангелие знает лишь одну цель, лишь одно направление, и оно требует, чтобы человек постоянно помнил об этом. Если в словах Христа увещеванья к отреченью в их строгой односторонности занимают первое место, то это для того, чтобы тем внушительнее представить нам верховенство и исключительность нашего отношения к Богу и направления к любви. Евангелие стоит выше вопросов земного развития; оно печется не о предметах, а о душах людей.
Этим мы уже перешли к следующему вопросу, и на половину уже дали ответ на него.
4. Евангелие и труд, или вопрос культуры. Здесь мы, в сущности, должны принимать во внимание те же самые точки зрения, как и для только что рассмотренного вопроса; поэтому можно быть более кратким.
Во все времена, но больше всего в наши дни, чувствовалось в проповеди Христа отсутствие интереса к целесообразному профессиональному труду, отсутствие понимания тех идеальных благ, которые обозначаются именами: искусство и наука. Нигде - так рассуждают - Христос не приглашает к труду и к прогрессивным начинаниям; напрасно ищут в Его словах выражения радости от бодрой деятельности: те идеальные блага стоят вне Его кругозора. В своей последней, роковой книге: "Старая и новая вера" Давид Фридрих Штраус особенно резко высказался об этом недочете. Он говорит об основном недостатке Евангелия и считает его устарелым и неприменимым уже по одному тому, что в нем нет связи с культурой и ее развитием. Но еще задолго до Штрауса пиетизм почувствовал нечто подобное и нашел оригинальный исход. Пиетисты исходили из того мнения, что Христос может быть непосредственным образцом для всякого человека, в каком бы то ни было призвании; что Он заявил Себя во всяких человеческих отношениях. Они соглашались, что при беглом обзоре это требование к жизни Христа кажется неисполненным; но они говорили, что, если посмотреть ближе, то Он действительно окажется лучшим каменщиком, лучшим портным, лучшим судьей, лучшим ученым и т. д. и что Он знал и понимал все превосходнейшим образом. Они перетолковывали Его изречения и деяния до тех пор, пока не получался и не подтверждался желаемый результат. Конечно, это было ребяческое предприятие, но проблема, которой они задались, была серьезная: совестью и призванием они чувствовали себя связанными с определенною деятельностью и задачею; им было ясно, что им не следовало быть монахами. А между тем они хотели быть последователями Христа в полном смысле слова; поэтому надо было предположить, что Он находился в таких же обстоятельствах, как и они, и что Его кругозор был тот же, что и их.
Это все тот же вопрос - только в несколько расширенном виде, - о котором мы рассуждали в предыдущем отделе: все снова возникает заблуждение, будто Евангелие считается с земным положением человека и обязано давать предписания относительно его. Вместе с тем, тут действует старая и непобедимая склонность людей к отречению от свободы и ответственности в затруднительных вопросах и к подчинению закону. В самом деле, много удобнее жить, подчинясь какому бы то ни было авторитету, хотя бы и самому жестокому, чем в свободе добра. Но, несмотря на все это, остается вопрос, не действительный ли это недостаток в Евангелии, этот незначительный интерес к профессиональному труду, это отсутствие контакта с "гуманностью" в смысле науки, искусства, культуры вообще?
Я отвечаю, во-первых: какая была бы выгода, если бы оно не имело этого "недостатка"? Предположим, что оно отнеслось бы с живейшим участием к этим стремлениям; разве ему не пришлось бы запутаться в них, или, по крайней мере, навлечь на себя подозрение в запутанности? Труд, искусство, наука, культурный прогресс не существуют в отвлеченном виде, но всегда только в связи с определенной фазой времени. И Евангелию пришлось бы приспособляться к ним. Но фазы меняются. На римско-католической церкви мы ныне видим, каким тяжелым бременем ложится на религию связь с определенной эпохой культуры. В средине века эта церковь была полна участия ко всем вопросам прогресса и культуры, она создавала формы, законы; но незаметно она отождествила свое священное наследие, свою действительную задачу с познаниями, правилами и интересами, приобретенными тогда. Теперь она как будто пригвождена к философии, к политической экономии, одним словом, ко всей культуре средневековья! Насколько более, напротив, сделало для человечества Евангелие тем, что оно в могучих аккордах дало выражение религии и исключило всякие другие напевы!
Во-вторых, труд и прогресс, конечно, ценные вещи, к которым мы старательно должны стремиться. Но высший идеал в них не содержится; они не в состоянии дать душе истинного удовлетворения. Да, труд доставляет отраду, но ведь это лишь одна сторона дела; я часто находил, что об отраде, доставляемой трудом, громче всех говорят те, которые сами не очень-то напрягают себя, между тем как те, которые принуждены к непрерывному, тяжелому труду, не так расточительны на эти похвалы. Действительно, тут примешивается много пустословия и лицемерия. Три четверти работы - и даже больше того - составляет притупляющее напряжение сил, и, кто действительно тяжко трудится, тот чувствует, подобно нашему поэту, нетерпеливое ожидание вечера:
Ноги, голова и руки
Рады от трудов и муки
Отдохнуть...
А результаты? Всякую оконченную работу хочется начать снова, и несовершенства ее тяжело ложатся на душу и на совесть.
Нет, не труд составляет сущность жизни, а любовь, воспринимаемая и даруемая. Поэтому Фауст прав: труд, являющийся только трудом, становится противным:
Хочу к ручью текучей жизни,
Ах, к роднику ее прильнуть!
Труд - это полезный клапан, который нам нужен против более гибельных зол; но сам по себе он не составляет абсолютного добра, и мы его не можем причислить к нашим идеалам. То же самое надо сказать и о культурном прогрессе. Конечно, ему можно радоваться. Но что сегодня составляет радующий нас прогресс, то завтра превратится во что-то механическое, нисколько нас не трогающее. Более чуткий человек с благодарностью принимает, что ему дает прогрессирующее развитие жизни; но одновременно он знает, что его внутреннее состояние, - вопросы, мучающие его, и основные отношения, среди которых он находится, - от них значительно не изменится. Это всегда только на минуту кажется, будто явилось что-то новое, будто бремя снято с нас. Господа! Когда становишься старше и глубже вглядываешься в жизнь, то убеждаешься, что внутренний мир, если таковой вообще имеется, ничего не извлекает из внешнего хода вещей, из "прогресса культуры". Находишь себя на том же самом месте и обращаешься к тем же самым силам, к которым обращались и предки. Приходится искать приюта в Царстве Божием, в Царстве Вечного и Любви; и тогда делается понятным, что Христос только об этом Царстве и желал говорить и свидетельствовать, и хочется возблагодарить Его за это.
А, в-третьих, у Христа было ясное сознание о вызывающем и зажигающем содержании Его проповеди. "Огонь пришел Я низвесть на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся". Он хотел вызвать огонь суда и силу любви, чтобы создать новое человечество. Если Он об этой силе любви говорил в той простой, соответствующей ближайшим обстоятельствам форме, - о кормлении голодных, об одевании нагих, о посещении больных и заточенных, - то ведь ясно, что Ему представлялся громадный внутренний переворот человечества, отражающегося для Него в зерцале маленького палестинского народа: "един ваш учитель, вы же братья". Последний час настал, но в этот последний час еще должно вырасти дерево из маленького семени, далеко простирающее свои ветви. И еще другое: Он открывал познание Бога и был убежден, что оно даст зрелость несовершеннолетним, подкрепит слабых и сделает из них витязей Божиих. Познание Бога - вот источник, который оросит бесплодную ниву и даст начало потокам живой воды. В этом смысле Он говорил о нем как о высшем и единственно необходимом благе, как об основе всякого подъема и - прибавим - всякого действительного развития и прогресса. Наконец, в Его кругозоре лежал не только суд, но и царство справедливости, любви и мира, нисходящее свыше, но предназначенное для земли. Когда оно настанет, этого и Он не знает: одному Отцу известен час. Но как и чем оно распространится, это Он знает, и рядом с драматическими и колоритными картинами, наполняющими Его душу, стоят нерушимо и твердо тихие представления: виноградник Божий на сей земле, Бог призывает туда своих работников - блажен, кто удостаивается призыва! - они работают в винограднике, не стоят праздными на площади и получают, наконец, вознаграждение. Или та притча о талантах, раздаваемых для употребления в дело, а не для хранения в пелене. Работа дня, труд, приобретение, движение вперед, - да, но все это подчинено служению Богу и ближнему, озарено светом вечности и изъято из служения бренному существу!
Если теперь подсчитать все, на что мы тут могли лишь намекнуть, - справедлива ли та жалоба, которую мы выразили в начале этого отдела? Неужели нам желать, чтобы Евангелие приспособилось к "процессу культуры"? Мне думается, что и в этом пункте нам приходится не его учить, а у него учиться. Оно нам возвещает о действительной работе, которую человечество призвано исполнять, и от этого благовествования мы не должны заслоняться нашей жалкой "культурной" работой. Один современный историк говорит с полным правом: "Явление Христа остается единственной основой всякой нравственной культуры; чем яснее оно познается, тем выше и нравственно-культурный уровень современных наций".
5. Евангелие и Сын Божий, или вопрос о христологии. Мы теперь выходим из круга тех вопросов, о которых до сих пор шла речь. Все четыре тесно были связаны между собой. Везде там, где верный ответ людьми не был найден, причина была та, что Евангелие было поставлено ими недостаточно высоко, что его так или иначе низводили на уровень мирских вопросов или с ними сплетали. Выражаясь иначе, силы Евангелия обращаются к самым сокровенным основам человеческого существа и только к ним; только здесь они находят себе применение. Поэтому, кто не умеет проникнуть к самым корням человечности, кто их не ощущает и не познает, тот не поймет Евангелия, тот или попытается его профанировать, или будет жаловаться на его неприложимость.
Теперь мы подходим к совершенно новой проблеме: в какое отношение к Своему благовествованию поставил Христос Самого Себя, проповедуя Евангелие, и как хотел Он, чтобы на Него смотрели? Мы еще не говорим о том, каким Его восприняли ученики, как они Его полюбили, как о Нем судили, но исключительно о Его собственном свидетельстве. Но и одним этим расследованием мы вступаем в великий и возбудивший много споров круг вопросов, которые наводняют историю церкви от первого века до наших дней. Из-за какого-нибудь оттенка расторгались братские союзы, тысячи людей были оскорблены, отвергнуты, закованы и убиты. Это мрачная история. На почве "христологии" люди из религиозного учения сковали страшное оружие и распространяли страх и ужас. Это положение все еще продолжается; о христологии говорят, как будто в Евангелии и не было других вопросов, и фанатизм, сопровождающий ее, все еще жив. Кому будет удивительно, что проблема затуманилась, отягченная таким бременем истории и предоставленная на произвол партий. И все же, кто с простодушием заглядывает в Евангелие, тому вопрос, как свидетельствовал Христос о Самом Себе, не покажется неразрешимым. А что в нем для разума останется темным и таинственным, то по желанию Христа и по природе проблемы и должно было остаться таким и может быть выражено лишь в параболах. "Бывают явления, которые без символа никак не могут быть приобщены к составу представлений разума".
Прежде чем рассмотреть слова Христа о Самом Себе, надо установить два важных пункта. Во-первых, Он не хотел иной веры в Свою личность и иного общения с нею, кроме того, которое обусловливается исполнением Его заповедей. Даже в четвертом Евангелии, где личность Христа часто ставится много выше содержания Евангелия, мы находим ясно сформулированную мысль: если любите Меня, соблюдите Мои заповеди. Он уже во время Своей деятельности должен был испытать, что многие Его почитали, Ему доверяли, но ничуть не заботились о содержании Его проповеди. К ним относится карающее слово: "Не всякий говорящий Мне: Господи! Господи! войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного". Следовательно, у Него отнюдь не было намерения создать независимо от Евангелия "учение" о Своей личности и Своем достоинстве. Во-вторых, Господа Бога неба и земли Он называл Богом и Отцом, Величайшим, единственно Совершенным. Он убежден, что и дары и задачи, все исходит от этого Отца. Ему Он молится, Его воле Он покоряется: в горячей борьбе Он пытается познать и исполнить ее. Цель, сила, познание, успех и неумолимый долг, - все Ему дано Отцом. Так сказано в Евангелиях; тут ничего нельзя переиначивать и перетолковывать. Это чувствующее, молящееся, действующее, борющееся и страдающее Я, - это человек, который и перед своим Богом чувствует свое единение с другими людьми.
Этими двумя познаниями проводятся, так сказать, границы для правильного определения той области, на которой можно найти свидетельство Христа о Самом Себе. Конечно, мы этим еще не достигли ничего положительного, но оно нам скоро откроется до самой глубины своей, если мы рассмотрим ближе два названия, которые Христос давал Себе: Сын Божий и Мессия (Сын Давида, Сын Человеческий).
Первое название, хотя ему первоначально придавали мессианский смысл, нашим нынешним понятиям много ближе второго; сам Христос понятию "Сын Божий" дал такое содержание, которое к схеме Мессии почти не подходит или, по крайней мере, не безусловно требуется для понимания этой схемы. Название "Мессия" нам, напротив, совершенно чуждо, если мы не удовлетворимся мертвым, бессодержательным словом. Мы без объяснения не понимаем, да нам, как не-иудеям, вообще не понять, что означает этот сан, какой он имеет объем и высоту. Только распознав при помощи исторических расследований его смысл, мы можем спросить, имеет ли это слово такое значение, которое так или иначе сохранится и по разрушении иудейско-политической формы и оболочки.
Обратим сначала наше внимание на название "Сын Божий". В одной из своих речей Христос нам особенно ясно выразил, почему и в каком смысле Он назвал Себя "Сыном Божиим". У Матфея, а не у Иоанна, мы находим слово: "Никто не знает Сына, кроме Отца, и Отца не знает никто, кроме Сына, и кому Сын хочет открыть". Именно это познание Бога привело Его к тому, что Он то Святое Существо, управляющее небом и землей, признал Отцом, Своим Отцом. Сознание того, что Он - Сын Бога, вытекает просто из признания Бога Отцом, Своим Отцом. Правильно понятое познание Бога - единственное содержание имени Сына. Но сюда следует прибавить двоякое: Христос убежден, что Он познал Бога, как никто до Него, и что Он получил призвание сообщить всем и словом и делом это познание Бога, а с ним и сознавание себя чадом Божиим. В этом сознании Он чувствует Себя призванным и нареченным Сыном Божиим, единственным Сыном Божиим; поэтому Он вправе взывать: "Боже мой, Отче мой" и влагать в это обращение нечто, Ему одному подобающее. Как Он достиг этого сознания Своей обособленности, Своей силы, а с ними и того обязательства и той задачи, которая обусловливается этой силой, - это Его тайна, и никакая психология в мире нам этого не раскроет. Та уверенность, с которой Он, по Иоанну, говорил Богу: "Ты возлюбил Меня прежде, чем был создан мир", - в нем, несомненно, была. Тут всякое исследование должно остановиться. Мы даже не можем определить, с какого времени Он Себя сознавал Сыном и вполне ли Он отождествил Себя с этим понятием, совершенно ли слилась с ним Его личность, или же здесь осталась еще неудовлетворенность и новая душевная задача. Только тот был бы в состоянии постигнуть это, кто сам нечто подобное пережил. Предоставим пророку поднять эту завесу, а сами ограничимся удостоверением, что тот самый Христос, который проповедовал самопознание и смирение, Себя, и одного Себя, назвал "Сыном Божиим". Он уверен, что Он познал Отца, что Ему надлежит сообщить всем это познание и что Он этим способствует делу Бога. Это - величайшее из всех деяний Бога, цель и предел Его творения. Оно поручено Ему, и при помощи Божьей силы Он его доведет до конца. Чувство этой силы и надежда на победу внушили Ему слова: все вещи Мне переданы Моим Отцом. В человечестве не раз появлялись мужи с твердым убеждением, что они несут Божественную весть, которую они должны распространять, даже против своей воли. Но весть эта всегда была несовершенна; то тут, то там оказывались изъяны, она была смешана с политическими или частными вопросами, рассчитана на временное положение, и сам пророк очень часто отказывался от искуса быть доказательством своего возвещения. Здесь же дано глубокое и всеобъемлющее возвещение, схватывающее человека в его корне и в рамках еврейского народа обращенное ко всему человечеству, - возвещение о Боге-Отце. В нем нет несовершенства; его настоящий смысл легко выделить из необходимой оболочки современных форм. Оно не устарело, оно в полной силе и жизни победоносно высится над всем происходящим. И Тот, Который его принес, никому еще не уступил Своего места, Он и поныне дает смысл и цель жизни людей. Он - Сын Божий. Этим мы уже перешли к другому самонаречению Христа: Мессия. Прежде чем попытаться разъяснить его вкратце, я считаю своим долгом упомянуть, что некоторые известные ученые, - между ними и Велльгаузен, - сомневаются в том, что Христос называл себя Мессией. Я с этим согласиться не могу, я даже нахожу, что надо опрокинуть вверх дном все повествования Евангелия, чтобы добиться желаемого. Мне кажется, что уже название "Сын Человеческий" может быть понято только в мессианском смысле, - а что Христос Сам употреблял это название, это несомненно, - и не говоря уже о другом, рассказ о въезде Христа в Иерусалим пришлось бы просто вычеркнуть для утверждения положения, что Он не считал Себя обетованными Мессией и не хотел слыть им. Кроме того, те формы, в которых Христос выразил Свое самосознание и Свое призвание, делаются совершенно непонятными, если не допустить, что они основаны на мессианской идее. И, наконец, так как те положительные основания, которыми поддерживается то воззрение, крайне слабы или даже сомнительны, то мы с уверенностью можем остаться при нашем мнении, что Христос называл Себя Мессией.
Образ Мессии и мессианские представления, существовавшие в эпоху Христа, развились на двух комбинированных линиях, на линии царя и на линии пророка; кроме того тут были и чужеземные влияния, и все вместе было озарено древним ожиданием видимого наступления верховенства Бога над Его народом. Главные черты образа Мессии были взяты у израильских царей, сиявших после своей погибели идеальным блеском. Но примешивались и воспоминания о Моисее и великих пророках. В следующей лекции мы вкратце изложим, в какие формы вылились ожидания Мессии до эпохи Христа, как Он их воспринял и во что преобразил.
