Сравнивая внутреннее положение христианства в начале третьего века с тем, которое оно занимало 120 лет назад, мы дойдем до самых противоречивых ощущений и суждений. С одной стороны, мы будем поражены мощным трудом, проявленным в создании католической церкви, и энергией, с которой эта церковь установилась и разрослась во все стороны; с другой стороны, мы со скорбью заметим исчезновение той непосредственности, той свободы связанных внутренним единством элементов, которая была присуща древнему времени. Мы признаем с благодарностью, что церковь успешно поборола все попытки к растворению христианской религии в современных представлениях и что она защитила себя против "острой эллинизации"; но мы не можем отрицать, что она это самосохранение купила дорогой ценой. Мы постараемся определить точнее происшедшее с нею и упомянутое нами уже изменение.
1. На первом плане стоит опасность, грозившая свободе и самостоятельности религии. Никто не может чувствовать и называть себя христианином, т. е. чадом Божиим, не подвергнув свои религиозные переживания и познания контролю церковного исповедания. "Духу" начертаны тесные границы, и ему запрещается действовать, где и когда он захочет. Мало того, каждый обязан - за исключением особенных случаев, - не только начинать с отречения от самостоятельности и с послушания церкви, но он никогда не приобретает самостоятельности, он никогда не может стряхнуть эту зависимость от учения, от священника, от культа и от "книги". Тому, что мы и поныне называем специфически католическим благочестием в отличие от евангелического, было положено начало уже тогда. Непосредственность религии нарушена, и отдельному человеку стало очень трудно восстановить ее для себя.
2. Острой эллинизации избегли; но эллинская философская идея, что главное содержание истинной религии составляет "учение", такое учение, которое охватывает весь круг знания, -- эта идея все прочнее водворялась в христианстве. И это, конечно, является доказательством внутренней силы христианской религии, ведь эта вера "рабов и старух" привлекла к себе всю греческую философию о божестве-мире и усвоила ее содержание, претворяя его в проповеди Христа; но неизбежным последствием было перемещение центра основных интересов религии и чрезмерное обременение ее. На вопрос "Что мне делать, чтобы обрести блаженство?", решаемый Христом и апостолами весьма кратко, теперь получался очень сложный ответ, и хотя мирянам его давали в несколько сокращенном виде - их за то и считали несовершенными, которым только оставалось оказывать послушание просвещенным. Христианская религия уже тогда повернула в сторону интеллектуализма, который и впоследствии дал ей направление. Представляясь отныне трудным и пространным учением, она не только им обременена, но и подвержена опасности потерять свое глубокое истинное содержание; а это последнее неразрывно связано с сохранением непосредственной доступности потрясающего и возвышающего душу элемента. В этой религии несомненно есть потребность найти отношения ко всем познаниям, ко всей духовной жизни; но если то, что приобретается таким путем - допуская даже, что приобретенное всегда соответствует действительности и истине - считается столь же обязательным, как и благовествование Евангелия или как предполагаемое им состояние души, то религии это будет во вред. Этот вред ясно сказывается уже в начале III века.
3. Церковное учреждение получило особое самостоятельное значение; оно стало религиозной величиной. То, что в начале составляло лишь оформление братской общины, служило местом и образом богопочитания, представлялось таинственным отражением небесной церкви - то теперь стало учреждением, необходимым для религии. В это учреждение - так гласило учение - дух Христа вложил все, что нужно отдельному человеку; и этот человек поэтому не только любовью, но и верой неразрывно связан с учреждением; Св. Дух действует исключительно в нем, и дары благодати поэтому могут быть добыты лишь здесь. Что отдельные христиане, не подчинявшиеся церковному учреждению, большею частью возвращались к язычеству или впадали в лжеучения и в безнравственность - это, конечно, остается фактом; а этот факт в связи с борьбой против гностиков привел к убеждению, что это учреждение со всеми своими постановлениями и формами тождественно с "Христовой невестой", с "истинным Иерусалимом" и т. п., и поэтому оно само себя провозглашало неприкосновенным творением Бога и неизменяемым обиталищем Святого Духа. Соответственно этому оно выдавало все свои распоряжения за одинаково священные. Какое это означало стеснение для свободы религии, об этом нечего распространяться.
4. Наконец, во втором веке распространение Евангелия уже не шло с той силой, с которой благовествовали в первом. Причины этому были различные; отчасти и собственное переживание было не таким потрясающим, каким его испытали, например, апостол Павел и автор четвертого Евангелия; отчасти преобладали эсхатологические расчеты, обузданные глубокой проповедью тех учителей. Страх и надежда в христианстве второго века выступают много ярче, чем у апостола Павла, и в этом оно только с виду лучше сходится с изречениями Христа, чем учение апостола; ведь в благовествовании Христа проповедь о Боге-Отце занимает, как мы это видели, первое место. В этом именно заключается, как нам доказывает Послание к Римлянам, гл. 8, то познание, которое выражено апостолом Павлом в его благовествовании о вере. Христианство второго века дало чувству страха больше простора, и этот простор разрастался по мере того, как притуплялась первоначальная жизненность, и распространялась светскость, и как вследствие того этика стала менее свободной, более законнической и строго ригористической. Ригоризм ведь всегда составляет обратную сторону светскости. Но так как казалось невозможным предписывать всем ригористическую этику, то уже в нарастающем католицизме установилось различие "полной" и только "достаточной" нравственности. О том, что корни этого различия кроются в более отдаленном прошлом, нам тут говорить не приходится; только в конце второго века оно стало роковым. Порожденное необходимостью и обращенное в добродетель, оно скоро приобрело такое значение, что существование христианства как католической церкви стало зависеть от него. Вследствие этого помутилось единство христианского идеала, и получилась количественная оценка нравственных деяний, которой в Евангелии нет. Правда, и оно различает сильную и слабую веру, большую и меньшую нравственность; но и самый последний в Царствии Божием может стать по-своему совершенным.
Этими моментами обозначаются существенные изменения, происшедшие в христианской религии до начала третьего века и повлиявшие на ее развитие. Устояло ли тут Евангелие, и как нам это проследить? Можно указать на целый ряд документов, которые - насколько писанное слово может считаться свидетельством внутренней истинно христианской жизни - это доказывают самым трогательным образом. В актах мучеников, например, Перпетуи и Фелицитаты, или в посланиях общин, например, Лионской, христианская вера и сила и тонкость нравственного чувства выражаются так же прекрасно, как и в дни основания религии, и, вместе с тем, умалчивается обо всем том, что за истекшее время совершилось во внешнем строе церкви. Путь к Богу несомненно найден, и ясность внутренней жизни не кажется затуманенной или отягченной. Возьмем, кроме того, такого писателя, как христианский философ Климент Александрийский, живший около 200 г. В его сочинениях мы и поныне ясно чувствуем, что этот ученый, весь ушедший в размышления и превративший христианскую религию в безбрежное море "учений", этот эллин до мозга костей все же обрел радость и мир в Евангелии и обладает способностью возвещать о приобретенном и славить силу живого Бога. Он является обновленным человеком, проникшим сквозь философию, сквозь авторитеты и спекуляции, сквозь внешность религии к блаженной свободе чад Божиих. Говорит ли он о своей вере в Провидение, в Христа, или о своем учении о свободе, или об этике - в каждом его слове сказывается эллин и, вместе с тем, обновление и истинное христианство. А если мы его сравним с христианином совершенно другого рода, а именно с его современником Тертуллианом, то легко будет доказать следующее: что у обоих есть общего в религии, то они взяли из Евангелия, то и есть само Евангелие. И если читаешь толкование молитвы Господней у Тертуллиана и размышляешь о нем, то понимаешь, что этот горячий африканец, этот строгий гонитель еретиков, этот ярый защитник "auctoritas" и "ratio", этот настойчивый адвокат, этот муж церкви и энтузиаст - все же глубоко чувствовал суть Евангелия и хорошо с ним ознакомился. Да, эта древне-католическая церковь далеко еще не задушила Евангелия!
Кроме того, она оказала сильную поддержу основной мысли, что христианская община должна являться деятельным братским союзом, и осуществила ее примерным для следующих поколений образом.
Наконец (и в этом сомнения быть не может, так как об этом свидетельствует Ориген, муж чрезвычайно правдивый, и кроме него языческие писатели, как, напр., Лукиан), надежда на вечную жизнь, полное упование на Христа, самопожертвование и чистота нравов при всех слабостях, в которых и тут недостатка не было, - все это служило действительными признаками этой общины. Ориген смело бросает вызов своим языческим противникам, чтобы они сравнили любую гражданскую общину с христианской и решили, где найдется больше нравственной доблести. Конечно, религия уже обросла корой и оболочкой; стало труднее проникнуть к ее ядру; она утеряла часть своей первоначальной жизненности. Но дары и задачи Евангелия все же были в силе, и постройка, возведенная церковью вокруг них, многим служила лестницей, по которой они доходили до сути.
Мы теперь идем дальше и рассмотрим христианскую религию в восточной церкви.
Предлагаю вам перенестись вместе со мной на много веков вперед и рассмотреть греческую церковь, каковой она является сегодня и каковой она сохранилась в сущности неизменной в течение более тысячи лет. Между третьим и девятнадцатым столетием мы в истории восточной церкви нигде не видим значительного перелома. Именно поэтому мы можем стать на современную точку зрения. Мы снова поставим следующие три вопроса:
Что сделала эта восточная церковь?
Чем она отличается?
Каким изменениям подверглось в ней Евангелие, и как сохранилось оно?
1. Что совершила эта восточная церковь? Тут можно указать на двоякое: во-первых, она на громадном занимаемом ею пространстве, в странах к востоку от Средиземного моря вплоть до Ледовитого океана уничтожила язычество и вообще многобожие. Окончательная победа состоялась между третьим и шестым веком и была так основательна, что боги Греции действительно погибли; они исчезли тихо, без шума. Их не унесла катастрофа; они скончались от истощения, не оказывая заметного сопротивления. Заметим вскользь, что они успели передать значительную долю своей силы святым церкви. С богами вместе - и это еще важнее - был также побежден неоплатонизм, последнее великое произведение эллинского философского духа. Религиозная философия церкви оказалась сильнее его. Победа над эллинизмом - вот подвиг восточной церкви, которым она живет и поныне. Во-вторых, эта церковь так сумела слиться с отдельными привлеченными к ней народностями, что религия и церковь стали для них национальными святынями, даже святынями вообще. Пойдите к грекам, к русским, к армянам и т. д. - везде вы найдете, что церковь и народ неразрывно связаны, что один элемент существует лишь в другом или вместе с другим. За свою церковь народ, если нужно, идет на муку. И это нельзя считать последствием угнетения враждебной силой ислама: у русских, не страдающих от этого гнета, вы найдете то же самое. До чего искренна и тесна у них связь между церковью и народом - несмотря на сектантство, которое и тут процветает, - об этом должно судить не только по церковной печати: чтобы убедиться в этом, надо - для примера - прочесть рассказы из народного быта Толстого. Тут читатель встретится с очень трогательными примерами того, что церковь с ее проповедью о вечном благе, о самоотречении, сострадании и братской любви глубоко проникла в народную душу. Низкий уровень духовенства и презрение, с которым к нему часто относятся, не должны скрывать от нас, что священник, как представитель церкви, занимает очень высокое положение, и идеал монашества крепко внедрился в душу восточных народов.
Но этими двумя моментами исчерпано все, что можно сказать о работе этой церкви. Если еще прибавить третий - что она содействовала распространению некоторого образования, - то для этого надо брать очень маленькое мерило. И в борьбе с исламом ей уже не удалось то, что она совершила и совершает относительно политеизма. С последним и поныне успешно борются миссии православной церкви; но исламу покорились большие области, и церковь их не вернула.
Ислам проник до самого Адриатического моря; он завладел многочисленными албанскими и славянскими племенами, бывшими когда-то христианскими. Надо признать, что он по силе этой церкви не уступает, хотя нельзя забывать, что в самом центре его распространения живут христианские народы, стоящие крепко за свое исповедание.
2. В чем характер этой церкви? Ответ на это не так прост, потому что эта церковь, каковой она представляется исследователю, является чрезвычайно сложным целым. В ее построение вошли чувствования, суеверия, познания и культовая мудрость целых веков и даже тысячелетий. Но если кто-либо извне рассмотрит эту церковь с ее культом, ее торжественным ритуалом, ее мощами, иконами, священниками, монахами и мистической мудростью и сравнит ее, с одной стороны, с церковью первого века, а с другой - с греческими культами времен неоплатонизма, - тот рассудит, что она ближе не к той, а к последним. Она представляется не христианской основой с греческим утком, но, наоборот, греческой основой с христианским утком. Христиане первого века с нею боролись бы точно так же, как они боролись с культом "Великой матери" и "Зевса-спасителя". Бесчисленные элементы этой церкви, почитаемые такими же святыми, как и само Евангелие, не имеют и зародыша в древнем христианстве. Не иначе обстоит дело с исполнением главного богослужения и даже со многими догматами: стоит только зачеркнуть некоторые слова, как, напр., "Христос" и др., и ничего там не напомнит об их христианском происхождении. Эта церковь в своем общем, внешнем проявлении составляет лишь продолжение истории греческой религии под чуждым ей влиянием христианства. Или можно выразиться так: эта церковь по своей внешности представляет естественный продукт соединения эллинизма, уже разбитого Востоком, с христианской проповедью; из нее вышло то, что история делает из всякой религии "естественным" путем, т. е. что она должна была сделать из нее между III и VI веками - в этом смысле она естественная религия. В этом понятии заключается двоякое. Обыкновенно тут подразумевается нечто отвлеченное, а именно сумма элементарных ощущений и переживаний, которые встречаются во всякой религии. Вопросом является, однако, то, существуют ли таковые, и настолько ли они ясны и осязуемы, чтобы поддаваться систематизации. Лучше употреблять понятие "естественная религия" в смысле конечного продукта религии, получившегося после того, как влияние "естественных" сил истории на нее прекратилось. Эти силы в сущности везде одни и те же, хотя и различны в своих проявлениях, и они воздействуют на религию до тех пор, пока не сроднят ее с собою: они не отвергают предметов почитания, святынь и т. п., но они им назначают место и круг влияния по своему разумению, и они придают им объединяющую окраску, именно ту, которая, как воздух, составляет первое условие их "естественного" существования. В этом именно смысле восточная церковь представляет естественную религию: ни единый пророк, ни реформатор, ни гений с III века не нарушал естественного хода слияния религии с общей историей. Это слияние окончилось в VI веке и не пошатнулось от сильных нападений VIII и IX веков. С тех пор в ней воцарился покой, и приобретенное тогда положение не изменилось ни в существенном, ни даже в мелочах. Очевидно, принадлежащие к ней народы с тех пор не переживали ничего такого, что могло бы им показаться невыносимым и требующим реформ. Поэтому они все остаются при той "естественной" религии шестого века.
Но я с умыслом говорил о церкви в ее внешнем проявлении. Сложность ее характера состоит и в том, что по ее внешности нельзя судить о внутреннем содержании. Поэтому будет недостаточно высказать верное наблюдение, что эта церковь составляет часть истории эллинской религии. Она производит действия, необъяснимые так просто с этой точки зрения. Чтобы оценить ее вернее, нам следует ближе ознакомиться с теми элементами, которые ее характеризуют.
Прежде всего мы тут находим предание и подчинение ему. Священное, божественное существует для нее не в свободных проявлениях - об ограничениях этого тезиса мы еще после поговорим, - но в виде накопленного огромного капитала. Этим капиталом надо жить, но чеканить монеты надо обязательно точно так же, как их чеканили предки. Некоторое основание для этой мысли дает древнейшее время христианства. В Деяниях апостолов мы читаем: "Они постоянно пребывали в учении апостолов". Но что же вышло из этого соблюдения и обязательства? Во-первых: все, что нарастало в течение следующих веков, было названо "апостольским", - что церкви для приспособления к данному историческому положению казалось необходимым или скорее то, без чего ее существование казалось немыслимым. И понятно - что безусловно необходимо к существованию церкви, то должно быть апостольским постановлением. Во-вторых, для нас неопровержимо ясно, что это "пребывание" в апостольском учении относится, главным образом, к точному соблюдению всех правил ритуала; святость присуща звуку и форме. Обе идеи совершенно античны: и это, так сказать, вещественное накопление божественного и требование божества, чтобы прежде всего в точности соблюдался ритуал, - все это идеи вполне обычные и утвердившиеся в античности. Предание и ритуал составляли единственные условия, при которых святыня могла существовать и быть доступной. Главными ощущениями религии были подчинение, уважение, преданность; они действительно неотделимы от религии, но религиозную цену они имеют лишь как побочные явления, сопровождающие живые ощущения совсем другого рода, допуская при этом, что они имеют достойный объект. Традиционализм и тесно с ним связанный ритуализм характеризуют восточную церковь в высокой степени, но именно из этого явствует, как далеко она ушла от Евангелия.
Второй пункт, составляющий своеобразие этой церкви - значение, придаваемое ею ортодоксальности, правильному учению. Она развила это учение до мелочей, и не раз она же делала из него грозу для иноверцев. Только тот, кто обладает верным учением, достоин блаженства; кто его не имеет, тот должен быть изгнан и лишен всех прав; если он единоплеменник, то на него надо смотреть как на прокаженного и прервать всякие сношения с ним. Фанатизм этот, вспыхивающий и поныне иногда в восточной церкви и принципиально не отвергнутый ею - не греческого происхождения, хотя и древним грекам нельзя отказать в некоторой склонности к фанатизму; еще менее его можно приписать влиянию римского права; он скорее всего представляет продукт нескольких факторов, явившихся в неудачном соединении. Когда римская империя приняла христианство, то церковь еще не забыла тяжелой борьбы за существование с гностиками; и еще менее были забыты последние кровавые гонения на церковь, предпринятые государством в каком-то порыве отчаяния. Этих двух моментов уже достаточно, чтобы объяснить, откуда в церкви появилось настроение, требующее права на притеснительные меры против еретиков и на их уничтожение. Кроме того, сюда присоединилось в высших сферах восточное, абсолютистское представление о неограниченном праве и неограниченных обязанностях властителя относительно своих "подданных" - начиная с Диоклетиана и Константина. При великом перевороте римский император одновременно, даже почти в один и тот же момент, стал христианским императором и восточным деспотом. Чем больше в нем было добросовестности, тем больше должно было быть и нетерпимости, - ведь божество поручило ему не только тела, но и души. Так возникла воинствующая и всепоглощающая ортодоксальность государства и церкви или, лучше, государственной церкви; примеры из Ветхого Завета, которые нетрудно было подобрать, довершили и освятили ход дела.
Нетерпимость является новшеством на эллинской почве и не может быть вменена в вину грекам; но развитие учения, как великой философии бога-мира, состоялось под их влиянием, и отождествление религии с учением также надо считать работой их духа. Все указания на значение, присущее учению уже в эпоху апостолов, и на попытки дать ему спекулятивную форму, оказываются недостаточными. Их надо понимать иначе, как я это и выяснил, надеюсь, в предыдущих лекциях. Интеллектуализм начинается лишь со второго века, с апологетов, и одерживает верх благодаря борьбе с гностиками и александрийским философам церкви.
Но оценка восточной церкви по одной ее формальной стороне и разбор ее характера и значения нас еще не удовлетворяют. Надо заняться ею и по существу, потому что в ней есть два элемента, составляющие ее особенность и отличающие ее от греческой религиозной философии - идея о сотворении мира и учение о богочеловечестве Спасителя. Ими мы займемся в следующей лекции, а затем и двумя другими элементами, характеризующими восточную церковь наряду с традицией и учением, а именно культом и монашеством.
