Апостольская эпоха пройдена. Мы видели, что Евангелие в это время с родной почвы иудейства было перенесено на широкое поприще греко-римской империи. Это совершил преимущественно апостол Павел, и этим он приобщил Евангелие к всемирной истории. Новый союз, в который оно вошло, сам по себе не представлял препятствия к дальнейшему развитию; напротив, христианская религия имела в себе зачатки к своему осуществлению среди человечества, - а им в то время был orbis Romanus. Но необходимо должны были возникнуть новые формы, и они оказались также ограничением и обременением. С этими формами мы ознакомимся ближе, когда перейдем
К процессу преобразования христианской религии в католицизм.
Евангелие не явилось в мир в виде уставной религии, и поэтому оно ни в единой форме своего интеллектуального и общественного проявления, не исключая и первобытной, не могло найти своего окончательного, классического выражения. Этой основной мысли историк, предпринимающий расследование векового хода христианской религии со времен апостолов, никак не должен упускать из виду. Так как эта религия стоит выше противоположностей земного и небесного, жизни и смерти, деятельности и отречения, разума и экстаза, иудаизма и эллинизма, - то она способна существовать при самых различных условиях: ведь с самого начала ей пришлось развить свою силу под мусором иудейской религии. Она это не только может, но и должна, раз она желает быть религией живущих и чувствует жизнь в себе. У нее, понятой как благовествование, одна лишь цель: нахождение живого Бога, т. е. чтобы каждый отдельный человек находил его как своего Бога и обрел бы в Нем силу, радость и мир. Как она достигает этой цели в своем вековом развитии, с коэффициентом ли иудаизма или эллинизма, отречения или культуры, гностицизма или агностицизма, церковного учреждения или свободного союза, - это все играет лишь второстепенную роль, это подвержено изменениям, составляет достояние веков, с ними является, с ними и исчезает.
Самый крупный переворот, пережитый новой религией, переворот, который был еще значительнее того, что создал языческо-христианскую церковь и отодвинул палестинские общины на задний план, совершился во втором веке нашей эры и подлежит поэтому непосредственному нашему расследованию.
Перенесемся в 200 год, лет 100-120 после апостольской эпохи. Три, четыре поколения прошли после нее, не более; какое зрелище представляла теперь христианская религия?
Мы видим великую церковно-политическую общину; рядом с нею множество "сект", называющих себя христианскими, но название это оспаривается другими, и борьба происходит ожесточенная. Великая церковно-политическая община представляется союзом отдельных общин, охватывающих все государство. Каждая пользуется самостоятельностью, но в существенном они согласны и объединены одинаковым законом учения и твердыми правилами для отношений друг с другом. Закон учения на первый взгляд кажется очень необъемистым, но каждая из его статей имеет широкое значение; все вместе охватывают массу метафизических, космологических и исторических вопросов, дают определенные ответы на них и разъясняют развитие человечества от самого сотворения мира и до форм его будущего существования. Наставления Христа о поведении не включены сюда; их строго отделяют как правила дисциплины от "правил веры". Вместе с тем, каждая церковь представляется местом культа, и Бог прославляется в ней по торжественному ритуалу. В этом учреждении культа характерно то, что разница между священнослужителями и мирянами уже сказывается; некоторые акты богослужения могут быть совершены только священником, его посредничество необходимо. Да и вообще только чрез посредничества можно приблизиться к Богу, будь то посредничество правильного учения, правильных постановлений или священной книги. Живая вера как будто превратилась в обязательное вероисповедание, преданность Христу - в христологию, пламенная надежда на "Царствие" - в учение о бессмертии и обожествлении, пророческое ученое толкование в богословскую науку, носители духа - в клириков, братья - в опекаемых мирян, чудеса и исцеления - в ничто или в кудесничество, горячие молитвы - в торжественные гимны и литании, дух - в право и гнет. При этом некоторые христиане находятся среди мирской жизни, и самый жгучий вопрос гласит: насколько можно позволить себе участвовать в этой жизни, чтобы не быть лишенным звания христианина? За 120 лет произошел этот огромный переворот! Мы спрашиваем, во-первых, как это случилось, а затем: устояло ли Евангелие при этом изменении вещей, и как оно могло удержаться?
Но прежде чем искать ответа на эти два вопроса, нам надо вспомнить указание, которым историк никогда не должен пренебрегать. Кто хочет установить действительную ценность и значение великого явления, могучего результата истории, тот должен, прежде всего, осведомиться об исполненной им работе, т. е. о решенной им задаче. Как всякая отдельная личность может требовать, чтобы о ней судили не по тому или другому достоинству или недостатку, не по ее способностям или слабостям, но по ее действиям, - так точно и великие исторические явления, государства и церкви должны быть судимы, главным образом - можно, пожалуй, сказать: исключительно - по тому, что они совершили. Решающее значение имеет работа. Иначе доходишь до совершенно неопределенных, то оптимистических, то пессимистических суждений и до праздного исторического словоизвержения. Так и тут относительно развившейся в католицизме церкви мы, прежде всего, должны спросить, в чем состояла ее работа, какую задачу она решила, что она совершила? Я ставлю этот вопрос впереди всех. Она совершила двоякое: во-первых, она боролась с культом природы, политеизмом, политической религией и поборола их, а во-вторых, она поборола и дуалистическую философию религии. Если б церкви начала третьего века предложили укоризненный вопрос: "Как могла ты уйти так далеко от начал своих и стать тем, чем ты теперь стала"? - она могла бы ответить: "Да, я стала иной; многое мне пришлось сбросить с себя, многое пришлось принять на себя; мне приходилось бороться, тело мое покрыто рубцами, одежда - пылью; но я побуждала, я строила; я отразила многобожие; я обесценила политическую религию и почти уничтожила это позорное порождение; я устояла против соблазна глубокомысленной религиозной философии и торжествующе противопоставила ей всемогущего Бога-Творца; я, наконец, возвела великое здание, крепость с башнями и валами; в ней я храню свои сокровища и защищаю слабых". Таков был бы ее ответ, и в нем была бы правда. Но, скажут на это, борьба против культа природы и политеизма и победа над ними немногого стоили: ведь они уже были гнилыми, хрупкими и малосильными. Это возражение неправомочно. Да, многие порождения этих религий отжили свой век и были близки к гибели; но сама религия природы была еще мощным противником. Она и посейчас может очаровать наши души и заставить звенеть струны сердца, когда о ней вещает вдохновенный поэт, - а в то время и подавно! Песнь песней о солнце, дающем жизнь всему живущему, всю жизнь Гёте действовала на него с религиозной силой и сделала из него солнцепоклонника. А в то время, когда наука еще не лишила природу божества, этот гимн был, конечно, еще увлекательнее! Христианство победило культ природы, но не в отдельных личностях - это было дело обычное - а тем, что оно создало великую, сплоченную общину, которая своим влиятельным учением опровергала культ природы и политеизм и доставляла поддержку и опору более глубокому религиозному настроению. - А политическая религия! Вся сила государства стояла за культом императора, и было, казалось, так просто и безопасно вступить в соглашение с ним! Но церковь не подалась ни на шаг; она покончила с императорским идолом. Кровь мучеников пролилась для того, чтобы установилась нерушимая граница между религией и политикой, между Богом и кесарем. - Церковь, наконец, среди эпохи, глубоко взволнованной религиозной философией, в ожесточенной борьбе отстояла монотеистическое мировоззрение против всех дуалистических спекуляций, часто кажущихся столь близкими к ее собственным догматам. И тут борьба была особенно тяжела, потому что многие христиане, и именно из выдающихся и талантливых, переходили к противнику и становились сами дуалистами. Церковь осталась при своем. Если прибавить к этому, что она, несмотря на эти противодействия греко-римскому духу, все же сумела привлечь этот дух к себе - не так, как иудаизм, о воздействии которого на эллинизм можно сказать: "У тебя хватило силы пленить меня, но недостает ее, чтобы удержать навсегда", - если, кроме того, принять в расчет, что во втором веке было положено начало всем "церковным" постановлениям, существующим и поныне, то можно лишь удивляться объему исполненной тогда задачи.
Мы возвращаемся к поставленным нами двум вопросам: "Как совершился этот великий переворот"? и "Устояло ли Евангелие среди всех этих изменений, и каким образом оно отстояло себя"?
1. Если я не ошибаюсь, то надо различать три главных момента, приведших к перевороту и обусловивших образование новых форм. Первый соответствует общему закону в истории религий, потому что мы его встречаем в развитии всякой религии. Когда проходят два-три поколения, когда сотни и тысячи принадлежат к новой религии не по обращению, а уже по рождению и преданию - хотя Тертуллиан и говорит: "fiunt, non nascuntur Christiani" - когда к ухватившимся за веру, как за добычу, примыкает множество таких, которые ее удерживают как одеяние, тогда неминуемо происходить переворот. Из религии живого чувства и сердца развивается религия обычая и, следовательно, формы и предписания. Новая религия может проявиться с громадной силой, с высшим вдохновением при глубоких внутренних сотрясениях, при убежденном провозглашении духовной свободы - и где же все это выразилось яснее, чем в благовествовании апостола Павла? Но все же ей не миновать этого превращения в более или менее материальный закон, даже если бы на верующих наложить безбрачие и принимать в союз лишь взрослых. Формы религии сейчас же костенеют - они только этим и получают значение - и к ним прибавляются новые. Они принимают не только значение правил и законов, но постепенно начинают считаться оболочкой настоящей религии и, в конце концов, содержанием ее. Таковыми должны понимать их те, которые не ощущают религии как таковой, иначе у них ничего не останется; те же, которые еще живут в религии, должны именно в этом смысле пользоваться формами, иначе они не могут воздействовать на других. Первых никак нельзя считать лицемерами. Настоящая религия им недоступна; главный элемент выдохся. Но и не живя религией, ее можно ценить с разных точек зрения. Оценка эта может быть моральной, или полицейской, или - и прежде всего - эстетической. Когда в начале этого столетия и у нас, и во Франции, благодаря романтизму, вновь расцвел католицизм, то дальше всех зашел Шатоб-риан, не находивший границ в прославлении его и вообразивший себя самым настоящим католиком. Но один остроумный критик заметил, что Шатобриан ошибается в своих ощущениях: на самом деле он стоит перед развалинами церкви и восклицает: "О, как это прекрасно"! Вот один из видов, в которых можно ценить религию, не принадлежа к ней душою; но есть много других, и между ними такие, которые ближе касаются действительного содержания. У всех общая сторона та, что настоящее переживание религии уже не совершается или совершается неполно, неясно; производные же проявления и воздействия ее ценятся высоко и охраняются тщательно. То, что выражается в учении, правилах, постановлениях и культе, принимается за самую религию. Это первый фактор в изменении вещей: первоначальный энтузиазм, в широком смысле слова, выдыхается, и вскоре рождается религия форм и закона.
2. Но в течение второго века не только стал исчезать первоначальный элемент, но появился и новый. Если б даже эта юная религия не расторгнула связи с иудаизмом, то и тогда она, поселившись прочно на почве греко-римского мира, не могла бы не заразиться его духом и культурой. Но решительное отречение от иудейской религии и иудейского народа в сильнейшей степени содействовало влиянию этого духа. Бестелесным, воздушным существом витала она над землей в поисках нового тела. Конечно, дух создает тело, но он его создает, ассимилируя то, что его окружает. Вторжение эллинизма, эллинского духа и слияние его с Евангелием - величайшее событие в истории церкви второго века; тогда оно началось, но продолжается и в следующие века. Можно различить три стадии влияния эллинизма на христианскую религию и одну подготовительную к ним ступень. О последней мы уже говорили в одной из прежних лекций. Она составляет начало Евангелия и даже обусловила его происхождение. Только при совершенно новых условиях, созданных Александром Великим, только после уничтожения преград, отделявших народы Востока друг от друга и от эллинизма, иудаизм могло развернуться и почувствовать стремление к развитию в мировую религию. Это время наступило, когда и на Востоке можно было дышать эллинским воздухом, и духовный горизонт расширился за пределы собственного народа. Но все же нельзя сказать, чтобы в древнейших христианских писаниях, а тем более в Евангелии, находились в значительной мере греческие элементы. Чтобы проследить их, надо - не считая некоторых мест у апостолов Павла, Луки и Иоанна - обратиться к вопросу о возможности самого возникновения новой религии. Здесь мы на нем останавливаться не будем. Первую стадию действительного влияния определенных греческих идей и греческой жизни надо отнести ко времени около 130 года. Тогда в христианство стала проникать греческая философия и достигла сразу центра религии. Она искала внутреннего соприкосновения с ней, но, с другой стороны, и сама христианская религия протягивала руку этой союзнице. Тут идет речь о греческой философии; о мифологии, греческом культе и т. п. нет помину; один только великий капитал, собранный философией со времен Сократа, осторожно и с оговорками усваивается церковью. Лет через сто, около 220--30 г., наступает вторая стадия: теперь на церковь действуют уже греческие мистерии и греческая цивилизация во всем своем развитии, но все-таки не мифология и не политеизм. Но через новых сто лет эллинизм со всем, что в нем выросло и имеется, овладевает церковью. Конечно, не без оговорок; но они состоят большею частью только в перемене ярлыков, самый же предмет принимается без изменений, и в почитании святых образуется прямо-таки христианская религия низшего достоинства. Вторая и третья стадии нас тут не интересуют, а исключительно то вторжение греческого духа, которое ознаменовалось восприятием греческой философии, преимущественно платонизма. Кто станет отрицать, что здесь сошлись родственные элементы? В религиозной этике греков, добытой неустанным трудом на почве внутренних переживании и метафизических спекуляций, выражались такая глубина и тонкость чувства, столько усердия и достоинства и - что важнее всего - такое сильное монотеистическое благочестие, что христианская религия не могла пройти равнодушно мимо этого клада. Конечно, тут многого не хватало, и многое было чуждо ей: недоставало личности, которая проявила бы эту этику в действительной жизни, и смущала существующая еще связь с "культом демонов", с политеизмом; но и в общем и в частностях родное чувствовалось и воспринималось.
Рядом с этикой было еще и космологическое понятие, воспринятое тогда церковью и получившее через несколько десятилетий главенствующее место в ее учении - Логос. Греческое мышление, путем созерцания мира и внутренней жизни, дошло до понятия о центральной движущей идее; по каким ступеням - это для нас тут безразлично. В этой центральной идее оно видело единство высшего начала мироздания, мышления и этики и, вместе с тем, творящее и созидающее божество в отличии от покоящегося. Надо считать важнейшим шагом из всех, сделанных когда-либо в истории христианского учения, это уравнение, найденное христианскими апологетами в начале второго века: Логос есть Иисус Христос. Еще до них древние учители среди множества данных Христу имен называли Его и "Логосом"; один из них, Иоанн, даже выразился так: "Логос есть Христос"; но из этого суждения он еще не сделал фундамента всей спекуляции о Нем; для него "Логос" был также лишь нарицанием. Но теперь выступили учители, бывшие до своего обращения приверженцами платоническо-стоической философии и считавшие понятие "Логоса" неотъемлемой частью своего мировоззрения. Они объявили, что Иисус Христос был действительным воплощением Логоса, проявившегося до него лишь движущей силой. Совершенно непонятное представление о Мессии вдруг было заменено понятным; христология, колебавшаяся среди массы своих представлений, вылилась в устойчивую форму; мировое значение Христа установилось, таинственное отношение к Богу было разъяснено, вселенная, разум и этика объединились. Это несомненно удивительная формула! Ведь и она была подготовлена и вызвана мессианскими спекуляциями апостола Павла и других древних учителей. Убеждение, что божественную сторону Христа надо признать Логосом, создало множество проблем и одновременно начертало им границы и направление. Исключительное своеобразие Христа по отношению ко всем соперникам казалась обеспеченным самым простым способом, и, вместе с тем, это понятие оставляло мышлению такой простор, такую свободу, что Христос, по желанию, мог быть понят и как само действующее божество и, с другой стороны, как первородный из многих равных, а также как начало Божьего творения.
Какое знаменательное доказательство впечатления, произведенного проповедью Христа, - это сделанное греческими философами отождествление Его с Логосом! Мы нигде не видим подготовлений к такому воплощению Логоса в исторической личности; философствующему еврею никогда не приходило в голову отождествлять Мессию с Логосом; Филон, напр., никогда не думал о подобном уравнении! Оно придало историческому факту метафизическое значение; оно вовлекло явившуюся во времени и пространстве личность в космологию и в религиозную философию; но, возвеличив таким образом единую личность, оно тем самым возвело всю историю на высоту мирового движения.
Отождествление Логоса с Христом стало главнейшей точкой сочетания греческой философии с апостольским наследием и привело мыслящих эллинов к этому последнему. Для большинства среди нас это отождествление неприемлемо, потому что наши мысли о мире и этике вообще не ведут нас к осуществленному Логосу. Но надо быть слепым, чтобы не понять, что для той эпохи Логос представлял самую целесообразную формулу для слияния христианской религии с греческим мышлением, и даже сейчас нетрудно найти в ней положительный смысл. Но ее нельзя считать безусловным благом. Она завладела интересом в еще большей мере, чем более древние рассуждения о Христе; она отвлекла внимание от простоты Евангелия и превратила его чем дальше, тем более в религиозную философию. Формула "Логос явился среди нас" имела чарующее влияние; но вызванные ею восторги и порывы души не всегда приводили к возвещаемому Христом Богу.
3. Исчезновение первоначального элемента и влияние нового, эллинского, еще не вполне объясняют великий переворот, пережитый христианской религией во втором веке. Надо признать третьим фактором ту сильную борьбу, которую они вели внутри собственных границ. Параллельно с постепенным усилением влияния греческой философии по всей линии христианства шли попытки, которые для краткости можно назвать попытками "острой эллинизации". Для нас они представляют интереснейшее историческое зрелище; но в ту эпоху они были сильнейшей опасностью. Второй век - век смешения религии, теократии, небывалой до него. Сюда втягивалось и христианство, как элемент наряду с другими, хотя все же как важнейший. Тот "эллинизм", которому принадлежат эти попытки, уже втянул в себя и мистерии, и восточную мудрость, и самое возвышенное, и самое нелепое и соткал из них при помощи всюду применимого средства, философского (т. е. аллегорического) толкования, сверкающую ткань своей религиозной философии. Теперь он набросился - иначе выразиться нельзя - на христианское благовествование. Он был поражен его величием; он преклонился перед Христом - Спасителем мира; он этой проповеди принес в дар все, что он имел, все сокровища своей культуры, своей мудрости; но он хотел, чтобы весь этот дар был принят христианством с должным уважением. Христианство должно было вступить во владение законченным мировым и религиозным учением, войти в приготовленные для него мистерии. Как ярко тут сказывается впечатление, произведенное этой проповедью, и какой тут для нее соблазн! Этот "гностицизм" - так называется это движение, - оживленный множеством религиозных опытов, покрылся именем Христа, прочувствовал сильно и глубоко несколько христианских идей, постарался оформить не сложившееся еще, заполнить внешние недочеты и направить весь поток христианского движения в свое русло. Большинство верующих, руководимое своими епископами, не соблазнилось этой приманкой и начало с нею борьбу в убеждении, что тут таилось дьявольское искушение. А бороться в этом случае значило отмежеваться, т. е. твердой рукой провести границы христианской веры и объявить все, что их переступало, языческим. Борьба с гностицизмом заставила церковь создать твердые формы и законы всему учению, культу и дисциплине и исключить всякого, кто их не признавал. Будучи твердо убеждена, что она везде ценит и охраняет одни только предания, она ни на минуту не сомневалась, что послушание, требуемое ею, не что иное, как покорность самой божественной воле и что в учении, которое она противопоставляла своему противнику, выразилась сама религия.
Если под названием "кафолическая церковь" разуметь церковь вероучения и закона, то она зародилась именно тогда, во время борьбы с гностицизмом. Эта оборона и победа ей стоили очень дорого; почти можно сказать: "Victi victoribus legem dederunt". Она отразила дуализм и острый эллинизм, но, вступая в союз с законченным учением, с определенным внешним культом и т. п., она поневоле должна была принять формы, аналогичные с теми, которые она оспаривала у гностиков. Невольно переходишь к схеме противника, когда его положениям противопоставляешь другие! И как уменьшилась первоначальная свобода христианства! Теперь оно должно было объявить: ты не христианин, ты вообще не можешь вступить в общение с Богом, если ты прежде всего не признаешь таких-то учений, не покоряешься таким-то постановлениям, не домогаешься такого-то посредничества. И никому не дозволяется считать законным религиозное переживание, не оправданное истинным учением и не одобренное священниками. Церковь не нашла иного пути, иных средств, чтобы устоять против гностицизма, а что установилось для внешней защиты, стало палладиумом и даже основанием внутреннего устройства. Конечно, это развитие наступило бы, вероятно, и без той борьбы - к нему привели бы и рассмотренные нами раньше два элемента, - но столь быстрое его наступление и твердое, можно сказать, драконовское проведение надо считать плодом борьбы за существование религии предания. Но совершенно недопустимо поверхностное мнение, будто личное честолюбие некоторых лиц основало законность и всю иерархию. Их возникновение в достаточной мере объясняется исчезновением первоначального живого элемента. La médiocrité fonda l'autorité. Кто в религии видит лишь обряд и послушание, тот создает священнослужителя, чтобы возложить на него значительную часть обязанностей, которые он на себе чувствует; он создает и закон, потому что закон для половинчатых людей удобнее благовествования.
Мы пытались уловить моменты, приведшие к великому перевороту. Остается теперь ответить на второй вопрос: сохранилось ли Евангелие при этом изменении вещей, и каким образом оно сохранилось? Нам уже известно, что оно вступило в совершенно новые условия; но с ними надо еще ближе ознакомиться.
