Христианская религия в римском католицизме составит тему нашей сегодняшней лекции.
Римская церковь представляет самый обширный, самый грандиозный, самый сложный и, вместе с тем, самый единый организм, созданный историей, насколько она нам известна. Все силы человеческого духа и сердца и все стихийные силы, которыми человечество располагает, - все они содействовали сооружению этого здания. Римский католицизм по своей многосторонности и по своей строгой сомкнутости далеко превосходит греческий. Мы вновь спрашиваем:
Что совершила римско-католическая церковь?
Чем она характеризуется?
Каким изменениям в ней подверглось Евангелие, и что от него сохранилось?
Что совершила римско-католическая церковь? Первым делом - она воспитала романо-германские народности и сделала это в ином смысле, чем восточная церковь относительно греков, славян и остальных восточных народов. Пусть врожденные наклонности вместе с природными и историческими условиями благоприятствовали и содействовали подъему тех народов, - заслуга церкви этим не умаляется. Она принесла молодым народам христианскую культуру и не только внесла ее единожды, чтобы оставить их на этой первой ступени, - нет, она им принесла дар, приспособленный к прогрессу, и сама управляла этим прогрессом в течение почти тысячи лет. До XІV века она была руководительницею и матерью; она подавала идеи, она намечала цели, она освобождала силы. До XIV века, а далее заметно наступление самостоятельности ее питомцев, которые выбирают дороги, ею не указанные и для нее невозможные. Но и тогда, в продолжение последних шести столетий, она не так застыла, как восточная церковь. Она сумела приноровиться, с незначительными перерывами, к политическому движению - в Германии это чувствуется довольно сильно, - и в умственном движении она также все еще принимает деятельное участие. Конечно, она давно уже не занимает места руководительницы, она, напротив, тормозит; но этот ее тормоз иногда и благодетелен среди ошибок и опрометчивости новейшего времени.
Затем, эта церковь в западной Европе защищала идею самостоятельности религии и церкви против бывших и здесь попыток к самодержавию государства в области духа. В восточной церкви религия, как мы видели, до того сроднилась с народностью и с государством, что для проявления самостоятельности у нее остались лишь культ и отречение от мира. На Западе не то: религиозные и нравственные чувствования имеют и отстаивают свою самостоятельную область. Этим мы обязаны преимущественно римской церкви.
В этих двух фактах заключается важнейший отдел совершенной, а отчасти совершаемой и поныне работы этой церкви. Ограничения первого факта мы уже указали; но и у второго они есть, и даже очень чувствительные; мы с ними ознакомимся в дальнейшем изложении.
Чем характеризуется римская церковь? Это был второй вопрос. Если я не ошибаюсь, его можно, несмотря на его сложность, свести к трем главным элементам. Первый присущ и ей и греческой церкви; это кафолицизм. Второе - латинский дух и продолжающее жить в римской церкви римское миродержавие. А третье - дух и благочестие бл. Августина. Он дал направление внутренней жизни этой церкви, поскольку эта жизнь покоится на религиозных идеях. Он снова выступал не только в лице многочисленных последователей, нет: после него явилось много мужей, которые, возбужденные и увлеченные им, проявили свою самостоятельность и в благочестии и в богословии, но были духом от его духа.
Эти три элемента, кафолический, латинский (в смысле римской империи) и августинский, составляют своеобразие этой церкви.
Что касается первого из них, то его значение явствует из того, что римская церковь и поныне легко принимает всякого восточного христианина и сразу вступает в "унию" со всякой восточной церковной общиной, если только она решается признать папу и подчиняется его апостольскому главенству. Остальные требования совершенно незначительны, им даже предоставляется совершать богослужение на их родном языке и допускаются женатые священники. Если подумать, какому "очищению" приходится подвергаться протестанту, прежде чем быть принятым в лоно римской церкви, то разница бросается в глаза. Ведь не может же церковь так ошибаться насчет себя самой, чтобы при приеме новых членов, да еще другого исповедания, не обращать внимания на существенные условия. Следовательно, элемент, общий и римской и греческой церкви, должен быть таким важным и решающим, что при нем достаточно одного признания папского главенства для составления унии. И действительно, все те пункты, которые определяют греческий католицизм, находятся и в римском и выдвигаются при случае и здесь и там с одинаковой энергией. Традиционализм, правоверие и ритуализм играют тут такую же роль, как и там, уступая только "высшим соображениям", и о монашестве можно сказать то же самое.
Уступая только "высшим соображениям" - это нас уже приводит к рассмотрению второго элемента, а именно латинского духа в смысле римского миродержавия. В западной половине христианства латинский дух, дух Рима, очень скоро произвел своеобразные изменения обще-католических идей. Уже в начале третьего века мы видим, что у отцов церкви возникает мысль о том, что спасение - какое бы то ни было - даруется в форме договора при определенных условиях и лишь по мере соблюдения их, оно - salus legitima; в установлении этих условий божество проявило свое милосердие, свое снисхождение, но тем настойчивее оно требует исполнения их. Затем, все содержание откровения представляет собою "lex", как библия, так и предание. А предание это связано со священством и с правильным наследованием в этом священстве. "Мистерии же равносильны таинствам", т. е., с одной стороны, это - обязательные действия, а с другой - они содержат дары благодати в строго ограниченной форме и для определенного применения. Далее, требование покаяния становится делом правового порядка, напоминающим дела гражданского права и обжалование оскорбления. Наконец, церковь - правовое учреждение; и эта функция не только стоит рядом с ее главной функцией, состоящей в сохранении и распространении спасения, - именно ради исполнения этой функции она становится правовым учреждением.
А раз это так, то нам надо хоть вкратце ознакомиться с ее строем, основы которого - общие как для восточной, так и для западной церкви. После развития монархического епископата, церковь начала приспосабливать свой строй к государственному управлению. Единица митрополии, во главе которой по большей части стоял епископ главного города провинции, соответствовала административному делению всей империи. Сверх того, на Востоке церковь дошла и до следующей ступени, примыкая к разделению империи по Диоклетиану, соединившему группы провинций в более крупные единицы. Так развилось учреждение патриархата, не доведенное, однако, до конца, так как тут отчасти помешали другие соображения.
На Западе деление на патриархаты не состоялось, а случилось совершенно иное: в пятом веке западно-римская империя погибла от собственной внутренней слабости и вследствие нападений варваров. Что от нее осталось чисто римского, то спаслось в римской церкви - правоверное учение, в противоположность арианскому, а также культура и право. Главари варваров не посмели называться римскими императорами и занять опустевшие хоромы империи; они основали свои государства в провинциях. Таким образом, римский епископ явился хранителем прошлого и оплотом будущего. На него обращались взоры епископов и мирян всех занятых варварами провинций - даже тех, которые прежде упрямо защищали свою самостоятельность против Рима. Все созданное Римом и уцелевшее в провинциях от варваров и ариан - а этого было не мало - сплотилось около церкви и стало под покровительство римского епископа, самого знатного римлянина с тех пор, как уже перестал существовать римский император. А в Риме в пятом веке на епископском престоле восседали мужи, понявшие и использовавшие знамения времени. Так-то римская церковь исподволь заняла место римской империи, которая действительно продолжала жить в ней; она не погибла, она лишь преобразовалась. Если мы утверждаем - а это и поныне имеет значение, - что римская церковь представляет собою освященную Евангелием древнюю римскую империю, то это - не "остроумное" замечание, а признание исторического факта и, вместе с тем, самая точная и самая плодотворная характеристика этой церкви. Она все еще управляет народами; папы римские владычествуют как Траян и Марк Аврелий; на место Ромула и Рема стали апостолы Петр и Павел, на место проконсулов - архиепископы и епископы; легионерам соответствуют толпы священников и монахов, а императорским телохранителям - иезуиты. До самых мелочей, до отдельных постановлений права и даже до риз можно проследить воздействие древней империи и ее учреждений. Это не такая церковь, как евангелические общины или народные церкви Востока: это политическое творение, грандиозное как мировая держава, потому что это - продолжение римской империи. Папа, называющий себя "царем" и "pontifex maximus" - преемник кесаря. Церковь, проникшаяся уже в III и IV веках римским духом, восстановила в себе римскую империю. С VII и VIII веков католики-патриоты в Риме и Италии всегда так думали. Когда Григорий VII начал борьбу с империей, то один итальянский прелат воодушевлял его пылкими стихами, в которых он ему напоминал о прежнем величии Рима и обещал ему вечную благодарность и славу за смелое восстановление его мечом и насилием.
Трудно сказать, кому он это говорит, епископу или кесарю? Мне сдается - кесарю или, точнее, священнику-кесарю; так дело понималось тогда, так оно понимается и поныне. Папа владел империей, поэтому все нападения на эту империю, располагающие лишь догматической полемикой, окажутся лишь покушениями с негодными орудиями.
Необозримых последствий этого факта - "католическая церковь есть римская мировая держава" - я не в состоянии здесь изложить. Приведу лишь несколько выводов, делаемых самой церковью. Церковь эта в одинаковой мере занимается и управлением миром и распространением Евангелия. Слова "Christus vincit, Christus regnat, Christus triumphat" имеют политическое значение: Он управляет миром чрез посредство руководимой Римом церкви и владычествует правом и силой, т. е. теми же точно средствами, которыми пользуются государства. Поэтому недопустимо благочестие, не подчиняющееся прежде всего папской церкви, не одобренное ею и не остающееся в постоянной зависимости от нее. Эта церковь учит своих "подданных" говорить следующим образом: "Если б я знал все тайны и имел бы всю веру, если б я роздал все мое имущество бедным и дал бы тело мое на сожжение - без единения в любви, проистекающей исключительно из безусловного подчинения церкви, - все это не имело бы никакой цены". Всякая вера, всякая любовь, всякие добродетели и даже мученичество не имеют ни малейшего значения вне церкви. Понятно - ведь и земное государство ценит лишь те заслуги, которые ему приносят пользу. Это государство отождествляет себя с царством небесным; в остальном же оно действует, как и всякие другие государства. Отсюда вы сами можете вывести все притязания церкви; это не составляет трудностей. Самые непомерные окажутся сами собою разумеющимися, если только признать главнейшие два положения: "Римская церковь есть царствие Божие" и "Церковь должна править как царство земное". Нельзя отрицать, что во всем этом развитии христианские мотивы также играли свою роль; было желание связать христианскую религию с действительной жизнью и осветить ею все стороны последней, была забота о спасении отдельных личностей и целых народов. Было много серьезных христиан-католиков, не желавших ничего иного, как работать над восстановлением владычества Христа на земле, над распространением Его царства! Но насколько верно, что они этим своим страданием и своей энергией далеко превосходили греков, настолько же верно и то, что желание распространить и устроить царствие Божие политическими средствами только по тяжкому недоразумению может быть основано на указаниях Христа и апостолов. Это царствие рассчитывает лишь на религиозные и нравственные силы и основывается на почве свободы. А церкви, выступающей мирским государством, приходится пользоваться всеми средствами такового - и хитроумной дипломатией, и насилием; всякое земное государство, даже основанное на праве, бывает вынуждено обстоятельствами поступать несправедливо. Направление, данное церкви ее земною властью, необходимо должно было довести ее до абсолютного единодержавия папы и до признания его непогрешимости; в мирской теократии непогрешимость равняется тому, что у правителей мира называется полным самодержавием. Церковь не остановилась и перед этим последним выводом и доказала этим, насколько святость в ней превратилась в светскость.
Совершенно ясно, что этот второй фактор на Западе основательно должен был изменить характерные черты католицизма - традиционализм, правоверие, ритуализм и монашество. Традиционализм занимает прежнее место; но если в нем какой-либо элемент становится неудобным, то он устраняется и заменяется волею папы. "Я сам предание", - сказал будто бы Пий IX. Также "правильное учение" все еще составляет основной пункт; но на деле церковная политика папы и его меняет. Посредством остроумных ограничений иной догмат получает совершенно другой смысл; вырабатываются и новые догматы; учение во многих отношениях стало произвольным, и неудобная формула может быть опровергнута противоречивым указанием этики или на исповеди. Ясные линии прошлого всегда могут быть стерты в пользу насущных потребностей. О ритуализме и о монашестве можно сказать то же самое. Я здесь не могу остановиться на изложении перемен, происшедших тут с древним монашеством - далеко не всегда к худшему - и превративших некоторые великие проявления его в совершенную противоположность. Организация этой церкви отличается такой приспособляемостью к историческому ходу вещей, какой в других церквах нет: она остается неизменяемой или кажется таковою - и притом постоянно обновляется.
Третий элемент, определивший дух этой церкви, противоречит только что рассмотренному, а между тем он развился рядом с ним; он обозначается именем бл. Августина и августинизмом. В V веке, в то самое время, когда эта церковь вступала в наследство римской империи, в ней зародился религиозный гений необычайной глубины и силы; его чувства и мысли она восприняла, и от них она и сейчас не может отделаться. Это самый важный и самый дивный факт в ее истории, что она одновременно стала и кесарскою и августинскою. Но в чем же состоят дух и направление, полученные ею от бл. Августина?
Прежде всего: благочестие и теология бл. Августина представляют собою своеобразное повторение переживаний и учений апостола Павла о грехе и благодати, о вине и оправдании, о божественном предопределении и человеческой несвободе. В предыдущие века эти переживания и учения забылись, а бл. Августин в своей душе испытал их вновь, выразил их подобным же образом и заключил их в определенные понятия. О простом подражании тут речи быть не может - в частностях есть очень существенные различия, главным образом, в понимании оправдания, представляющегося бл. Августину длительным действием, ведущим к наполнению сердца любовью и всеми добродетелями; но, как и апостол Павел, он все это лично переживает и внутренне продумывает. Если вы прочтете его "Исповедь", то, несмотря на всю находящуюся там риторику, вы поймете, что тут говорит гений, познавший Бога, Бога-духа как опору и цель жизни, гений, жаждущий Его и только Его. А затем он все испытанные им горести и ужасы, весь свой внутренний разлад, все служение бренному миру, все "постепенное отпадение", все себялюбие, стоившее ему и свободы, и сил, - все это он отнес к одному корню: к греху, т. е. недостатку общения с Богом, к безбожию. То, напротив, что его оторвало от смешения с миром, от себялюбия и внутренней гибели, что ему даровало силу, свободу и сознание вечности, - это он, вместе с апостолом Павлом, называет благодатью. Вместе с ним он чувствует, что благодать - всецело Божье дело, что он удостоился ее чрез посредство Христа и что она живет в нем как прощение грехов и дух любви. К греху он вообще относится много щепетильнее и опасливее великого апостола, и это настроение придает его языку и всему созданному им совершенно особую окраску. Апостольское правило: "я оставляю то, что позади, и стремлюсь к тому, что впереди меня" - не встречает его сочувствия. Облегчение греховного бремени - вот основной тон всего его христианства. Он редко сумел воодушевиться чувством дивной свободы чад Божиих, и если это ему удавалось, то он не мог свидетельствовать о ней как апостол Павел. Но чувство облегчения бремени он сумел выразить с такой силой, такими увлекательными словами, как никто другой; мало того - своим изложением он чрезвычайно верно передал внутреннее состояние многих миллионов душ и сказал им свое слово утешения до того выразительно и мощно, что в истекшие с тех пор 1500 лет пережитое им все вновь переживается. До сего дня все душевное, живое благочестие в католицизме и выражение его берет начало преимущественно от бл. Августина. Воодушевленные его чувством, люди чувствуют, как он, и мыслят его мыслями. У многих протестантов, и далеко не у худших, происходит то же самое. Это построение здания веры из греха и благодати, это сплетение чувства и учения имеет, по-видимому, неразрушимую силу, недоступную влиянию времени; пережитые однажды болезненно-блаженные ощущения никогда не забываются и остаются священным воспоминанием даже для тех, которые впоследствии отпали от религии. И этого-то бл. Августина западная церковь приобщила к себе и должна была приобщить в тот самый момент, когда она вступала во владение миром. У нее не было оружия против него; из своего недавнего прошлого она ничего ценного не могла противопоставить ему, ей только оставалось сдаться беспрекословно. Так возникла удивительная "complexio oppositorum" в западном католицизме: церковь обрядности, права, политики, миродержавия - и, вместе с тем, церковь, располагающая чрезвычайно индивидуализированным, тонким, возвышенным пониманием и учением о грехе и благодати. Состоялась связь самых противоречивых стремлений, самых мирских и самых задушевных. Тут с самого начала не могло быть полной искренности; внутренние недоумения и раздоры должны были наступить сразу; история западного католицизма полна ими. Но до известной степени эти противоположности совместимы, по крайней мере, в отдельных личностях. Это доказывает не кто иной, как сам бл. Августин, который сам был очень энергичным мужем церкви и много содействовал значению и мощи внешней церкви со всеми ее принадлежностями. Как он нашел возможным это совмещение, об этом я тут распространяться не могу; ясно, что дело не обошлось без внутренних противоречий. Мы утверждаем, во-первых, что внешняя церковь постоянно оттесняла, ограничивала и изменяла свой внутренний августинизм, но уничтожить его не смогла; во-вторых, что все великие люди, призвавшие западную церковь к новой жизни, очистившие и осмыслившие благочестие, непосредственно или косвенным путем воодушевлялись и проникались идеями бл. Августина. Великая цепь католических реформаторов, начиная с Агобарда и Клавдия Туринского в IX веке до янсенистов XVII и XVIII веков и далее - вся состоит из августинцев. И если Тридентский собор во многих отношениях заслуживает название собора реформ, если учение о грехе, о покаянии и благодати было сформулировано тогда много проникновеннее и задушевнее, чем можно было ожидать по состоянию католического богословия в XIV и XV веках, то все это надо приписать исключительно непрерывному воздействие бл. Августина. К созданному преимущественно по бл. Августину учению о благодати церковь присоединила практику исповеди, угрожающую уничтожить это учение. Но как далеко она ни расширяет своих границ, чтобы только удержать тех, которые не возмущаются против нее, - она все же не только терпит тех, которые на грех и благодать смотрят как бл. Августин, но даже желает, чтобы по возможности всякий ощущал так же сильно, как он, и пагубу греха, и блаженство отдачи себя Богу.
Вот существенные моменты римского католицизма. Можно бы упомянуть многое другое, но главные пункты этим перечислены.
Теперь мы перейдем к последнему вопросу: каким изменениям подверглось здесь Евангелие, и что от него уцелело? Об этом много говорить не приходится: во всем, что тут является внешней церковностью с притязанием на божественное достоинство, нет ни малейшей связи с Евангелием. Тут нет речи об искажении, тут полное извращение. Религия получила ложное направление. Как восточный католицизм во многих отношениях гораздо легче умещается в историю греческой религии, чем в историю Евангелия, так точно римский католицизм входит в историю римской империи. Его утверждение, что Христос основал государство, а именно - римскую церковь, и вооружил ее мечом или, вернее, двумя мечами, духовным и мирским, - секуляризирует Евангелие и не может опираться на указание, что среди человечества дух Христа должен владычествовать, В Евангелии сказано: "Царствие Христа не от мира сего", а эта церковь воздвигла земное царство; Христос требует, чтобы его служители не властвовали, но подчинялись, а эти священники управляют миром; Христос вывел своих учеников из религии политики и обрядов и ставит каждого пред лик Божий, - чтобы душа была с Богом, со своим Богом, - а тут, напротив, человек неразрывными узами связывается с мирским учреждением, и от него требуется послушание - тогда только ему открывается путь к Богу. Некогда христиане проливали кровь свою, потому что отказывались молиться на кесаря, потому что отвергали политическую религию; теперь же они хотя не молятся на земного властелина, но подчинили свои души властному слову папы-царя.
