Римский католицизм, взятый как внешняя церковь, как учреждение права и силы, ничего общего с Евангелием не имеет и даже противоречит ему по существу: на это мы указали в конце последней лекции. Суждение это не может быть опровергнуто тем, что это учреждение облекает себя божественным сиянием, якобы взятым из Евангелия и приносящим ему великую выгоду. Смешение божественного начала с мирским, самых задушевных чувств с политикой причиняет глубокий вред, потому что оно насилует совесть и лишает религию ее настоящего значения; да и как не потерять его, когда всякие постановления, ведущие к сохранению земной власти церкви, объявляются Божьей волей, например, суверенитет папы? Указывают на то, что именно самостоятельность этой церкви спасла религию Запада от полного подчинения народности или государству и полиции. Эта церковь, говорят, сохранила высокую идею полной самостоятельности религии и независимости ее от государства. С этим можно согласиться; но цена, которую Запад заплатил и все продолжает платить за эту услугу, слишком высока: народам грозит внутреннее банкротство - до того велик этот налог; что же касается церкви, то приобретенный ею капитал является поистине "пожирающим" капиталом. Процесс оскудения церкви тянется, при кажущемся росте ее могущества, долго, но оно неотвратимо. Разрешите мне тут небольшое отступление.
Тот, кто взглянет на существующее именно теперь политическое положение, конечно, не увидит причины констатировать убыль в могуществе римской церкви. В XIX веке рост ее был огромный! И все же от внимательного глаза не ускользнет, что она далеко уже не располагает таким обилием сил, как, например, в XII и XIII веках. Тогда все и материальные и духовные силы были подвластны ей. В интенсивности с тех пор произошел громадный шаг назад, исключая несколько кратких эпох подъема между 1540 и 1670 годами и в XIX веке. Серьезные и заботливые католики этого от себя не скрывают; они знают и сознаются, что они лишились важной части духовного достояния, необходимого для господства церкви. А далее - в каком состоянии находятся романские нации, составляющие преимущественно область могущества римской церкви? Лишь одну из них еще можно причислить к великим державам, но то ли будет и при будущем поколении? Государственная жизнь этой церкви покоится, главным образом, на ее истории, на древнеримской и на средневековой; она живет римской империей романских народов, а империи не живут вечно. Хватит ли сил этой церкви отстоять себя в грядущем перевороте вещей? Вынесет ли она нарастающий разлад с духовной жизнью народов? Переживет ли она падение романских государств?
Но оставим эти вопросы. Вспомним лучше, что монашество и религиозные общества, а главным образом, августинизм составляют содержательный, живучий элемент в сердце этой церкви. Во все времена она порождала святых - насколько людям подобает такое название - и порождает их до сих пор. В ней можно найти упование на Бога, неподдельную кротость, уверенность в спасении, самопожертвование на пользу братьев; многие братья берут свой крест на себя и, вместе с тем, достигают того самопознания и той божественной радости, которыми прониклись апостол Павел и бл. Августин. Самостоятельная религиозная жизнь возгоралась в Imitatio Christi, как огонь, пылающий собственным пламенем. Церковность не смогла подавить силы Евангелия; оно вновь пробивается, несмотря на страшные тяжести, нагромождаемые на него; оно все еще служит ее закваской. Нельзя не признать, что эта церковь, характеризовавшаяся часто очень шаткой нравственностью, вместе с тем через посредство своих великих средневековых богословов плодотворно применяла Евангелие ко многим обстоятельствам жизни и создала христианскую этику. И здесь и при иных условиях она доказала, что идеи Евангелия в ней находятся не только подобно золотым песчинкам в реке, но что они соединены с нею, развиваясь в ее лоне. Непогрешимость папы, "апостольско-римское многобожие" святых, слепое повиновение и тупая преданность - все это как будто поглотило всякую задушевность; а между тем и в этой церкви есть такие христиане, какие только могут явиться от непосредственного воздействия Евангелия: дельные, одушевленные любовью, радостью и миром Божьим. Наконец, не в том вред, что Евангелие вообще соединилось с политическими формами - Меланхтон не был изменником, когда он согласился признать папу при условии допущения беспримесного распространения Евангелия, - вред состоит в санктификации политических учреждений и в неспособности этой церкви скинуть с себя то, что когда-то, при известных исторических условиях, было целесообразным, теперь же служит лишь тормозом.
Мы дошли до последнего отдела нашего изложения:
Христианская религия в протестантизме.
Кто взглянет на внешнее положение протестантизма, главным образом в Германии, тот при первом впечатлением невольно воскликнет: какое оно жалкое! Но кто рассмотрит историю Европы от II века до настоящего времени, тот рассудит, что во всей этой истории реформация XVI века представляет величайшее и благотворнейшее движение; она даже затмевает переворот, случившийся при переходе в XIX век. Что значат все наши открытия и изобретения, успехи нашей внешней культуры в сравнении с фактом, что 30 миллионов германцев и еще большее число христиан вне Германии обладают религией без жрецов, без жертв, без таинств и обрядов - чисто духовной религией!
Протестантизм должен быть понят прежде всего в своей противоположности к католицизму и притом в двойном смысле - как реформация и как революция. Реформацией он был в вопросе о спасении, революцией по отношению к церкви, ее авторитету и обрядности. Протестантизм, таким образом, не был самопроизвольным явлением, порожденным своего рода generatio aequivoca, - он был вызван, как показывает его имя, невыносимыми злоупотреблениями в католической церкви и явился завершением длинной цепи родственных ему, но бессильных реформационных попыток средних веков. Так то уже это его историческое положение доказывает его преемственность; еще явственнее сказывается она в его собственном справедливом заявлении, что он явился не новшеством, а обновлением. Но по отношению к церкви и к авторитету он, несомненно, выступил революционером; поэтому его следует обсудить с обеих точек зрения.
1) Реформацией, т. е. обновлением, был протестантизм по отношению к самой сути дела, по отношению к религии и учению о спасении. Это может быть показано в следующих трех положениях.
Во-первых, религия здесь была опять сведена к самой себе тем, что Евангелие и соответствующее ему религиозное переживание было выдвинуто на передний план и освобождено от посторонних примесей. Из огромного и многообразного состава, который до тех пор назывался "религией", из того целого, которое содержало Евангелие и святую воду, всеобщее священство и державного папу, Христа-Спасителя и св. Анну, религия была выведена и сосредоточена на главных факторах, на Божьем слове и вере. Это сознание было критически противопоставлено всему тому, что тоже хотело быть "религией" и считало себя равноценным тем величинам. Каждая действительно значительная реформа в истории религии была первым делом всегда критическим сосредоточением. Дело в том, что религия в течение своего исторического развития, приспособляясь к обстоятельствам, притягивает к себе много постороннего, производит вместе с ним много ублюдков и апокрифов и поневоле покрывает также и их покровом святости. Чтобы ей не пришлось заглохнуть в собственной сухой листве, должен явиться реформатор и свести ее к себе самой. Это критическое сосредоточение произвел в XVI веке Лютер, победоносно заявив, что христианская религия заключается только в слове Божьем и том внутреннем переживании, которое ему соответствует.
Второй пункт заключался в определенном понимании "слова Божия" и "внутреннего опыта". "Словом Божиим" для него было не учение церкви и не библия, но возвещение в Христе свободной благодати Божией, делающей виновного и отчаивающегося человека радостным и блаженным; уверенность в этой благодати и была "внутренними опытом". В уме Лютера и то и другое облекается в одну форму: твердую веру, что имеешь милостивого Бога. Благодаря этому - как испытал он на себе и как затем проповедовал - внутренняя раздвоенность человека исчезает, гнет всякого горя побеждается, чувство виновности утихает, и, несмотря на несовершенство собственных дел, приобретается уверенность в неразрывном единстве со святым Богом:
"Я твердо знаю и верю и не стыжусь хвалиться тем,
что Бог, высший и совершенный -
мой Друг и Отец и во всем мой помощник;
Он укрощает бурю и волны и все,
что приносит мне несчастие".
Ни о чем другом не надо проповедовать, кроме милостивого Бога, с которым примирил нас Христос; ничего не стоят экстазы и видения, нет надобности ни в каком избытке чувств, надо возбуждать только веру. Она должна быть началом, срединой и концом всего благочестия. В соответствии слова и веры переживается "оправдание". Оно является поэтому главным содержанием реформаторской проповеди и означает приобретение через Христа мира и свободы в Боге, господства над миром и вечности души.
Наконец, третьим в этом обновлении было полное преобразование, которому должно было подвергнуться служение Богу как со стороны отдельного человека, так и со стороны общины. Первое, очевидно, не могло и не должно было быть ничем иным, кроме подтверждения веры. "Бог не хочет от нас ничего, кроме веры, и хочет сноситься с нами только через веру". Эту фразу Лютер повторял бесконечное число раз. Человек может служить Богу только тем, что будет считать его Богом и оказывать ему почитание, признавая и призывая его как отца. Все остальные пути, которые он изыскивает, чтобы приблизиться к нему и чтить его - ложные пути, и все другие отношения, которые он старается завязать - напрасны. Какому бесконечному числу смелых и робких, полных надежды и безнадежных попыток был этим положен конец и какой переворот был произведен в культе! Но то, что касается служения Богу отдельного человека, совершенно так же относится и к общественному богослужению. И здесь должно быть место только слову Божию и молитве. Все остальное должно быть изгнано: служащая Богу община должна проповедовать о нем в благодарении и прославлении и призывать его. За этими пределами нет вообще "богослужения".
В этих трех пунктах содержится то, что было самым существенным в реформации. Дело шло здесь об обновлении; так как все это было не только возвращением (правда, в своеобразной форме) к первоначальному христианству, но заключалось даже в западном католицизме, хотя и в заглохшем и скрытом виде.
Но прежде, чем идти дальше, позвольте мне сделать два кратких экскурса. Мы только что сказали, что служащая Богу община не должна совершать иного богослужения, кроме проповеди слова Божия и молитвы. Но мы должны прибавить еще, по указанию реформаторов, что эта община, как церковь, не должна иметь никакого другого признака, кроме того, что она является общиной, объединенной верой, в которой правильно проповедуется слово Божие, - о таинствах мы здесь можем умолчать, так как и их значение у Лютера заключается только в сопровождающем их слове. Но если слово Божие и вера являются единственными отличительными признаками, то как будто правы те, которые говорят, что реформация упразднила видимую церковь и заменила ее невидимой. Но это утверждение неправильно. Различие видимой и невидимой церкви идет из средних веков и даже от Августина. Все те, которые определяли церковь, как "совокупность предопределенных", должны были утверждать ее полную невидимость. Но немецкие реформаторы определяли ее не так. Когда они говорили, что церковь есть объединенная верой община, в которой правильно проповедуется слово Божие, то они этим устраняли все грубо чувственные признаки и, таким образом, безусловно исключали внешнюю видимость; но - чтобы воспользоваться примером - кто стал бы называть "невидимым" общество, связанное духовными интересами, - например, совместно работающих адептов науки или патриотов, только потому, что оно не имеет внешних отличительных признаков и не может быть сосчитано по пальцам? Таким же образом и евангелическая церковь не является "невидимой" общиной. Она является духовной общиной, и потому ее "видимость" проявляется в различной степени и с различной силой. Могут быть моменты, когда она будет совершенно непознаваема, и, напротив, такие, когда она будет так же сильно проявляться, как всякая осязаемая величина. Но она, во всяком случае, никогда не может проявиться так резко очерченной, как, например, венецианское государство или французское королевство, а между тем один крупный католический догматик нашел такое сравнение подходящим для своей церкви; но протестанту надлежит знать, что он принадлежит не к "невидимой" церкви, а к духовной общине, в распоряжении которой находятся соответствующие ей силы, к духовной общине, находящейся на земле и простирающейся в вечность.
Теперь второе: протестантизм утверждает, что общность всех христиан объективно основывается только на Евангелии, а Евангелие содержится в Священном Писании. С самого начала ему возражали, что если это так и если при этом не будет признаваться никакой авторитет, решающий споры относительно содержания Евангелия и его выделения из Священного Писания, то последует общая путаница, явный пример которой будто бы и представляет история протестантизма. Если каждый будет иметь право решать, в чем заключается "истинный смысл Евангелия", не будучи в этом отношении связан никакой традицией, никаким собором, никаким папой, но будет пользоваться правом свободного исследования, то невозможно будет никакое единство, никакая общность, одним словом, не создастся церковь; понадобится вмешательство государства ил" придется установить произвольное ограничение. Конечно, церковь с Sanctum officium инквизиции не может явиться таким путем; затем действительно невозможно, исходя из самого понятия, установить внешние границы общины. Но того, что сделало государство или историческая необходимость, нет надобности принимать в соображение: возникшие такими способами образования называются также "церквами", но уже не и евангелическом смысле. Протестантизм рассчитывает на то - и в этом заключается разрешение вопроса, - что Евангелие нечто столь простое, божественное и потому истинно человеческое, что оно наилучшим образом может быть познано, если предоставить каждому свободу, и что оно вызовет в каждой душе в общем одни и те оке чувства и убеждения. Он может при этом часто заблуждаться, и в зависимости от индивидуальности и развития каждого может создаваться большое разнообразие мнений - но до сих пор этот образ действий не заставил протестанта краснеть. Истинная духовная общность евангелических христиан, т. е. общее убеждение в важнейших вопросах и в применении их в многообразной жизни, действительно создалась и находится в силе. Эта общность распространяется как на немецких, так и на не немецких протестантов, лютеран, кальвинистов и другие подразделения. В них, поскольку "ни серьезные христиане, живет нечто общее, и это общее бесконечно важнее и ценнее всех различий. Оно сохраняет нас евангелистами и защищает как от современного язычества, так и от возвращения в католицизм. Большего нам и не нужно; все остальные цепи мы отвергаем, но эта - не цепь, а условие нашей свободы. И когда нам говорят: "Вы разрознены; сколько голов, столько учений", то мы отвечаем: "Да, это так, но мы и не хотим, чтобы было иначе; напротив - мы хотим еще большей свободы, еще большей индивидуальности в мнениях и учении; историческая необходимость, приведшая к созданию местных и свободно-церковных образований, поставила нам слишком много границ и законов, хотя они и не объявлены божественными учреждениями; мы хотим еще большего доверия к духовным силам каждого и к объединяющей силе Евангелия, которая скорее достигнет цели в свободной борьбе умов, чем под опекой. Мы хотим быть духовным царством и не имеем никакого стремления вернуться к прежней обеспеченности и неволе; мы знаем, конечно, что ради порядка и воспитательных целей должны возникать внешние организации, и мы охотно будем заботиться о них, поскольку они исполняют свое назначение и заслуживают заботы; но своим сердцем мы к ним не привяжемся, так как они сегодня существуют, а завтра, при изменившихся политических или социальных условиях, могут уступить место новым образованиям. Кто имеет такую "церковь", тот все равно что не имеет ее; та церковь, в которой мы находимся, - не партикуляристическая, но societas fidei, имеющая своих членов повсюду, также и среди греков и римлян". Таков евангелический ответ на упрек в "разрозненности"; таков язык той свободы, которая нам дарована.
После этих отступлений вернемся к изображению важнейших черт протестантизма.
2. Протестантизм был не только реформацией, но и революцией. С правовой точки зрения все церковное устройство, против которого восстал Лютер, могло требовать полной покорности, так как оно было на Западе таким же правовым порядком, как и законы государства. Когда Лютер сжег папскую буллу, он совершил несомненно революционный акт -- революционный не в дурном смысле, как если бы дело шло о восстании против правового порядка, который являлся бы в то же время и нравственным порядком, но в смысле насильственного разрыва с существующим строем. Против этого последнего и обратилось новое движение, и его протест, выражавшейся словом и делом, касался, главным образом, следующих пунктов:
Во-первых, оно протестовало против всей иерархической и клерикальной церковной системы, требовало, чтобы она была уничтожена, и уничтожало ее в пользу всеобщего священства и порядка, развивающегося из общины. Какое значение имело это требование, и насколько оно затрагивало существовавший до тех пор строи, этого нельзя изложить в нескольких словах: для этого понадобилось бы много часов. В какие формы вылился на деле строй евангелических церквей, здесь также не место демонстрировать, да это и не имеет принципиального значения, принципиальное же значение заключается в том, что "божественному" праву церкви был положен конец.
Во-вторых, оно протестовало против всех формальных, внешних авторитетов в религии, следовательно, против авторитета соборов, духовенства и всей церковной традиции; авторитетом должно быть лишь то, что душой чувствуется как таковой и действует освобождающим образом, то есть сама сущность дела, Евангелие. Таким образом, Лютер протестовал и против авторитета буквы Писания; но, как мы еще увидим, здесь был один пункт, которого Лютер и остальные реформаторы не уяснили себе вполне, почему и не сделали из него всех выводов, которые вытекали из их принципиального взгляда.
В-третьих, оно протестовало против всего основанного на предании культа, против всей обрядности и всякого "святого деяния". Так как оно, как мы слышали уже, не знает и не терпит никакого специфического культа, никаких вещественных жертв и подвигов во славу Божию, никакой мессы и никаких дел, совершаемых для Бога и спасения, то все традиционное богослужение с его блеском, его святыми актами, его жестами и процессиями должно было исчезнуть. Совершенно второстепенным вопросом по сравнению с этим было то, что из внешней обстановки культа можно было сохранить по эстетическим и педагогическим соображениям.
В-четвертых, оно протестовало против таинств и сохранило только крещение и причащение, как установления первобытной церкви или Христа; но оно требовало почитания их либо как символов и отличительных знаков христиан, либо как действий, получающих ценность исключительно от связанных с ними слов о прощении грехов. Все остальные таинства оно упраздняло, а вместе с ними и все представление, что Божия благодать и помощь даются по частям и связаны таинственным образом с определенными вещественными предметами. Таинству оно противопоставило слово, а представлению о даровании Божией благодати по частям - убеждение, что существует одна благодать, именно самого Бога иметь милостивым. Лютер в своем сочинении "О Вавилонском пленении" не потому отрицал весь сакраментализм, что он сам был слишком просвещен - в нем было еще достаточно суеверия для очень отталкивающих утверждений, - но потому, что он испытал на себе, что всякая "благодать", не дающая душе живого Бога, является обманом. Вследствие этого все учение о таинствах представлялось ему покушением на Божие величие и, вместе с тем, порабощением души.
В-пятых, оно протестовало против двойной нравственности и тем самым против "высшей", против утверждения, что Богу особенно угодно, когда не применяются вложенные в Его творение силы и дарования. Реформаторы глубоко чувствовали, что мир с его радостями должен погибнуть; нельзя представлять себе Лютера современным человеком, радостно и уверенно чувствовавшим себя сыном земли. Скорее напротив: его, как и средневековых людей, воодушевляло стремление освободиться от мира и расстаться с "юдолью печали". Но так как он был убежден в том, что человек ничего не может и не смеет дать Богу, кроме доверия, то относительно положения христианина в мире он пришел к совершенно другим убеждениям, чем строгие монахи предыдущих столетий. Раз пост и аскеза не имеют цены для Бога, раз они не приносят пользы и ближним, и раз Бог является творцом всего, то наиболее благоразумным будет каждому человеку оставаться в той роли, какую назначил ему Бог. Исходя отсюда, Лютер приобрел радостность и доверие к земным установлениям, контрастирующие с его прежним враждебным миру настроением и действительно победившие его. Он решительно заявляет, что все состояния - власть, брак и т. д., кончая положением слуг и служанок, являются угодными Богу и потому истинно духовными состояниями, в которых следует служить Богу: верная служанка стоит выше, чем созерцательный монах. Христиане не должны изощряться в искании новых путей, но проявлять терпение и любовь к ближним, каждый в своем призвании. Отсюда получается у него представление о самостоятельном праве на существование всех мирских учреждений и поприщ: они не только терпимы, они не от церкви получают нечто подобное праву на существование, - нет, они имеют на него право сами по себе и представляют обширную область, в которой христианин должен проявлять свою веру и любовь; их надо уважать даже там, где Божие откровение в Евангелии еще совершенно неизвестно.
Таким образом, тот самый человек, который по своим личным склонностям ничего от мира не требовал и в душе которого жила только забота о вечности, освободил человечество от гнета аскезы. Этим он в полном смысле слова положил начало жизни нового времени; он снова дал ей независимость по отношению к миру и чистую совесть при всякой земной работе. Этот плод достался ему не потому, чтобы он секуляризировал религию, но потому, что он так серьезно и глубоко понял ее: она должна все собою проникать, оставаясь сама свободна от всего внешнего.
