Часто ставился вопрос, была ли реформация делом немецкого духа, и если да, то в какой степени. Я не могу здесь касаться этой сложной проблемы; мне кажется, однако, очевидным, что решающее религиозное переживание Лютера нельзя ставить в связь с его национальностью, но что выводы, которые он из него сделал, как положительные, так и отрицательные, обличают в нем немца и принадлежат истории Германии. С того момента, когда немцы стали пытаться действительно освоиться с переданной им религией, - а это началось только с XIII века - они начали подготовлять и реформацию. И подобно тому, как восточное христианство по праву называют греческим, средневековое западное - римским, так реформационное можно назвать германским, несмотря на Кальвина, так как он был учеником Лютера, и влияние его было наиболее сильно не среди романцев, а среди англичан, шотландцев и нидерландцев. Немцы понимают под реформацией стадию во всеобщей истории церкви; о славянах, однако, этого сказать нельзя.
Отказ от аскезы, которая никогда не была для немцев таким безусловным идеалом, как для других народов, и протест против религии как внешнего авторитета, могут быть объяснены как из Павлова Евангелия, так и из немецкого духа. Теплоту и сердечность Лютера в проповеди и его прямодушие в полемике немецкая нация также признала раскрытием своей собственной души.
Мы коснулись в предыдущей лекции главных областей; в которых Лютер заявил настойчивый и важный по последствиям протест. Я мог бы прибавить еще многое, - например, возражения, направленные им, в особенности в начале его реформаторской деятельности, против всей догматической терминологии, ее формул и выражений ее учения. Одним словом, он протестовал потому, что хотел вернуть людям христианскую религию в ее чистом виде, без священства и жертв, без внешних авторитетов и законов, без священных церемоний, без всех тех цепей, которыми хотели связать между собою здешний и потусторонний мир. При таком взгляде на нее реформация идет не только дальше XI века, не только дальше IV или II, но к началу самой религии. Сама того не зная, она изменила и устранила даже такие формы, которые уже существовали в апостольское время; так, в дисциплине - пост, в администрации - епископов и диаконов, в учении - хилиазм и т. д.
Но как же теперь представляется новое создание как целое, после его преобразования реформацией и революцией, в его отношении к Евангелию? Можно сказать, что в четырех главных пунктах, выдвинутых нами в предыдущей лекции, идеал Евангелия, действительно, был снова достигнут - в глубине и духовности, в основной идее милостивого Бога, в служении Богу в духе и истине и в представлении о церкви как об общине, объединенной верой. Должен ли я доказывать это по пунктам, или мы усомнимся в этом убеждении только потому, что христианин в XVI и XIX веках выглядит все-таки иначе, чем в первом? А что глубина и индивидуализм, развернувшиеся благодаря реформации, соответствуют особенностям Евангелия, несомненно.
Затем, учение Лютера об оправдании передает не только идею Павла, несмотря на некоторые различия, но точно совпадает по цели и с проповедью Иисуса. Сознавать Бога, как отца, иметь Бога милостивого, надеяться на Его промысел и благодать, верить в прощение грехов - это является решающим и там и здесь. Даже в мрачное время лютеранской ортодоксии Павел Гергардт в своих песнях "Если Бог за меня, то пусть все идет против меня", "Поручай свои пути" (Befiehl du deine Wege) и др. сумел дать такое прекрасное выражение этому основному евангелическому убеждению, что видно, насколько прочно оно пронизало собою протестантизм.
Далее: истинное богослужение не должно быть ничем иным, кроме признания Бога в прославлении и в молитве, и служение ближнему является также служением Богу, - это взято непосредственно из Евангелия и из согласующихся с ним наставлений Павла. Наконец: истинная церковь объединяется Святым Духом и верой, она является духовной общиной братьев и сестер - это убеждение стоит на одной высоте с Евангелием и совершенно ясно высказано Павлом. Поскольку реформация восстановила все это и признала Христа единственным искупителем, она может называться евангелической в самом строгом смысле слова, и поскольку эти убеждения, несмотря на все ограничения и наслоения, являются и до сих пор руководящими в протестантских церквах, и они могут с полным правом называть себя евангелическими.
Но то, что было здесь достигнуто, имело и свою темную сторону. Когда мы задаем вопрос, чего стоила нам реформация, и в какой мере она провела свои принципы, эта темная сторона явственно выступает перед нами.
1. Даром в истории ничего не достается, и насильственное движение должно быть оплачено вдвойне. Чего же стоила нам реформация?
Я не буду говорить о том, что единство западной культуры было нарушено тем, что реформация была принята только одной частью западной Европы, так как разнородность и свобода дальнейшего развития принесла нам большую выгоду. Но необходимость устраивать новые церкви, как церкви государственные, имела очень тяжелые последствия.
Правда, церковное государство хуже их, и его сторонники не имеют никаких, оснований хвалиться перед государственными церквами; но и последние - не являющиеся, однако, последствием разрыва с высшей церковной властью, но подготовлявшиеся уже в XV веке - все же создали стеснения. Они ослабили чувство ответственности и активность евангелических общин и к тому же вызвали не лишенное оснований требование, чтобы церковь считалась учреждением государства и приспособлялась к нему. Правда, в последние десятилетия многое сделано, чтобы, благодаря большей самостоятельности церквей, противостоять этому требованию; но необходимы еще дальнейшие успехи в этом направлении, именно в отношении свободы отдельных общин. Насильственно не следует порывать связь с государством, так как церкви обязаны ему и многими выгодами, но надо способствовать тому развитию, в которое мы вступили. При этом разнообразие церковных организаций не является вредным; оно напоминает, напротив, сильнейшим образом о том, что все эти формы создались свободно.
Затем, протестантизм в полемике с католичеством должен был особенно подчеркнуть внутреннюю сторону религии и sola fide. Но формулировать учение, которое должно встать в резкую оппозицию к другому, всегда бывает опасно. "Заурядный человек" слышал не без удовольствия, что "добрые дела" не нужны, даже опасны для души. Лютер не ответствен за то удобное превратное толкование, которое соединялось с его учением; но с самого начала в немецких реформационных церквах надо было возвышать голос против нравственной распущенности и недостаточной строгости в исполнении нравственного закона. Слова: "Аще любите мя, заповеди моя соблюдите" - незаслуженно отступили на задний план. Только пиетизм снова признал их центральное значение. До тех пор, в противоположность католическому "оправданию делами", центр тяжести нравственности угрожающе передвинулся в противоположную сторону. Но религия - не только настроение, но настроение и действие, вера, действующая в совершенствовании и любви; евангелические христиане должны еще этому лучше научиться, чтобы им не пришлось краснеть.
Еще нечто тесно связано с только что сказанным. Реформация упразднила монашество и должна была его упразднить. Она справедливо объявила излишней смелостью обязать себя данным обетом на всю жизнь к аскетизму; она справедливо признала каждую светскую деятельность, добросовестно исполняемую перед лицом Бога, равной монашеству, даже превосходящей его. Но тут возникло нечто такое, чего Лютер не предвидел и не хотел: "монашество", такое, как оно возможно и необходимо в евангелическом смысле, исчезло вообще.
Однако, каждое общество нуждается в личностях, которые живут исключительно для его целей; так и церковь нуждается в добровольцах, которые отказались бы от всякого другого призвания, отреклись бы от "мира" и посвятили бы себя всецело служению ближним, не потому что это призвание было "высшим", но потому, что оно необходимо, и потому, что из живой церкви должно исходить и такое побуждение. Но ему препятствовало в евангелических церквах диссидентское положение, в которое они должны были находиться по отношению к католицизму. Это - та дорогая цена, которую мы должны были заплатить; ее нисколько не может уменьшить то соображение, сколько простого и неподдельного благочестия было зато вызвано в доме и семье! Но мы можем радоваться, что в наш век сделан почин наверстать потерянное. В диаконисах и других родственных явлениях евангелические церкви снова приобретают то, что они когда-то оттолкнули от себя, потому что не могли признать в его тогдашнем виде. Но это должно еще развиться гораздо богаче и разностороннее!
2. Реформации пришлось не только дорого заплатить, но ей не удалось и пересмотреть свои новые убеждения во всех вытекающих из них последствиях и провести их в чистом виде. Речь идет не о том, что она не везде создавала только ценное и прочное - это невозможно, и кто бы мог желать этого! Нет, ее формы остались неоконченными даже там, где поначалу можно было ожидать большего.
Здесь действовали разные причины. С 1526 года евангелические местные церкви основывались очень поспешно; им приходилось замкнуться и быть уже "готовыми", когда еще многое было в текучем состоянии. К этому еще присоединялось то, что недоверие по отношению к левому лагерю, к "мистикам", заставляло реформацию энергично бороться с направлением, с которым она могла бы еще пройти вместе значительную часть пути. То, что Лютер ни в каком случае не хотел у них учиться и недоверчиво относился даже к собственным убеждениям, если они совпадали с убеждениями "мистиков", жестоко отомстило за себя, и за это было заплачено евангелическим церквам в просветительскую эпоху. Надо сказать еще больше, даже подвергаясь опасности быть причисленным к унижающим Лютера: этот гений обладал силой веры, подобной Павлу, и через это имел огромное влияние на умы; но он не стоял на высоте сознание, уже доступного его времени.
Это уже был не наивный век, но очень тревожный и прогрессирующий, в котором задачей религии было идти вровень со всеми духовными силами. В этот век ему приходилось быть не только реформатором, но также духовным руководителем и учителем: он должен был для нескольких поколений набросать новое миросозерцание и картину истории, так как не было никого, кто помог бы ему, и никого, кроме него, не хотели слушать. Но он не был в союзе со всеми светлыми силами знания. Наконец, он во всем хотел вернуться к первоисточнику, к самому Евангелию, и поскольку это было возможно путем интуиции и личного опыта, он это сделал; к тому же он хорошо изучил историю и победоносно пробился во многих местах через боевую линию традиционных догматов. Но надежное знание истории их было тогда невозможно; еще более недостижимо было историческое знакомство с Новым Заветом и первоначальным христианством. Удивительно, как несмотря на это Лютер так много угадал и правильно оценил. Стоит только прочитать его предисловия к новозаветным книгам или его сочинение "О церквах и соборах". Но он совершенно не заметил многих проблем, не говоря уже о том, что не был в состоянии их разрешить и потому был бессилен отличить ядро от оболочки, первоначальное от наносного.
Как можно после этого удивляться, что реформация как учение и историческое миросозерцание была еще чем-то совершенно не законченным и что там, где она не видела никаких сомнений, должна была возникнуть путаница в ее собственных мыслях? Она не могла, как Афина Паллада, выйти законченной из головы Юпитера - как учение, она могла указать только свое начало и должна была рассчитывать на дальнейшее развитие. Но, быстро выливаясь в твердые формы местных церквей, она близка была к тому, чтобы самой отрезать себе путь к дальнейшему развитию.
По отношению к запутанности и преградам, которые она сама себе ставила, будет достаточно указать на главные пункты: во-первых, Лютер придавал цену только Евангелию, только тому, что действительно освобождает и связывает совесть, что каждый может понять, даже слуга и служанка. Но затем он не только включил в Евангелие древние догматы о Троице и двух природах (он не был в состоянии исследовать их исторически) и создавал новые, но и вообще не умел точно различать "учение" и Евангелие, далеко отставая в этом от Павла. Неизбежным следствием было то, что интеллектуализм не был побежден, что снова создалось схоластическое учение как необходимое условие спасения, что среди христиан вновь образовалось два класса - таких, которые понимают учение, и таких, которые связаны способом понимания первых, потому что являются несовершеннолетними.
Во-вторых, Лютер был убежден, что "словом Божиим" является только то, благодаря чему человек внутренне перерождается, то есть возвещение свободной благодати Божией в Христе. В зените своей жизни он был свободен от какого-либо рабства перед буквой, а потому как мог он различать закон и Евангелие, Ветхий и Новый Завет, как мог он разобраться в самом Новом Завете? Он не хотел ничего знать, кроме сущности, открывающейся в этих книгах и доказывающей их власть над душами. Но он не дошел до конца. В тех случаях, когда буква ему лично представлялась важной, он требовал покорности слову "так написано", требовал это категорически, забывая, что он сам для других изречений Священного Писания объявил слово "так написано" необязательным.
В-третьих, благодать есть прощение грехов, а потому уверенность в милостивом Боге - жизнь и блаженство. Как часто повторял это Лютер и всегда добавлял, что деятельным здесь является слово, что единение души с Богом в доверии и детском благоговении приобретается благодаря слову Божию; дело идет здесь о личных отношениях. Но тот же самый человек впутался в тягостные споры о средствах приобретения благодати, о причащении и крещении детей. В этой борьбе он подвергался опасности снова променять свое высокое понимание благодати на католическое и пожертвовать основным взглядом, что дело идет о чем-то чисто духовном и что наряду со словом и верой все остальное цены не имеет. Наследство, оставленное им здесь своей церкви, было роковым!
В-четвертых, отпавшая церковь, которая должна была быстро развиваться в борьбе с римской и под ее давлением, не без оснований признавала свою правду и свое право на существование в восстановлении Евангелия. Но между тем как она украдкой отождествила последнее со всем содержанием своего учения, в нее - также украдкой - проникла мысль: "Мы, т. е. возникшие теперь партикуляристические церкви, являемся истинной церковью". Сам Лютер, правда, никогда не мог забыть, что истинной церковью является святая община верующих, но и ему было неясно, как относится к ней возникшая тогда видимая новая церковь. Впоследствии это печальное недоразумение получало все большее право гражданства. "Мы - истинная церковь, потому что мы обладаем истинным учением". Благодаря этому, наряду с дурными последствиями самоослепления и нетерпимости, утвердилось еще более то вредное разделение на богословов и пасторов, с одной стороны, и мирян - с другой, о котором мы уже говорили. Если не в теории, то на практике снова установилось, как в католицизме, двойное христианство, и, несмотря на борьбу против пиэтизма, оно не побеждено и до сих пор: богослов и пастор должны быть представителями всего учения, должны быть ортодоксальны; мирянину же достаточно усвоить главные его части и не затрагивать ортодоксии.
Еще недавно мы рассказывали, как один очень известный человек высказался о неудобном теологе, что он желал бы, чтобы тот перешел на философский факультет: "Тогда мы имели бы, вместо неверующего теолога, верующего философа". Это вполне последовательно при той точке зрения, что учение и в евангелических церквах представляет собою нечто раз навсегда установившееся и притом нечто столь трудное, что нельзя и предполагать, чтобы миряне были его представителями. Но на этом пути и в случае усиления и упрочения также и других противоречий протестантизм грозит обратиться в жалкое повторение католичества. Я называю его жалким, потому что двух вещей ему все-таки не удастся достигнуть, а именно: папства и монашествующего духовенства. Безусловный авторитет, какой имеет католик в лице папы, не может создаться ни из буквы писания, ни из исповедания веры, заключенного в символах, а к монашествующему духовенству протестантизм уже не в состоянии вернуться. Он сохраняет свое областное церковное устройство и свое женатое духовенство; и то, и другое выглядит не особенно величественно по сравнению с католицизмом, если бы евангелические церкви захотели соперничать с ним в этом отношении.
Господа! Дело протестантизма еще, слава Богу, не так плохо, чтобы все несовершенства и неясности, с которых он начал, могли взять верх и совсем исказить и задушить его истинную сущность. Даже те из нас, которые убеждены в том, что реформация XVI века является чем-то замкнутым в себе и законченным, все же ни в каком случае не хотят отказаться от решающих основных идей реформации, и существует обширное поприще, на котором единодушно работают все серьезные евангелические христиане. Но если они не видят, что продолжение реформации в духе чистого разумения слова Божия является вопросом жизни для протестантизма, - это продолжение принесло уже богатые плоды в евангелической унии - то пусть они, по крайней мере, дадут простор свободе, за которую стоял Лютер в свои лучшие дни: "Пусть умы сталкиваются и сшибаются; если некоторые прельстятся этим, - ничего, таков закон войны; где спор и битва, там некоторые должны пасть и быть ранены, но кто хорошо сражается, будет награжден".
Католизация евангелических церквей - я не хочу сказать, что они этим станут папскими, но все же церквами закона, учения и обрядности - является потому такой жгучей опасностью, что три могущественные силы работают вместе в пользу этого процесса развития. Первая из них - индифферентизм масс. Всякий индифферентизм толкает религию на ту ступень, где стоят авторитет и традиция, но также и священство, иерархия и культ, состоящий из обрядов. Туда толкает он религию, чтобы потом жаловаться на ее поверхностность, на ее отсталость и на "притязания" духовенства; он в состоянии в одно и то же время поднимать эти жалобы и презрительно осмеивать всякое живое проявление религии - и поклоняться каждому обряду. Этот индифферентизм совершенно неспособен понять евангелическое христианство, он инстинктивно стремится его подавить и в противовес ему восхваляет католицизм. Во-вторых, здесь заслуживает внимания то, что я назвал бы "естественной религией": те, которые живут страхом и надеждой, ищут в религии прежде всего авторитета, хотят освободиться от ответственности за себя и жаждут обеспечения; те, которые ищут "придатка" к жизни, либо в дни радости, либо в наиболее тяжком горе, которые ищут эстетического удовлетворения или чуткой помощи, пока не поможет время - все они также, сами того не сознавая, толкают религию на ступень католицизма; они хотят "чего-нибудь прочного", они хотят еще многого другого, возбуждений и помощи всякого рода, но евангелического христианства они не хотят. Однако, последнее, если оно уступит таким пожеланиям, станет католическим христианством.
Третью силу я называю неохотно, и все же я не имею права о ней умолчать; это -- государство. Ему нельзя ставить в вину, что оно в религии и в церкви ценит больше всего консерватизм и второстепенное ее значение, т. е. влияние на благочестие, покорность и порядок. Однако, именно вследствие этого оно оказывает давление в этом направлении, запрещает в церквах все опасное и старается удержать их от всякого внутреннего движения, которое может поставить на карту их единство и их "общественную пользу"; оно покушалось даже часто приравнять церковь к полиции и пользоваться ею как орудием для поддержания государственного порядка. Это можно оправдать, пусть государство берет средства своего могущества везде, где оно их находит; но церковь не должна становиться покорным орудием, так как, кроме всех губительных последствий, какие это будет иметь для ее значения и авторитета, она станет на этом пути внешним учреждением, в котором порядок важнее духа, форма важнее сущности, покорность ценнее истины.
Для противодействия этим трем столь разнородным силам следует поддерживать строгость и свободу евангелического христианства. Одна теология этого сделать не может; здесь требуется твердость христианского характера. Если евангелические церкви не будут сопротивляться, они будут оттиснуты назад. Из таких свободных организаций, какими были Павловы общины, возникла некогда католическая церковь, - кто поручится, что не станут католическими и церкви, источником которых была "Свобода христианина"?
Но Евангелие даже и в этом случае не погибнет: это доказывает история. Его по-прежнему можно будет найти, как красную нить в ткани, и где-нибудь оно снова выйдет наружу и освободится от окружающих его пут. Оно не потухло и в разукрашенных снаружи, но разрушающихся внутри храмах греческой и римской церкви. "Смело иди вперед, - внизу, в глубине свода, ты еще найдешь алтарь и его святую, вечно горящую лампаду".
Это Евангелие соединилось со спекуляцией и культовой мистикой греков и в них все-таки не погибло; оно было соединено с римской мировой монархией, но даже и в этом сочетании уцелело, даже дало еще возможность родиться реформации! Изменились только его догматическое учение и строй культа. Больше того - за него хватались чистейшая простота и глубочайшие мыслители; оно было дорого Франциску и Ньютону. Оно пережило переворот в миросозерцании; оно сбросило, как одежду, идеи и формы, бывшие когда-то святыми; оно приняло участие в общем прогрессе культуры: оно одухотворилось и с ходом истории научилось лучше применять свои нравственные принципы. Со своим утешением входило оно во все времена в души тысяч людей и уничтожало в них всякое бремя и побеждало все преграды. Если мы имели право сказать, что Евангелие является познанием и признанием Бога как отца, уверенностью в спасении, смирением и радостью в Боге, деятельной силой и братской любовью; если для этой религии важно, чтобы за проповедью не забывали основателя и за основателем проповеди, - то история показывает, что это, действительно, осталось в силе и постоянно снова пробивается наружу.
Вы, может быть, пожалели, что я не коснулся нашего современного положения, именно отношения Евангелия к нашему теперешнему духовному состоянию, ко всему нашему миросозерцанию и мировой задаче. Но чтобы успешно выполнить это по отношению к конкретному положению, понадобилось бы больше времени, чем два-три часа; относительно же сущности дела необходимое сказано, так как в истории христианской религии мы со времени реформации не пережили никакой новой стадии. Наше миропознание перенесло огромные перевороты - каждое столетие со времени реформации знаменует прогресс, в особенности два последних, - но сил и принципов реформации, рассматриваемых с религиозной и этической точки зрения, мы не переросли еще и не заменили новыми. Нам стоит только принимать их в чистом виде и мужественно применять, и тогда современные знания не представят для них никаких новых затруднений. Действительные трудности, стоящие перед религией Евангелия, вечно старые. Им мы ничего не можем "доказать", так как наши доказательства являются в данном случае только видоизменениями наших убеждений. Но ходом, который приняла история, открылось широкое поприще, на котором христианское братское чувство должно проявиться совершенно иначе, чем оно сумело и могло это сделать в предыдущие века, - именно социальное. Здесь лежит великая задача, и в зависимости от того, в какой мере мы ее выполним, мы будем в состоянии бодрее ответить на самый глубокий вопрос, на вопрос о смысле жизни.
Господа! Религия, т. е. любовь к Богу и любовь к ближним, является тем, что дает смысл жизни; наука не может его дать. Я могу говорить это по собственному опыту, как человек, серьезно работавший над ней в продолжение тридцати лет. Великое дело - чистая наука, и горе тому, кто ее низко ценит или заглушает в себе потребность знания! Но на вопросы: откуда, куда и зачем - она не дает ответа и теперь, как и две или три тысячи лет тому назад.
Она, правда, говорит нам о фактах, обнаруживает противоречия, связывает между собою явления и исправляет обманы наших чувств и представлений. Но где и как начинается линия мира и линия нашей собственной жизни, - та линия, один лишь кусочек которой она нам показывает, - и куда ведет эта линия, этого наука не объясняет. Но если мы с твердой волей будем отстаивать существование тех сил и ценностей, которые светят нам в зените нашей душевной жизни, как наше высшее благо, даже как наше истинное "я"; если мы будем достаточно вдумчивы и мужественны, чтобы придавать им цену истины и по ним направлять нашу жизнь, и если мы тогда оглянемся на ход истории человечества, проследим развитие и усердно и смиренно будем искать в ней сродных душ, - то мы не впадем в пресыщение и малодушие, но убедимся в существовании Бога, того Бога, которого Иисус Христос назвал Своим Отцом и который является и нашим Отцом.
