Ст. 1-2. Увещаю вас ныне, братья, по милости Божьей, предоставить ваши тела как живую, святую, благоугодную Богу жертву: ваше надлежащее богопочитание! Не подчиняться существующему образу мира сего, но его грядущему изменению [1] через обновление вашего мышления, чтобы познать, что есть воля Божья, доброе, благоугодное и совершенное.
«Увещаю вас ныне, братья». Что может означать проблема этики, только что (Рим. 6:12-23; Рим. 8:12-13) настойчиво появившаяся перед нами, если не великое смятение? Мысль о Боге означает смятение для всего человеческого действия, и ввиду этого никакой разговор о Боге не может окончиться гармонически, поскольку его ведут непонимающие, теряющие из виду предмет разговора люди (и разве кто-нибудь не таков?). Проблема этики означает категорическое напоминание и подчеркивание: предмет этого разговора - не что-то объективное, не высший или низший мир, не метафизика, не богатство духовных переживаний, не трансцендентный омут, но известная нам жизнь человека в природе и культуре; именно эта жизнь, потому что ведущий такой разговор всегда сам необходимо и очевидно должен жить и действительно тем или иным образом живет. Появление этической проблемы означает гарантию так часто подчеркиваемой экзистенциальности использованных во время этого разговора терминов, гарантию того, что постоянно повторяемая нами формула «сам Бог, только Бог!» не обозначает божественную «вещь», противостоящую нам идеальность, но неизъяснимое божественное отношение, в котором мы находимся как люди. Эти понятия и формулы возникают в бытии, обладании и действии человека в его мире, который так взволнован и напряжен, причем они возникают именно в своей абстрактной нечеловечности и чуждости миру. Однако сущность такого абстрагирования воспринята абсолютно неверно, если эти понятия и формулы рассматривают как «отделенные» от своего предмета, не связывая их постоянно с конкретностью нашей повседневной жизни. Для понимания Послания к Римлянам необходимо настоятельно рекомендовать чтение разнообразной мирской литературы, прежде всего газет. Ибо мышление, если оно истинно, есть мышление жизни, поэтому оно есть и мышление Бога. Именно взирая на жизнь, необходимо идти по этим запутанным путям, блуждать в такой неслыханной дали. Именно в запутанной, подобной калейдоскопу взволнованности и напряженности ее линий, и никак иначе, это мышление начинает соответствовать жизни. Жизнь - не проста, не пряма, не однозначна. Проста, пряма и однозначна всегда лишь поверхность отдельных явлений, однако никогда и нигде - их глубина, их связь, кризис, в котором находится все возникающее, реальность, о которой оно свидетельствует. Именно диалектическое мышление как вопрос о глубине, связанности и реальности жизни достигает своей цели - привести к размышлению о смысле жизни, сделать возможным толкование жизни. Если бы пути этого мышления были более прямыми, менее искривленными, более обозримыми, то это было бы наиболее верным признаком того, что они проходят мимо жизни, то есть мимо кризиса, в котором находится эта жизнь. Доктринарным является не так называемое «сложное», но всячески превозносимое «простое» мышление, которое всегда полагает, что оно знает то, чего оно в действительности не знает. Настоящее мышление не может обладать такой желаемой прямолинейностью, оно должно быть так нечеловечно и чуждо миру потому, что оно само не есть биологическая функция, но оно означает вопрос, ответ на который есть возможность всех биологических функций. Ибо как вопрос об этом ответе оно само не есть акт, но предпосылка. Не существует предпосылки самой по себе, но лишь предпосылки акта, и именно отсюда появляется эта преломленная линия истинного мышления, которая снова и снова навлекает на него обвинение в интеллектуализме. Но это обвинение необходимо обязательно принять во внимание. Строго говоря, эта апология мышления защищает лишь чистое мышление, мышление самого Бога. Нам же знакомы только виды мышления, которые, само собой разумеется, как таковые представляют собой и биологические функции. Лишь ввиду того, что они невидимо причастны чистоте предпосылки, они защищены от подозрения в том, что их сложность - это только случайность и причуда, они защищены от предпочтительного обращения к другим, «более простым» образам мышления. Поскольку Павел в Послании к Римлянам также совершает акт мышления (и мы вместе с ним), то не вполне понятно, что его диалектика оправдана как отблеск божественного мышления, то мы не сразу с чистой совестью предполагаем, что наше мышление - это мышление жизни, то мы не можем отклонить необходимость особой «этики», соответствующей «догматике» Павла (собственно говоря, мы так и считаем), как абсолютно излишнюю и бессмысленную, мы, очевидно, должны впасть в великое беспокойство через проблему этики. Проблема этики напоминает нам о том, что не акт мышления как таковой, но его невидимое начало, его чистая предпосылка в своей отчужденности от мира оправдана тем, что именно она соответствует полноте конкретности. Она напоминает нам об истине Божьей, которая никогда не дана и не разумеется сама собой, даже в высочайшем акте мышления. Парадоксальным образом именно притязание повседневного события, тесно охватывающего акт мышления, говорит нам, что разговор о Боге происходит не ради разговора, но ради Бога. Подобно тому, как мысль о Боге нарушает все человеческое бытие, обладание и действие, проблема этики должна нарушить этот разговор, чтобы напомнить ему о его предмете, должна прекратить его, чтобы придать ему надлежащую связь, должна убить его, чтобы оживотворить. Итак, в этом смысле: «Увещаю вас, братья!» Прервитесь, вы, совместно думающие, совместно совершающие паломничества, совместно молящиеся, прервитесь в вашем мышлении, чтобы оно было мышлением о Боге, прервитесь в вашей диалектике, чтобы она осталась диалектичной, прервитесь в вашем познании Бога, чтобы оно было тем, что оно означает: великим, спасительным смятением и прерыванием, которое Бог уготовляет человеку во Христе, чтобы призвать его домой, в мир своего Царства!
«По милости Божьей» я обращаюсь к вам. Итак, здесь не открывают никакую иную книгу и даже никакую иную страницу. Здесь не следует рекомендовать никакую «практику» наряду с теорией, но необходимо констатировать, что именно «теория», из которой мы исходим, представляет собой теорию практики. Мы говорили о «милости Божьей», о благодати, воскресении, прощении, духе, избрании, вере - во многих различных преломлениях это всегда тот же самый свет нетварного света. Отсюда проблема этики, отсюда вопрос: как нам жить? что нам делать? У нас есть странное стремление к удаленным вещам или к мышлению самому по себе, которое ведет к тому, чтобы снова и снова обратить наш взор к невидимому центру внимания, к неприступному свету. Настоящее положение дел (в Риме I в. и повсюду во все времена) в его абсолютной конкретности было (Рим. 1:18 сл.) исходной точкой, из которой мы вступили на наш запутанный путь мышления. Мир, как он есть, в котором мы должны желать и действовать, стал для нас поводом задуматься о том, что он есть, то есть о том, как мы должны жить в нем, что мы должны делать в нем. И ныне в качестве сущности этого мира нас встречает великий неразрешенный вопрос, и как ответ на этот вопрос - Христос, милость Божья. Именно потому, что «милость Божья» противостоит нам как ответ в этом (великом, неразрешенном!) вопросе, она должна стать для нас «увещанием», то есть (как этот ответ в этом вопросе!) прежде всего правильно и принципиально заостренной постановкой вопроса, из которого мы исходили. «Милость Божья», не теряя своей потусторонности, становится окончательным определением противоположной ей принадлежности этому миру. Мы снова находимся перед проблемой принадлежности этому миру нашего бытия и существования, снова (и ныне нам неизбежно указано на это) перед вопросом жизни, желания и действия; связь человека с Богом, прекращение человеческой принадлежности этому миру, наиболее радикальная атака на все противостоящее, второе, иное - это, как мы уже неоднократно видели, есть смысл их потусторонности, смысл свободы Божьей. Но именно в своей абсолютной принадлежности потустороннему все они становятся принадлежащими этому миру как «увещание». Место, где происходит это «увещание», никоим образом не может быть человеческой высотой, с которой доброжелательные учителя пытаются морализировать, призванные и непризванные пророки - бросать гневные взгляды, воображаемые и действительные мученики - сетовать по поводу человечества. Если речь должна идти о какой-то церкви, то это - осознающая свою окончательную и неразрушимую солидарность с так называемым «миром смерти», надеющаяся лишь на Бога церковь. Если должна возникнуть этика, то здесь невозможно ничего иного, кроме критики всего этического, то есть основательное (по возможности происходящее при полном развороте на 360 градусов) обращение проблематики нашей жизни в одной из ее точек. Это прежде всего означает величайшую осторожность во всех позитивных и негативных оценках и суждениях в отношении возможного для человека желания и действия, причем не потому, что они могли бы стать слишком радикальными, но как раз потому, что они недостаточно радикальны. То, что звучит с высот, из торжествующих церквей, никогда и нигде не есть великое смятение, вызывающее бедствие человека. Это находящаяся в нашем мире потусторонность, нечто человеческое, слишком человеческое, даже если оно принимает вид чего-то такого трансцендентного. Говорящие что-либо «против» других, но одновременно не уничтожающие и самих себя, пусть молчат в общине. В рамках этической проблематики лучше отказаться от многословия, чем сказать всего лишь одно лишнее слово. Решающее слово всегда может быть только обнаружением действительного существования этой проблематики (во всем и для всех!). Решающее слово должно быть радикальным словом, и радикально только то слово, которое (якобы «теоретически», в действительности же только «практически»), преодолевая все (кажущиеся!) промежуточные звенья, указывает прямо на милость Божью как на единственное достаточное основание и цель проблематики нашей жизни, это то слово, которое именно в своем радикализме представляет собой слово милости, понимающее слово, слово, понимающее все отдельное, ближайшее, конкретное в его бытии и существовании (и тем самым понимающее универсальное и экзистенциальное - никогда и нигде не конкретное и не существенное). «Увещание» - это не просто требование, «увещание» - это действие благодати как требование, признание всего того, что есть, как оно есть, ради того, что оно не есть. Благодать означает: не судить, ибо суд уже произошел. Благодать означает: самоочевидность неспокойной совести в рамках скверного мира, но именно в этой самоочевидности неспокойной совести - неслыханно новая возможность (никогда и нигде не «благой»!) утешенной совести. «Увещание» означает тем самым действие благодати (с Лютером и Достоевским против францисканства и Толстого), позволяющее видеть, открывать предзаданное, обращаться к нему в данном, причем никогда и ни в коем смысле не как обособленное, не как существующее в самом себе и для самого себя рядом с ним или над ним. «In medio inimicorum regnum Chirsti esty ut Pslamus dicit» (лат. Посреди врагов Царство Христа, как говорит псалом. - Прим. пер.) (Лютер). Увещать таким образом можно только оттуда, где фарисеи и мытари находятся в одном ряду, где желающий увещать никоим образом не отделяет овец от козлов и даже не имеет такого намерения, где с его стороны вообще не существует никакого незаконного притязания так называемого «импульса Христа» и, таким образом, никакой моральной скрытой враждебности по отношению, например, к Тирпицу (Tirpitz) [2], к Бетманн-Хольвегу (Bethmann-Hollweg) [3] или к Ленину, но скорее понимание того, что очевидная проблематика таких фигур имеет параллель в объемно раскрывающейся из своего истока более скромной проблематике жизни, что она - лишь теневое изображение абсолютно иной проблематики, перед тревожностью которой любой человек может лишь умолкнуть. Увещание невозможно там, где увещающий уже имеет в кармане набросок программы и соответствующее обвинительное заключение. Совершенно ясно выдает все свои позиции любая мнимая этика, проповедующая с высот человечества, в которой мы снова и снова слышим абсолютно недостаточный, хотя и горячо желаемый абсолютный тон, сопровождающий ее возникновение, слышим прерывающийся, сиплый, хриплый, мало импонирующий голос, который может снова и снова свидетельствовать лишь о титанизме плохого и хорошего человека и о суде, которому подлежит весь титанизм. Увещание возможно лишь там, где право человека основано на том, что он - бесправен, то есть возможно только «по милости Божьей».
«Предоставить ваши тела» - к этому я призываю вас. Мы помним, что в решающем месте (Рим. 6:13,19) мы увидели: благодать как сила воскресения не оставляет нам ничего иного, кроме как быть послушными со всеми нашими «членами», «предоставить их» воздвигнутому против нас самих божественному противоречию. Тем самым существует претензия на «плоть», на «члены». Ибо сам человек, невидимый, исторический человек, которого мы только и знаем, есть именно это тело. «По милости Божьей» он сталкивается с полным взятием под сомнение и конфискацией, осуществленными новым человеком во Христе. Именно это основание и направление этической задачи, именно ее неустранимая потусторонность придает ей серьезность и силу. Перед ее лицом у человека не остается возможности отступления. Чисто внутреннее, чисто душевное, чисто мысленное послушание здесь исключено. Ибо «искренность», «душа», «мышление» перед лицом такой постановки вопроса представляют собой либо (смотря снизу) одну из высших функций «тела», что делает невозможным серьезное разграничение от «низших» функций этого тела и их пребывание в непослушании, или (смотря сверху) не что иное, как нового человека во Христе, из которого и происходит великое смятение, неизбежное для старого человека «тела». Итак, именно в перспективе благодати, «милости Божьей», которые человек не заслужил и не может заслужить, в перспективе кризиса от смерти в жизнь, который есть единственная надежда каждого человека, отношения с Богом, в которых он находится, приобретают абсолютный характер, требующий и вынуждающий его послушание, этика приобретает эсхатологическую напряженность, без которой она не есть этика. Благодать означает божественную нетерпимость, недовольство, ненасытность. Благодать означает, что Бог требует абсолютно все. Благодать - это враг любой, в том числе и самой вынужденной «промежуточной этики». Благодать - это секира у корня чистой совести, которой обыватель так хотел бы наслаждаться в своей должности, профессии и политике; человеколюбивая мягкость современного лютеранства снова и снова может дать такую чистую совесть. Нет более безумного недоразумения, чем надеяться или бояться, что благодать могла бы стать местом покоя для «теоретиков» и мистиков (Рим. 6:15-16). Не существует более коварной попытки защиты (морального!) человека, по праву озабоченного своим существованием, кроме как (якобы для того, чтобы избежать этого лютеранского недоразумения) основать этику на находящихся в рамках мира понятиях цели, а не на понятии критического отрицания любых целей, на благах и идеалах - а не на прощении греха. Не существует более безрассудного правила такого настороженного, так вопиющего об этике новообращенного человека, кроме как подозрительного отношения к благодати, попытки сделать из помилования и реализации человека две раздельные функции, перейти по ту сторону благодати к так называемым «попыткам жизненного устройства». Все это в конце концов обязательно приведет к тому, чтобы «тело» вновь обрело свое собственное право. Не существует иного, действительного и действительно этического беспокойства человека, кроме беспокойства через благодать, и лишь благодаря тому, что точка зрения благодати сохраняется на всех уровнях, обеспечивается абсолютная атака на человека, которая представляет собой смысл любой этики.
«Как живуюу святую благоугодную Богу жертву: ваше надлежащее богопочитание». Что может быть в рамках общего положения дел между Богом и человеком смыслом обрисованного здесь первичного этического действия «надлежащего богопочитания»? Ранее (Рим. 6:19,22) его определили как «освящение». Это понятие необходимо раскрыть полнее. Освящать нечто означает выделить, приготовить для Бога, принести и предложить Ему, как это еще более четко определено в понятии жертва. По милости Божьей к человеку обращается увещание предоставить в распоряжение свое тело, то есть свое чувственно-видимоисторическое бытие в качестве «жертвы». Жертва означает отречение, отказ человека в пользу Божества, подарок, сделанный без какого бы то ни было условия. Однако если он сам - объект этого отказа, отречения и дарования, то его жертва может быть только беспощадным признанием этой постановки под вопрос и конфискации, которые ему посылает неведомый Бог; это та жертва, которую он должен приносить через постоянно обновляемое, никогда не завершенное возвращение к милости и свободе Бога, та жертва, силу и величину которой мы наилучшим образом познали в идее двойного предопределения, с которой мы познакомились в главах 9-11. Итак, «увещание» в первичном этическом действии возвращает нас к Тому, в чье имя только и можно увещать. Проблема «этики» идентична проблеме «догматики»: Soli Deo gloria! (лат. Только Богу слава! - Прим. пер.) Но любое вторичное этическое действие, о котором впоследствии еще будет сказано, должно присоединиться к этому первичному, происходить из него, из связи с ним получить свой характер «живого, святого, благоугодного Богу», благого, то есть находящегося под телосом жизни действия (Рим. 6:23). При этом необходимо иметь в виду следующее: жертва - это не человеческое действие, в котором воля Божья приводилась бы в исполнение в том смысле, что жертвующий через свое действие становится органом Бога. Скорее жертва - это демонстрация во славу Бога, требуемая Богом (ибо Бог желает быть почитаемым), но сама по себе она - человеческое действие, такое же хорошее или плохое, как и любое другое действие. Бог остается Богом и по отношению к величайшей жертве, Его воля, как и прежде, шествует своим собственным путем. Лишь ребенок мог бы полагать, что майская праздничная демонстрация есть движение рабочих, это всего лишь демонстрация, что, однако, не препятствует обладающему классовым сознанием рабочему рассматривать свое участие в такой демонстрации как чрезвычайно необходимое. Итак, вся этика, в том числе и первичная этика преломленной линии, склоненного почитания милующего Бога, - это необходимая и нужная демонстрация, но не более. Не существует «попытки жизненного устройства» (даже если бы ее этика была очень высокого качества), в которой происходило бы единение воли Божьей с волей человеческой или наоборот - подъем второй из них в рамках первой, исполнение первой через вторую. Все человеческое действие или бездействие есть повод для указания на единственно действительно достойное этого имени божественное действие. Это железное правило верно и в отношении этики: действие и предпосылка не совпадают! Там, где Царство Божье видят в процессе «органичного роста», или, говоря более честно, но и более подобающе, в процессе «построения», то речь идет не о Царстве Божьем, а о Вавилонской башне. Существует лишь великая всеобщая «попытка жизненного устройства», над которой каждый из нас по-своему трудится в страхе и трепете, но в которой воля Божья и воля человеческая никогда не соприкасаются и не перекрываются даже на толщину волоска. Сама чистота этики требует (и тем самым мы полностью согласны с Кантом!), чтобы не происходило смешения неба и земли. Ибо чистота этики зависит от ее истока, исток же необходимо защитить следующим образом: мы, несмотря на весь романтический напор, продолжаем называть Бога Богом, а человека - человеком. Вызванное этим торможение, разочарование и обезоруживание человека может быть лишь благом. Такому человеку необходимо научиться в своем «обезоруженном состоянии» понимать, о чем идет речь, когда возникает этическая проблема (если он еще не знал этого). В рамках великой всеобщей «попытки жизненного устройства» существует лишь возможность проводить демонстрации - действия, которые как многозначительные указания и свидетельства определены к славе Божьей. Действительно ли они служат славе Божьей - решение этого вопроса полностью должно быть предоставлено Ему, ибо они должны служить Его славе. Он принимает и отвергает. «Он заплатит каждому по делам его» (Рим. 2:6) по своему выбору и оценке. К этим демонстрациям во славу Божью относятся помимо первичного этического действия все вытекающие из него, присоединяющиеся к нему вторичные действия. И именно в этом заключается легитимность согласования последних с первым, их квалификация как «блага»: они возвещают оставление человека, его силы и его права и, таким образом, милость и свободу Бога, они - громкие жалобы о божественном избрании или отвержении и как таковые не желают быть ничем большим, чем образы и свидетельства, будучи в своем значении всегда вновь предоставленными божественному благоволению. Снова и снова (рассматривая снизу: в бесконечном ряду, рассматривая сверху: раз и навсегда) лишь то есть «живая, святая, благоугодная Богу жертва», что не желает быть большим, чем жертва, чем демонстрация, и через такое желание не быть большим не затрагивает свободу Бога. То, что здесь называется обязанностями, добродетелями и благами, находится на этом острие ножа, висит на этой нити, будучи полностью зависимым от того, готов ли исполняющий и заботящийся о них человек действительно пожертвовать, то есть только жертвовать, только демонстрировать и именно тем самым прославить Бога. Ибо все находящееся за этими пределами - зло, даже если бы это была святость и чистота девы-мученицы. Считающий Бога слишком жестоким господином для того, чтобы принести Ему это «надлежащее богопочитание», пусть обратится, ибо у такого человека слишком много благ!
Отсюда само собой вытекает, почему и насколько требуемая по милости Божьей этика должна сводиться к великому смятению человека (каждого человека!). Я призываю вас «не подчиняться образу мира сего, но его изменению». Здесь, очевидно, идет речь о смысле вторичных этических действий, обнаруживающих преломленную линию. Против чего и за что они должны демонстрировать? Все уже сказано тем, что они представляют собой фундаментальные действия принесенного в жертву, то есть не победоносного, не торжествующего, не правообладающего человека (что, однако, не препятствует тому, что они вполне могут иметь форму победы, триумфа и правоты!). «Мир», о котором здесь идет речь, есть этот мир, этот «эон», мир времени, вещей и человека, единственно известный и единственно представимый нам мир, в котором мы живем; это мир, в котором мы нераздельно едины с «плотью» (к ней, само собой разумеется, относилось бы и возможное астральное тело); это мир, в котором человек есть человек и остается им (со всеми своими возможными и мыслимыми межмировыми продолжениями). Этот мир обладает «образом», схемой, основным законом. Закон состоит в общем призыве к (тварному!) свету, к жизни, к полноте, к порождению и, таким образом, к порожденному, к творению. В стремлении к наслаждению, обладанию, успеху, знанию, силе и праву, к совершенству, которое мыслят как нечто, к чему можно стремиться и чего можно достигнуть, то есть к делу, поскольку человек должен быть гениальным (genialis означает, согласно словарю, «свадебный», a genius еще более ясно - «любимое Я»!), таинственным центром этого космоса. Возможно, мы не ошибемся, если содержательно определим «образ мира сего» как «схему эроса». Этот «образ» мира мы все носим во всех наших действиях во все дни до скончания мира. Не следует заблуждаться в отношении того, что могли бы существовать этические действия, возникшие без этого образа, возникшие нагими, то есть не «эротичными», как любовь, честность, чистота, мужество и т. п. Поскольку не существует чистого мышления как акта, то не существует и чистого желания. Поскольку любой акт мышления есть воображение, то и любой волевой акт как таковой - либидо, страсть. Но нельзя и недооценивать наше положение. Если нет никого, кто не носил бы образ этого мира, то нет и никого из носящих его, кто не был бы уже тем самым определен в первичном этическом действии жертвы. Ибо «преходит образ мира сего» (1 Кор. 7:31). Цель этого всеобщего жизненного стремления есть его конец. Рождению очевидно противостоит смерть. Все сотворенное, будь то творение или дело, сотворено для времени. Если произведение или дело обращаются к нам в своей высочайшей красоте (Моцарт!), то тогда, именно тогда, к нам обращается их величайшая печаль. Кто не знает этого? Кто не знает, что наше «тело» - это «тело смерти» (Рим. 7:24), и что в действительности мы не можем ничего сделать, кроме как остановить его «действие» (Рим. 8:13)? Кто не помнит, что это действие заповедано, и кто, вспоминая, не был бы уже определен в этом действии? Кто не был бы экзистенциально уже принесенным в жертву? Мы просто должны сказать тому, что подавляет нас как глубочайшая проблематика и поэтому как глубочайшая истина, настолько же экзистенциальное «да», насколько экзистенциально мы притесняемы им (разве мы знаем кого-нибудь, кто не говорит здесь «да»? - Господь знает своих!), и тогда мы послушны «увещанию», тогда вторичное этическое действие начинается непосредственно с этим первичным, тогда мы «не подчиняемся образу мира сего, но его изменению». Там, где разрушается своеобразие, своеволие, собственная сила и собственное право человека, там, где он - принесенный в жертву и ничто иное (что вполне может произойти в какой-то момент высшего утверждения и развития жизни!), там он действует этически, ибо это - конец мира и воскресение мертвых. Этическая составляющая действия заключается в том, что светит в этом действии - у нас есть основания для того, чтобы выражаться «только» негативно - преодоление человека, ибо оно недвусмысленно не подчиняется образу мира сего, но его изменению. Однако не существует действия, которое само по себе не подчинялось бы образу этого мира, хотя существуют действия, которые сами в себе почти имеют характер божественного протеста против великого заблуждения. Не существует действия, которое подчинялось бы изменению этого мира, хотя существуют действия настолько прозрачные, что они почти дают возможность проявиться свету грядущего дня. Однако верно, что все действия как таковые - только (но почему мы говорим «только»?) об разы и свидетельства о действии Божьем; то, что, будучи действием Божьим, может произойти только (но почему мы говорим «только»?) в вечности и никогда не во времени. Итак, «только» вздымающаяся пыль, благодаря которой можно заметить марширующую колонну, «только» воронка, которая показывает, что здесь разорвалась граната, «только» пещера в горе, которую в конце концов можно обозначить лишь как место в горе, где больше нет горы, есть эта каждая действительная «позиция», эта каждая настолько глубокая и широкая «деятельность», и все они неотложны как доказательство духа и силы рекомендованных и желаемых «дел и фактов». Поскольку при этом обязательно возникает новая позитивность, проявляются новые точки зрения, новое правообладание, новые движущие силы (в старой мировой машине) - причем это происходит постоянно! - то и эти действия (именно так торжественно подчеркиваемая «действительность» таких действий!) полностью подчиняются образу мира сего, а не его изменению. Человек со своей торжествующей «идеей» или со своим «страданием», человек, наслаждающийся своим успехом или своей трагичностью, радостно принимающий или уныло угасающий, извлекающий выгоду или жертвующий всем, живущий или умирающий человек действует и в самых величественных «делах и фактах». Человек при всех этих возможностях в своей гениальности, в своей «свадебности», в своем «любимом Я» все еще может быть совершенно уверенным, неоспоренным и непотрясенным. Необходимо лишь просто обозначить обоснованное сомнение, возникающее и с этой стороны против возможности «свободной смерти». Все эти возможности (и чем выше они поднимаются, тем более окончателен их характер, тем более он правдоподобен!) могут быть просто возможностями Прометея. Как может серьезность и сила этики, серьезность и сила великого смятения заключаться в «делах и фактах»? Однако существуют действия, из которых сияет жертва, принесенный в жертву человек и поэтому не человек в какой-то новой позитивной или негативной человечности, но своеобразие, своеволие, собственная сила, собственное право Бога - Бога Господа. И этот свет мешает человеку, идеальному человеку по схеме Людендорф - Ленин и идеальному человеку по схеме Фоэрстер (Foerster) [4] - Рагац, ибо это атака на человека вообще, на этого человека в этом мире, на гения (и кто не гениален?), атака, которой мы все так опасаемся, ибо все мы так страстно ожидаем ее; ведь все мы, конечно, знаем, что с нами не может случиться ничего лучшего, кроме как окончательно быть избавленными от нашей гениальности. Это провозглашаемый кризис от смерти к жизни. И еще раз: где он не происходит? Кто, возвещая это «увещание», не может рассчитывать на одобрительное слушание? Кто здесь как противник находится на другой стороне? Здесь все атакующие, ибо все атакованные. Здесь все становятся правыми, ибо все - не правы. Вообще немыслима какая-то более сильная атака на оплот дьявола, чем проведенная здесь; однако во время этой атаки могут с грохотом пасть и некоторые мнимые оплоты Бога. Происходящее здесь «не подчиняется образу мира сего, но его изменению».
Что же мы можем сделать для того, чтобы в наших действиях светила жертва, преодоление человека и поэтому слава Божья? Чтобы они были не пустой оболочкой, но спелыми, наливными плодами? К чему можно увещать, приглашать, призывать человека в этом направлении? К тому (и мы уже сказали это), чтобы произнести «да» проблематике его бытия, которая есть его истина. Его можно призывать к первичному этическому действию, его - но прежде всего самого себя - можно призывать к покаянию. Это первичное действие, к которому должно присоединиться все вторичное, из которого последнее получает свою силу света, есть «обновление вашего мышления, чтобы познать, что есть воля Божья, доброе, благоугодное и совершенное». Итак, все же снова мышление? Да, мышление! Первичное этическое действие представляет собой совершенно определенное мышление. Покаяние означает переoсмысление. Ключевая позиция этической проблемы, то место, где происходит поворот, указывающий на новое действие, есть это переосмысление. Мы повторяем: и мышление происходит в сфере относительности, и оно никогда само по себе не есть праведность, действительная перед Богом; то, что Бог думает в нас, представляет собой грандиозную иллюзию романтических философов - нет, мышление может образовывать только вершину демонстрации к славе Божьей, в нем не присутствует творческая сила, esse в nosse есть слово и дело только Бога: человека нельзя призывать к этому участию в чистом мышлении. Однако существует акт мышления, обладающий обетованием, акт мышления, который, конечно, не как таковой, но как прекращение себя самого и любого акта идентичен этому «надлежащему богопочитанию», этому раз и навсегда склоненному почитанию Бога, к которому (если оно совершается и тем самым прекращает себя как акт) присоединяется само по себе «понимание того, что есть воля Божья», мудрость выбора момента, правильный «путь». Человек может помыслить мысль о благодати, воскресении, прощении, вечности. Это мышление совпадает с утверждением глубочайшей проблематики нашего временного бытия. Если мы познаем в вопросе о его смысле окончательный, последний смысл нашего временного бытия, то мы в глубочайшем потрясении мыслим мысль «вечность». Поэтому глубочайшая проблематика нашего бытия одновременно есть и его глубочайшая истина. Мышление этой мысли - это обновленное мышление, это переосмысление, это покаяние. Мы знаем, что оно, поскольку оно многообещающее, поскольку как акт мышления оно уничтожает само себя, поскольку оно причастно чистому мышлению самого Бога, поскольку оно - «живая, святая, богоугодная», то есть принятая жертва, никогда не происходит во времени, но мы также знаем, что оно «происходит», ибо оно есть кризис в мышлении всех других мыслей. Поэтому, взирая на творение и дело Божье, о котором «свидетельствуют осуждающие или извиняющие друг друга мысли» (Рим. 2:15), ко всему этому можно призывать человека. Можно и нужно приглашать и настойчиво просить его совершать покаяние. Можно просить его не избегать этого известного только ему кризиса всех его мыслей, но осмыслить его, услышать Слово Божье, дать пространство делу Божьему. И этого достаточно. Достаточно благодати, в том числе и для этики! Достаточно: как возвращение в изначальное состояние, указывающее на новое действие, прежде всего на эти возможности действия, которые уже сами по себе обладают характером божественного протеста против великой ошибки и в высшей степени - прозрачностью для света грядущего дня. Достаточно потрясти человека в его проклятой уверенности и привести его к своей блаженной определенности новым человеком во Христе. Достаточно пробудить его от сна праведного и принести его в жертву. Достаточно, чтобы мимо него не прошло «доброе, благоугодное, совершенное»: то действие, которое принимает божественную оценку и из которого сияет преодоление человека и слава Божья. Дешевые и обоснованные возражения антиинтеллектуализма не относятся к этому мышлению. Ибо в осмыслении мысли «вечность» уничтожена и возможность быть праведным через осмысление какой бы то ни было мысли. Не имеет смысла с волнением говорить об интеллектуалистских дурных манерах, ибо мы все до единого грешники и в этом отношении. Этика должна напомнить себе через логос, как и логос через этику, об источнике, о проблеме экзистенциальности ее действий. Именно поэтому необходимо, взирая на реальную жизнь, слышать и возвещать Слово Божье. Именно поэтому необходимо, осмысливая вопрос «что нам делать?», вести кажущийся бесполезным разговор о Боге. Именно поэтому перед лицом мира, исполненного насущными практическими задачами, перед лицом «несчастного случая на улице», перед лицом ежедневной газеты - Послание к Римлянам, «паулинизм». Если бы «дела и факты» могли «сделать» нечто, то все наши рассуждения «действительно» не были бы нужны (как и полагают слишком поспешные мыслители). Однако, как мы увидели, ничего «не сделано». Именно поэтому призыв к обновлению мышления, к переосмыслению, к покаянию - это призыв, которому можно быть послушным, и в этом послушании можно что-то сделать. При этом мы еще раз констатируем, ограничивая, нет, подчеркивая, что последнее слово необходимого здесь научения произносится самим Богом, только Богом. Он - это великое смятение догматики и этики.
Примечания
[1]. Я предпочитаю чтение с инфинитивом, поскольку для меня не очевидно ввиду содержания обоих временных частиц, что Павел с его нюансированием использовал это «увещание» как прямой императив. С другой стороны, в этом месте можно было бы намного удачнее избежать использования императива, и таким образом (хотя инфинитив синтаксически создает конгруэнтность со ст. 1!) он скорее объясним как позднейшее сглаживание текста.
[2]. Tirpitz, Alfred (1849-1930) - немецкий адмирал и политик, сторонник «мира путем победы», основатель Немецкой народной партии. - Прим. пер.
[3]. Bethmann-Hollweg, Theobald (1856-1921) - немецкий политик, государственный канцлер в 1909-1917 гг., противник политики Тирпица и сторонник сближения с Англией. - Прим. пер.
[4]. Foerster, Friedrich Wilhelm (1869-1966) - немецкий педагог и пацифист. - Прим. пер.
