Ст. За. Поэтому обращаюсь на основании данной мне благодати к каждому из вас: не пребывайте в своем размышлении на высоте, не имеющей смысла, но помышляйте о том, чтобы быть благоразумными.
Вот великое смятение: «Все начинается тем, что Бог есть любовь, которая любит человека, и затем оказывается, что Бог желает быть любимым. Конечно, Бог не эгоист, но Он - бесконечное эго, которое нельзя изменить, чтобы оно понравилось тебе, но ты должен измениться, чтобы понравиться Ему... Подобно тому, как стрела искусного стрелка, когда она вылетела из тетивы, не покоится до попадания в цель, так и человек, сотворенный Богом и к Богу как к своей цели, не может найти иного покоя, кроме как в Боге... Если я желаю экзистенциально выразить то, что я говорю, то есть реализую все христианское, тогда я словно взрываю бытие, и сразу же возникает соблазн» (Кьеркегор). Если человек подвержен этому великому смятению, он может «увещать» (Рим. 12:1) и быть увещаемым. Как такой человек говорит Павел (Рим. 1:1). «Данная ему благодать» (здесь, как и в Рим. 5:2) представляет собой парадоксальный факт его апостольства, его своеобразного положения быть «экстраординарно командированным шпионом с высочайшим заданием» (Кьеркегор). Однако таких людей он предполагает и в качестве слушателей, а все происходящее между ними есть напоминание об осуществлении этого неслыханного смятения. Поэтому все Послание к Римлянам - это «увещание». «Бог - это Бог» есть предпосылка этики. Все этические положения лишь этически представляют собой объяснения этой никогда до конца не понятой предпосылки, которую якобы можно было бы использовать в качестве основания для повседневных построений или как нечто, исходя из чего можно двигаться к другим позициям. Эта предпосылка сама желает открыться. Она сама желает осуществлять это движение. Она сама желает определять и выполнять требования повседневности. Кто из людей призван говорить и слышать об этике? Кто может сказать и может услышать в качестве первой и последней истины, что полезно «не пребывать на высоте, не имеющей смысла». Мы знаем, что это за высоты, но мы никогда не знаем достаточно о них (Рим. 12:1). Едва будучи вынужденными спешиться, мы снова ставим ногу в стремя нового коня. Едва будучи выведенными из состояния равновесия, мы снова обладаем той или иной «идеей». Едва будучи наученными, мы снова начинаем поучать. Едва лишившись иллюзий в отношении историзма и психологизма, мы снова подвергаемся угрозе возникновения нового идола в «Библии», «живом Боге» и «мудрости смерти». Кто может заметить, как часто он ошибается? Кажется, что мы, к нашему стыду, всегда должны находиться на этой высоте, о которой мы слышали, должны находиться в той или иной церкви. Там, где говорят и слышат то, что с точки зрения Бога должно быть сказано о нашей жизни, там возникает церковь (Рим. 9:6). Какая церковь? Бесконечна вероятность того, что это снова та же самая церковь, в которой человек тем или иным образом желает быть «на высоте». И тогда то, что необходимо говорить и слышать с точки зрения Бога о нашей жизни, очевидно, не может быть сказано и услышано. Чем более реально, чем более «существенно» все это звучит, тем менее оно в действительности реально. Конец этой церкви, конец всех «высот» со всеми Ваалами и Ашерами - это невидимая, невозможная церковь Иакова. Мы должны осознать тот факт, что и увещание «помышлять о том, чтобы быть благоразумными», направлено не к возможной человеческой праведности душевного состояния, но к вечному моменту, когда мы унижены и бесправны перед Богом, чтобы от Бога возвыситься и стать правыми. Но именно поэтому увещание не излишне. Как вторичное этическое действие очень важно осознать следующее: нет смысла находиться на таких высотах! Если наше мышление, желание и действие титаничны (и разве когда-нибудь человеческое усилие не было титаничным?), если они (пусть даже мы при этом ясно говорим о «Боге») несут на себе очевидную каинову печать борьбы за существование, если при этом (очевидно, неизбежно!) развеваются знамена, основываются фирмы, созидаются башни, то все это должно разбиться в смятении, грозящем всему «образу этого мира» (Рим. 12:2), разбиться в законе смерти, которого не может избежать ничто существующее. Однако может оказаться, что все это не напрасно, если мы, по крайней мере, знаем это, если мы не отказываемся отчеканить все это ударами молота, если мы тем самым «помышляем о том, чтобы быть благоразумными». Титанична, конечно, и языческая добродетель «благоразумия», даже если бы она проявилась в христианском обличии. Итак, это «помышление» не может быть обращено на такую добродетель. Однако может произойти чудо: из вторичного человеческого действия воспоминания о праве Божьем светит свет «благоразумия», который не от человека, не от мира сего. Если мы повинуемся «увещанию», может случиться, что туман человеческого самомнения, правообладания и тщеславия, которым человек окружает себя и которым его окружают другие, разорвется, что цирк, в котором человек, соревнуясь, выделывает трюки на высокой трапеции, внезапно прекращается, что образность человеческого мышления, желания и действия говорит и что в этом человеке в его абсолютной человечности прославляется Бог. Действительно происходит чудо, когда все это осуществляется и люди видят все это. Мы не можем совершить этого чуда, мы можем лишь стремиться к нему, мы можем непрестанно думать, как бессмысленно наше бытие на высочайшей высоте, если это чудо не происходит. Многообещающим является такое осмысление; ибо тем самым мы осмысливаем (и именно это - самое главное) Царство Божье и возвращаемся к истоку всей этики.
Ст. 3b-6а. Это отвержение титанизма и возвращение к истоку (предпосылка этики) удивительным образом обеспечивается благодаря понятию индивидуума, которое необходимо лишить его двойственности. Я призываю вас быть благоразумными, взирая на цель веры, которую Бог дал каждому. Ибо подобно тому, как у нас много членов в одном теле, но не все члены одинаково устроены, то и мы в нашем многообразии есть одно тело во Христе, поскольку мы как индивидуумы относимся друг к другу как члены и поэтому на основании данной нам благодати обладаем различными дарованиями.
Использованный здесь образ тела и членов при ближайшем рассмотрении - это не романтично-консервативное, лежащее в основе католического определения церкви и всех его производных видение частичного характера отдельной человеческой личности и ее соотношения с построенной, подобно клеткам, из многих «других» органической жизненной связи. Будучи истолкованным именно так, этот образ говорит о (вероятно, еще неотчетливо осознанном) природном и социологическом феномене, но не о Царстве Божьем, как этого можно изначально ожидать у Павла. В свете подобного толкования этого образа увещание «помышления о благоразумии» не было бы настоятельным, этическим увещанием. Почему именно понятие организма и органической определенности его частей, так очевидно (по крайней мере, на первый взгляд) описывающее то, что мы называем жизнью, необычайно важно для указания человеку на его собственные границы и для напоминания о Боге? Откуда у нас вообще понятие христианской корпорации, которая утверждает, что в отличие от индивидуума она представляет право Божье, откуда «община», множественность, масса верующих как инстанция между Богом и человеком? Именно потому, что подобное толкование образа настолько очевидно, а лежащая в его основании доктрина о связи Бога и человека настолько понятна (настолько понятна, что ее зачастую не избежать и протестантам!), подобное толкование не может (это необходимо отметить в отличие от первого издания данной книги) быть правильным. Оно полностью выпало бы из образа мыслей Павла. Бог не передает свое право в отношении человека никому, даже мыслимой в качестве очень духовной опосредствованной структуре. Не на окольной дороге через «полноту», но в собственной нужде и надежде человек сталкивается с вопросом о Боге. Отдельный человек не есть «часть», но сам он - полнота. Конечно, его безрассудности, его гордости необходимо поставить преграду, но эта граница не может состоять в потенциальности его энтелехичной [1] природной определенности: для достижения этой цели всему по-человечески равному должно противостоять вечно неравное Бога. Образ тела и членов не может иметь этого естественно-философского смысла.
Конечно, этот образ должен напомнить каждому человеку об «общине», то есть о других людях. Ибо именно в проблеме другого возникает проблема этики, вопрос «что нам делать?». Однако в качестве субъекта и объекта «увещания» здесь подразумеваются не эмпирические «другие» индивидуумы. Речь здесь идет о других, поскольку и они именно в своей непрозрачной, непостижимой инаковости - верующие, обеспокоенные бедствием и надеждой вопроса о Боге, основанные во Христе индивидуумы. Здесь имеется в виду чистое, трансцендентное «я», которое невидимо представляет собой субъект каждого видимого конкретного «ты». Уже понятие времени, в котором для нашего сознания возникает это «ты», эмпирическо-действительный индивидуум, конкретный человек как единственный в своем роде, отчетливо показывает, что он может быть лишь образом, «поводом» для вечно-индивидуального, экзистенциально-действительного. Однако, в свою очередь, это не означает, что он действительно не есть этот образ, этот повод, что это трансцендентное «я», именно потому, что оно есть вечное «я», не существует в каждый временной момент. Нет, милосердный самарянин правильно понял: имеется в виду «ближний» (Рим. 13:9-10; Мк. 12:28-31; Лк. 10:25-37). Ближний же - это «каждый человек, ибо он - твой ближний не из-за своего отличия от других, не из-за того, в чем он в рамках этого отличия от других подобен тебе. Благодаря тому, что он подобен тебе перед Богом, он твой ближний; этой тождественностью, безусловно, обладает каждый человек и обладает ею безусловно» (Кьеркегор). Только теперь становится ясно, что означает этическая задача помышлять о том, чтобы быть благоразумным применительно к «другому» для каждого человека, который видит себя в его перспективе. Он, другой, никогда и нигде не выступает на сцену во всем том, что может быть прямо понято и воспринято в нем, не выступает в комплексности, многообразии и импонирующем множестве инаковости, речь не идет о непосредственно очевидной общине с внешним авторитетом ее числа, ее потребностей, ее связанности или с так называемым внутренним авторитетом ее сформулированных или несформулированных исповеданий, ее мировоззрения, ее традиции и прошлого - никогда это (и поэтому мы резко отклоняем католическое определение церкви!) не есть то непосредственное, что может этически определить каждого отдельного человека, никогда речь не идет о каком-то другом или о каких-то определенных других, которые могут «увещать» его. В общине он должен встретить сообщество, то есть другого в абсолютной экзистенциальности совершенной инаковости: ближнего, Единого. Сообщество - это не агрегат и не организм. Оно ни в коей мере не есть данность, но изначальный синтез, связь и определение всех данностей и инаковостей в их последнем невидимом единстве, оно есть communio, то есть ни в коем смысле не уничтожение, ограничение или затушевывание инаковости отдельного человека, но именно единство, требующее инаковости каждого отдельного человека, дающее смысл каждой инаковости, оно - это Единый, находящийся по ту сторону каждого другого. Таким образом, человек, индивидуум - это не человек наряду с другими людьми, не просто часть в более сложном другом; он - sanctus, высшее проявление инаковости одного человека по отношению к каждому другому, он есть стерильное (исключающее любую иерархию и поэтому любое разложение) основание сообщества, подобно тому как сообщество, со своей стороны, основывает освобожденного от любого произвола индивидуума: communio - sanctorum! Не существует никакого другого communio, и не существует никаких иных sancti. «Тело» не есть ни сумма отдельных членов, ни их взаимная обусловленность, но то, что противостоит им, суммируя и определяя, то есть индивидуум, и в этом качестве - совершенно невидимая, совершенно трансцендентная каждому члену, их совокупности и их органической обусловленности величина. Именно то, что члены представляют собой и делают в своей видимой, разнородной детальности, все это существует в связи с невидимым единством «тела», трансцендентным каждому отдельному человеку и всем им, вместе взятым. Это трансцендентное; невидимое единство индивидуума (в понятии «тело-индивидуум» встречаются образ и реальность!) по отношению к каждому отдельному человеку и ко всем им есть смысл данного образа. Таким образом, «верующие» (люди в своем отношении к Богу) именно как отдельные личности (то есть не в угасании, но в пробуждении их единичности!) представляют собой одно тело, одного индивидуума во Христе, то есть не толпу индивидуумов, но и не общее тело или массового индивидуума (не «все»!), но определенного индивидуума, определенного человека, определенного нового человека (1 Кор. 12:12-13). Именно с этим Единым, с этим «телом Христа» мы встречаемся в проблеме другого, в общине верующих. И мы должны помнить, что «тело Христа» - это распятый Христос (Рим. 7:4), чтобы сразу же осознать критическую остроту понятия индивидуума, возникающего здесь в качестве предпосылки всей этики. Если распятый Христос - это «цель веры, которую Бог дал каждому (причем каждому именно в его единственности!)», то мы обладаем «на основании благодати (которая убивает человека, чтобы оживотворить его!) различными дарованиями», то есть каждый отдельный человек (именно в своей единственности!) должен «облечься в Господа Иисуса Христа» (Рим. 13:14), в нового человека. Тогда «другой», который всегда находится рядом с каждым человеком, есть поднятый палец, который через свою инаковость напоминает ему об абсолютно Другом, тогда община - это сообщество, сообщество же - единство, это единство: единство конкретного человека и конкретных людей в непостижимом Боге, который есть Господь над жизнью и смертью - тогда, очевидно, именно для каждого отдельного человека в силу этого напоминания о его «индивидуальности» невозможен любой титанизм, любое «пребывание на высоте», «помышление о благоразумии», и тем самым заповедано как конкретное этическое действие осознание того, что только Бог находится на высоте. Смирение человека и его абсолютная целесообразность, к чему не может привести никакое большинство, никакое требование, никакой исторический авторитет, никакой мистическо-межмировой церковный организм, в этом случае становятся настоятельной и необходимой заповедью. Ибо в силу такого напоминания вторичное этическое действие самоосмысления возвращается назад к первичному действию, к его началу и вместе со своим началом причастно силе и достоинству своего истока. В этом случае осуществленная в таком осознании демонстрация достигает своей цели, которая трансцендентна самому действию. Тогда индивидуум стоит перед Богом, бесконечно обеспокоенный в своей «индивидуальности», обеспокоенный, как человек может быть обеспокоен только Богом, и именно поэтому - находясь под знаком победы и надежды.
Ст. 6b-8. У нас различные «дарования»: возможно, пророческое слово (пусть его произносят по вере!). Возможно, склонность к служению (пусть это будет служение!). Возможно, некто учитель (пусть он будет им к научению!). Возможно, некто проповедник (пусть будет проповедь!). Тот, кто должен раздавать: в простоте! Обладающий властью: усердно! Совершающий милосердие: в радости!
Индивидуум, Единый, Христос основывает общину как сообщество. Это означает: склонение перед Богом и абсолютная целесообразность отдельного человека, и ничто иное, основывают единство различий. Мнимую добродетель «толерантности», без совершения которой, конечно, всем нам не обойтись, необходимо постигнуть в ее принципиальном, разрушающем сообщество, характере, постигнуть, по крайней мере, как защитный жест перед лицом божественного смятения. Единый, в котором мы едины, это сама нетолерантность. Он желает господствовать. Он желает победить. Он требует всего. Он - нарушение любого семейного дня, любого церковного мира, любого «совместного дела» - именно потому, что Он есть мир над любым отчуждением, распадом и разделением на партии. Итак, этической задачей не может быть «каждому свое!», но «каждый - единое!». Ибо что защищает общину от распада, что защищает проблематику другого от неправильного понимания борьбы за существование, если мы (поскольку мы - люди) встречаемся с благодатью всегда лишь как с различным «дарованием», с абсолютно Другим - всегда лишь в инаковости того или иного индивидуума, если мы в каждом действительно всегда встречаем только «свое»? Мы констатируем, что это так? Удачная психологическая констатация. Но пусть она дойдет до сути дела, до понимания, что два человека всегда находятся в ссоре, что между индивидуальностями не существует никакого (никакого!) примирения. Но психология - это не этика, причем чем более она честна, тем менее этична. Здесь помогает лишь память о том, что каждый человек именно как индивидуум, именно в неслыханной сингулярности своего индивидуального существования есть образ единства человека в Боге, что каждый человек как индивид может быть только чем-то единственным, может желать и делать единственное, не вопреки, но из-за отличия своего дарования. Единственное же состоит для каждого человека в познании кризиса от смерти в жизнь, в котором он находится во Христе (в Едином!). Не в его бытии «сильного», но в его бытии «слабого», не в его обладании, но в его лишенности, не в его правоте, но в его неправде, в его спуске с той высоты, на которой он находится со всеми подобными ему, так чтобы на этой высоте лишь один Бог был бы великим, в склонении всех вторичных этических действий к первичному. Если человек принципиально понял все это (но разве он когда-нибудь понял все это?), то «свое» принципиально склонено перед Единым, каждый познал свое «дарование» как благодать, представил Богу в распоряжение свою силу, свое обладание, свое право (но разве это где-то уже произошло?), тогда каждый «на основании благодати» может осознать «свое», свое отличное от других - как свое «дарование». Тогда при великой оговорке «может быть!», которая напоминает каждому человеку о благодати, о «Едином», может прославиться «свое» каждого индивидуума. Да, и в этом случае оно прославляется! Ибо не только человек, но (в перспективе Единого) многообразие членов, отдельных людей конституирует общину как сообщество. И что за общину! Лишь нерешительно мы отваживаемся следовать здесь тексту, ибо точка схода параллельных линий воскресения снова приближается к картине необычайно близко. Здесь осуществляются «вторичные этические действия», исполненные веса и значения. Здесь целесообразная демонстрация переходит от «размышлений» (Рим. 12:3) к речи свидетелей, чья речь действительно есть свидетельство. В этой «общине» кажется, что вообще во внимание принимаются только такие свидетели, только действующие, активные, соратники, меткие стрелки. Кажется, что здесь идет речь только о приходских священниках, но еще раз: что это за священники! Здесь вообще не идет речь о человеческих запросах, но лишь об одном желании Бога, которому все должны покориться. Как шарик по трубе, каждый следует по своему пути, это может быть, это должно быть, это необходимо, ибо он имеет цель, ту самую цель. Здесь нет «рабочих неполной занятости», здесь нет дисциплин и компетенций, здесь каждый, делая свое, делает единое, которое есть все.
«Возможно», некто - носитель «пророческого слова». Мы по праву остерегаемся всего того, что устремляется к нам с аллюром чего-то пророческого, с притязанием на представление «абсолютно другого». Мы мучительно привыкли видеть, как этот аллюр разрушается в самом себе, как снова и снова совершенно другое компрометируется чем-то сильно другим. Однако остается настоятельное стремление к тому, чтобы пришел Единый и действительно показал нам «абсолютно другое» в его неразрушимой чуждости. Если, «возможно», индивидуум, его «собственное», «отличное» склонилось перед «возможным» благодати, говоря «согласно вере», давая в целесообразности Богу то, что принадлежит Богу, что Бог может говорить через него, как если бы он был не самим собой - то он, как таковой, есть Единый, тогда его пророчество - это единственная этическая возможность (наряду с которой не существует иной возможности), не требующая дополнения и противовеса. Ибо, поскольку ее исключительность означает единство, она означает, что она достаточна и что гордость индивидуума исключена.
«Возможно», некто обладает «склонностью к служению», к помощи, ко всему практическому. Парадоксальным образом и осуществление этого смысла может быть единственной этической возможностью, и индивидуум, обладающий ею без гордости, может быть Единым. Мы вполне можем ужаснуться словам: служить! помогать! практическое! Снова и снова их произносит Марфа, которая никоим образом не желает слушать, но «служить». Но стремление помочь человеку тем не менее полностью оправдано. «Служить» означает перевязать временные раны, чтобы оставить открытой вечную рану, которую нельзя закрыть, помнить о телах, чтобы не погубить души, не пройти мимо попавшего в руки разбойников, как священник и левит. Ибо именно для священнического человека, для которого все заключается в познании Бога, вопрос «кто же мой ближний?» более не есть вопрос. «Помогать» означает действенно видеть то, чего не желают видеть священник и левит. «Практично» то, что неизбежно вводит человека в «теорию», в видение его великой нужды и надежды. «Возможно», отдельный человек, который ничего не делает, кроме служения людям, служит им действительно в их нужде, действительно в их скорбях, действительно в кризисе их бытия, возможно, он (услышав, что человек и как практик не может быть правым) есть слуга Божий, милосердный самарянин, то есть Мария, которая избрала благую часть, и тогда его дело также достаточно и безопасно.
«Возможно», некто действует «как учитель». Благая весть Христа, Слово Божье как «учение»?! Богословие как наука?! Мы полагаем, что уверены в отношении вопросительных знаков, которые здесь необходимо поставить. Мы ставим их. Мы слышим Кьеркегора: «Профессор в том, что Христос был распят». Мы слышим Овербека: богословы - «глупцы человеческого общества». Нет, это действительно не так! Но снова: «возможно»! Стремление богословия в любом случае существует, причем именно перед лицом великого вопросительного знака, поскольку этот вопросительный знак есть восклицательный знак воскресения. Мы осознаем почти неизбежную возможность, что христианство предается нашими речами и нашим молчанием - это необходимо сказать «против» Овербека. Но стремление существует: во-первых, научиться через Библию смыслу Слова Божьего в тот момент, когда оно оставляет свой источник и становится человеческим словом. Во-вторых, раскрыть непримиримое противоречие «христианства» (то есть представителей этого человеческого слова) по отношению ко всей человеческой культуре и отсутствию культуры через честное представление его 1900-летнего поражения. В-третьих, по возможности без суматохи и поэтому «систематически» обойти поставленные человеку границы и при этом неустанно констатировать, что означает для него вопрос о Боге, поставленный ему этим противоречащим, всегда уступающим человеческим словом и его собственной ограниченностью. В-четвертых, каждого, собирающегося стать священником, необходимо настойчиво предостеречь от иллюзий, гарантий и человеческих служений, необходимо сопроводить его настойчивым увещанием объективности как «практического» богословия. И богословие, как это ни странно, могло бы быть не только какой-то, но единственной этической возможностью. И отдельный человек, действующий «как учитель для научения», мог бы быть Единым.
«Возможно», некто действует «как проповедник», как увещающий, утешающий, приглашающий. Здесь, очевидно, необходимо особенно вспомнить о «священниках». Священник как единственная этическая возможность? Кто не изумился бы при этом? Но что здесь изумительного? Очевидно лишь то, что психология, мораль, библейская история, общее благо, церковная традиция, личное переживание должны были бы быть необходимыми, настоятельными темами. В действительности же это не так, и скорее речь идет о затруднении, которое Бог уготовляет человеку, об обетовании, которое человек имеет от Бога. Если, «возможно», тот или иной человек в страхе и трепете столкнулся с этой темой, если она стала для него настолько экзистенциально важной, что он не может выбрать никакую иную тему, тогда он осознает, что, если необходимо проповедовать, то единственным предметом проповеди может быть крест, воскресение и покаяние, тогда проповедь - это единственная этическая возможность, тогда осуществляется проповедь, увещание, утешение и приглашение, тогда этот человек в своем многообразии вновь - Единый, именно как священник призван, оправдан, избран и благоугоден Богу.
«Тот, кто должен раздавать: в простоте. Обладающий властью: усердно. Совершающий милосердие: в радости». Итак, снова демонстрация переходит от речи тех или иных свидетелей к действию в более узком смысле слова. Почему именно это действие: раздаяние, обладание авторитетом, совершение милосердия? Да, почему? Благодать, очевидно, означает, что блаженнее давать, чем брать. Благодать, очевидно, означает, что в поле зрения появляется авторитет, нечто импонирующее, требующее уважения. Благодать, очевидно, означает: иметь открытое, а не малодушное, закрытое сердце. В той «общине», которая есть сообщество, основанное Единым, отдельные люди обладают этими возможностями, здесь, очевидно, действуют эти «дарования». «Должности» существуют здесь только при осознании великого смятения человека Богом. Без этого смятения человек, каков он есть, вероятно, не поступал бы именно так. Безутешный человек не пытается ни раздавать, ни импонировать, ни совершать дела милосердия. Ему не по душе (даже если бы он был способен на это) совершить даже нечто, призрачно напоминающее такое действие. Ибо это действие во всей его абсолютной сомнительности тем не менее имеет своей целью преодоление человека. Там, где есть принесенные в жертву люди (Рим. 12:1), там в той или иной форме вместе со свидетельством уст пытается осуществиться такое действие, такая позиция, такая «должность». Здесь необходимо помнить о том, что все эти должности - одна должность, что многообразие отдельных личностей может проявляться только в одной и той же целесообразности, что здесь необходимо прославить Бога, а не люди должны в естественном расположении своего доброго сердца наслаждаться жизнью, что все «должности» находятся под крестом (не о том, что они должны находиться там; ибо само собой разумеется, что они находятся там!). Если мы помним об этом, то «раздаяние» совершается «в простоте», в этой внутренней свободе, которая не делает даяние торжественным и принятие горьким, но делает даяние и принятие свидетельством о непостижимой простоте Бога. В этом случае будет осуществляться власть, ибо она здесь, и не для того, чтобы быть здесь, причем именно в этом критическом определении словом «усердно». Речь идет и о милосердии, ибо излившееся на человека от Бога милосердие не оставляет ему ничего иного, кроме как самому быть милосердным «в радости», в меланхоличном юморе окончательной самооставленности. Таким образом, эти возможности становятся этическими в тени эсхатологической возможности, и нигде иначе, но тогда они сразу же становятся принудительными и каждый раз единственными возможностями.
Итак, обоснование этики через установление общины как общности? Да, указанный стих действительно говорит именно об этом. Община устрояется отдельными людьми в их связи с Богом. Но эта связь реализуется в единстве каждого человека, в индивидууме. Этот Единый в каждом отдельном человеке, и таким образом общность всех отдельных людей есть Христос. Не существует никакой другой защиты этики от постоянно подстерегающей ее опасности титанизма, не существует никакой другой связи этики с Богом, и она - чрезвычайная, собственно церковная связь. Речь идет о грядущей церкви Иакова. Мы не удивимся, не увидев ее нигде и никогда. Достаточно того, что церковь Исава, которую мы видим, во всей своей сомнительности может находиться в отблеске этого грядущего света. Не было нужды скрывать, и совершенно не скрыт тот факт, что там, где существует община - «возможно», конституированная в своей единичности взором на Единого, - там человек борется, надеется и страдает за этическую предпосылку, и все это не напрасно.
Примечание
[1]. Греч. ἐντελέχεια - полное раскрытие заложенной внутри цели, то есть законченная, полная действительность, осуществленность. - Прим. пер.
