Ст. 1-2. Итак, ныне нет смертного приговора над теми, кто во Христе Иисусе! Ибо закон духа жизни, который открыт во Христе Иисусе, освободил тебя от закона греха и смерти.
«Нет смертного приговора над теми, кто во Христе Иисусе». О чем мы говорили? О религии как человеческой возможности или о свободе, которой мы обладаем по ту сторону всех человеческих возможностей в Боге? О грехе или о праведности? О смерти или о жизни? Кто может услышать то, что мы только что услышали о границе, о смысле, о действительности религии? Откуда приходит такой человек? Откуда он видит? Откуда он знает? Кто говорит ему все это? Кто говорит ему, что он - человек? Всего лишь поднимая этот вопрос (он существует, прежде чем мы его поднимаем!), мы, подобно противникам Сократа, уже прикоснулись к электрическому скату и получили от него удар [1]. Он, очевидно, не может сообщить сам себе ту унизительную истину, что человек - это человек, но ему необходимо сказать об этом, ответить, прежде чем он спросил. Не он, очевидно, искал, выдумывал, желал и разрабатывал это положение; ибо оно по своему содержанию представляет собой предпосылку всех его поисков, мыслей, желания и действия. То место, из которого можно увидеть весь замкнутый круг, не может само находиться внутри этого круга. Возможность осознать возможное для человека в его ограниченности, очевидно, представляет собой (и если мы вместе с Кантом отвергаем любой взгляд за пределы ограничивающего нас, то именно тогда!) абсолютно неслыханную новую возможность. Человек, способный в конце концов не только критиковать самого себя, не только порицать и жалеть, но полностью поставить себя под вопрос, тот человек, который ужасается самого себя (Рим. 7:24), этот человек - не я! Если мы спросим дальше: кто же тогда? что же тогда? то мы должны ясно представить себе, что с этим вопросом, звучащим даже в устах бездельника и игрока, на нашем горизонте радикально, категорично и необратимо уже появилось нечто иное. Оно - потусторонность границы нашей человеческой жизни, изменение ее смысла, ее преобразованная, totaliter aliter (лат. абсолютно иначе. - Прим. пер.) определенная действительность; ибо это иное (в нашем собственном вопросе!) - чужое, но тем не менее знакомое, знакомое, но тем не менее чужое око, взирающее на нас в этом мире, в измененном чувстве, в неизменной действительности нашей жизни, в нашей совершенной греховности и смертности. Вопрос о происхождении нашего знания о нас самих, характеризуемого осознанием нашей полной греховности и смертности, непосредственно сталкивает нас с экзистенциальностью противостоящего этому человеку нового человека. Он существует. Это решение принято не во времени, но в вечности, которая есть ограничение времени. Пусть его хоть тысячу раз снова ищут вне этого вопроса, в котором мы прикасаемся к электрическому скату, к ограничивающей время вечности (только как таковой!), все же оно в этом вопросе и вместе с ним раз и навсегда найдено и дано. Этот вопрос есть ответ. Дух существует. Он есть то «да», которое (как его «нет»!) освобождает знание человека о себе самом из себя! Он, как это «нет», представляет собой границу, смысл, действительность человеческой жизни. Он, как «да», представляет собой потустороннюю составляющую этой границы, изменение этого смысла, новую действительность. Знание человека о себе самом, соотнесенное с его истоком, поставленное в свете его истока и совершенное в этом знании ограничение всех человеческих возможностей, постигнутых в их собственной ограниченности по отношению к абсолютному (которое делает возможным такое ограничение), - это «несчастный человек» (Рим. 7:24), который есть я, человек, увиденный сверху, снаружи (и все же мною самим!), познанный в совершенном превосходстве абсолютно иным человеком, который не есть я (и парадоксальным образом все же познанный мною самим!) - об чем идет речь! Итак, если мы соотнесены, постигнуты, увидены и осознаны, то нас не постигает этот смертный приговор, в тени которого религиозный человек, именно он, обнаруживает себя и всю плоть. Ибо, будучи соотнесенными, постигнутыми, увиденными и осознанными, мы слышим шум с неба как от мощного ветра, наполняющего весь дом (Деян. 2:2), видим святой город, новый Иерусалим, сходящий от Бога с небес (Откр. 21:2), находимся «во Христе Иисусе». Быть «во Христе Иисусе» означает наше приобщение к открывающемуся в Иисусе как во Христе уничтожению этого человека, основывающему его как нового человека. Этот новый человек пришел из смерти в жизнь. Если мы причастны его основанию, то нас более не постигает смертный приговор, поражающий его; ибо он уже приведен в исполнение.
«Ибо закон духа жизни во Христе Иисусе освободил тебя от закона греха и смерти». Существует возможность над всеми возможностями, которая именно поэтому не есть возможность в ряду других, но как грех (и через то, что она как отрицание греха встает на его место) есть общий знаменатель всех иных возможностей. Существует нечто раз и навсегда данное, настолько исключительное, что оно может проявиться как никогда не данное на грани всего данного. Существует высочайший закон, от которого, как от конституции, зависят все остальные законы. Эта возможность, это данное, этот закон и есть дух. И дух есть новая, экзистенциальная, исключительная и универсальная составляющая открытой во Христе жизни.
Мы говорим о духе. Но разве это возможно? Нет, это невозможно; ибо у нас, конечно, есть много слов для многих возможностей, но ни одного слова для этой, для невозможной возможности нашей жизни. Почему же мы тогда не молчим о нем? Мы должны молчать о нем; но мы компрометируем его как нашим молчанием, так и нашей речью. Ему мало пользы как от молчания, так и от речи. Неизменно то, что он - это слово, которое желает быть возвещенным в нашей речи и в нашем молчании. Возможность не говорить и не молчать, необходимость говорить и молчать - мы стеснены духом, так что мы не можем обернуться и повернуться, и нет однозначного выхода из этой стесненности. Мы должны постараться понять, осуществляются ли наши речи и наше молчание в подобающее время, и одновременно понять: если мы выбираем то, что нужно, то это немы выбрали нужное (не мы как религиозно говорящие или молчащие!), но сам дух в этом случае говорил или молчал.
Мы обладаем духом. Столкнувшийся с экзистенциальностью духа тем самым столкнулся со своим собственным существованием в Боге. Мы не хотим, мы не можем отрицать, скрывать, затемнять тот факт, что мы слышали шум с неба, видели новый Иерусалим, нашли вечное решение, тот факт, что мы существуем «во Христе Иисусе». Но что означает «видели», «слышали», «существуем»? Что значит «мы обладаем»? Подчеркивая слово «мы» или «обладаем», тем самым мы характерно движемся в области религии. Мы не имеем в виду дух, если мы устанавливаем связь между ним, «мы» и «обладаем». Тем не менее мы вынуждены это делать, так как мы не имеем иной возможности и не можем иначе. «Мы обладаем духом»: если даже мы не говорим этого, то все же мы думаем таким образом, если мы не думаем об этом, то мы все же чувствуем это. В любом случае происходит нечто недопустимое. Мы должны непременно знать об этой недопустимости, знать, что «мы» может означать только «не мы», а «обладать» - только «не обладать». Возможно, что в таком случае недопустимому противостоит истина: охарактеризованное «мы» и охарактеризованное «обладать», заключающие в себя все «мы» и все «обладание» человека и не перестающие противостоять им как критика и вопрос. Возможно, что «мы» в таком случае не просто являемся теми или другими людьми, но (как «не мы»!) представителями и первенцами всех их, наше «обладать» - это не только историко-психическая определенность, но (как наше «не обладать»!) вечное предназначение человека, наше бытие «во Христе Иисусе» - не только существование общины, но (как наше небытие) духовное общение в единстве духа. Возможно, что в таком случае «другие», «многие» по отношению к нам (если мы - это «не мы», если мы «ничем не обладаем»!) прекращают быть другими, необладающими, но слышат нас, говорящих на их родных языках о великих делах Божьих (Деян. 2:11). В любом случае и здесь наша боязнь отрицать дух несоизмеримо больше, чем боязнь оказаться в двусмысленном, религиозном положении.
Мы считаемся с духом. Да, как если бы он был фактором, мотивом, чем-то действенным, причиной! И тем не менее мы знаем, что он не есть все это, но actus purus, чистая актуальность, чистое событие без начала и конца, без предела и условия, без места и времени, не что-то наряду с другим, не вещь, и поэтому без причины. Но именно здесь происходит это парадоксальное событие: дух становится чем-то наряду с другим, неданное дается, невозможное становится возможным, невидимое - видимым, неведомое - известным. Это парадокс духа заключается в том, что он, описываемый лишь в отрицаниях, существует, и ему, очевидно, с нашей стороны должен соответствовать следующий парадокс: мы отваживаемся считаться с ним, как если бы он был чем-то наряду с другим, как если бы он был причиной, мы ждем его, чтобы просить его, считать его способным на собственное, своеобразно определенное действие, умолкнуть перед его господством, заботиться о том, чтобы не огорчать его, молиться Ему как третьему лицу Божества. Пусть такая позиция постоянно заключается в том, чтобы упразднять саму себя, но мы не можем избегнуть необходимости в каждый отдельный момент времени занять позицию, тем или иным образом желающую соответствовать в высшей степени экзистенциальной реальности духа. Если мы познаем, что никакая человеческая позиция в действительности не соответствует духу, то возможно, именно тогда дух соответствует нам, ручается за нас, оправдывает нас как не могущих быть оправданными. Поэтому мы еще раз охотнее выбираем не могущее быть оправданным религиозное действие, чем грех против Святого Духа.
Дух говорит, действует, влияет. Ты не знаешь, что это означает? Да, и я не знаю, что я тем самым говорю. Но он уже говорил, действовал, влиял, поскольку он противостал (даже если бы он противостал лишь в нашем общем вопросе!) как радикально иное совокупности того, что я могу сказать и ты можешь услышать. Ты вместе со мной находишься перед совершившимися фактами. Наше затруднительное положение может только толковать их, но не исследовать вопрос об их реальности. Дух «освободил тебя от закона греха и смерти». Тебя, экзистенциально тебя! Произошедшие во Христе Иисусе перемена, поворот, обращение - твои. Данная в Нем возможность - это твоя возможность. Появившаяся в Нем жизнь - это твоя жизнь. Область твоей речи, действия и влияния окружена сферой непостижимо и несравненно иного. Относительна, соотнесенна с законом всех законов познанная тобой самим заповедь Божья как закон твоего греха и твоей смерти. Ты грешишь - по отношению к праведности этого иного. Ты умираешь - в жизни этого иного. Твое «нет» есть «нет» только в «да» этого иного. Где остается твой грех, где остается твоя смерть, где остается твое «нет», если тебе во Христе Иисусе открывается их ограниченность по отношению к этому иному, к этому абсолютно иному Бога? Не остается никакого релятива, который не стал бы соотношением, никакой конкретности, которая не стала бы указанием, никакой данности, которая не стала бы образом. Ты свободен - в познании твоего плена. Ты праведен - в познании твоего греха. Ты живешь - в познании твоей смерти. Дух делает тебя свободным, праведным, живым, ибо он есть познание. Дух - это вечно обретенная сущность, без которой мы, порабощенные закону греха и смерти, будучи таковыми, каковы мы есть, не смогли бы искать. «Живым огнем пишет он закон Божий в нашем сердце», и именно поэтому есть «не учение, но жизнь, не слово, но сущность, не знак, но сама полнота» (Лютер).
Ст. 3-4. Ибо произошло невозможное для закона, то, для чего он оказался слишком слабым из-за противодействия плоти: Бог послал Сына своего в образе находящейся под властью греха плоти ради уничтожения греха и произнес тем самым смертный приговор греху во плоти, чтобы праведность закона исполнилась в нас, живущих не по плоти, но по духу.
«Произошло невозможное для закона, то, для чего он оказался слабым из-за плоти». Что невозможно для закона? Мы услышим это позже: вынести смертный приговор греху. Или как мы только что услышали: поставить человека в состояние свободы, поместить его на вечное основание, уничтожить вынесенный ему смертный приговор. Вся религия не может ничего изменить в том, что действие этого человека в этом мире совершено без Бога. Она может лишь вскрыть полноту безбожия. Ибо религия как определенное бытие, обладание и действие человека есть плоть. Она причастна запутанности и существенной принадлежности миру всего человеческого бытия. Она - его высочайшая вершина, его исполнение, но не его преодоление, не его обновление, в том числе и как раннехристианская религия, религия Исаии или реформаторов. Не случаен смертный запах, который (по-видимому, неизбежно) обычно исходит именно от (действительных!) вершин религии: к примеру, Цвингли явно распространял вокруг себя банальную либеральную буржуазность, Кьеркегор - ядовитый сверхпиетизм, Достоевский - истеричную раздробленность, отец и сын Блюмхардты - излишнее спокойствие. Увы, когда с вершин религии всегда исходит лишь религия! Она не освобождает, она порабощает, может поработить хуже, чем что бы то ни было иное. Плоть есть плоть. Происходящее во плоти, то, что предпринимается человеком по отношению к Богу, как таковое «слабо». История религий, история Церкви абсолютно «слаба». Она такова в силу бесконечного качественного различия между Богом и человеком. Как человеческая, абсолютно человеческая история она есть плоть. Она - плоть, даже если она сама пытается маскироваться под «историю спасения». А вся плоть - как трава. Трава высохла, и цветы опали, но слово нашего Бога остается вечно.«Бог послал Сына своего». Это слово Божье. «Сын Божий» есть Иисус Христос. Речь здесь идет о божественной исключительности и экзистенциальности. Их провозглашение - это освобождающее слово, которого не находит религия. Их глашатай - «Сын Божий», Иисус, то есть экзистенциальность Бога, освещенный своей исключительностью. Именно поэтому соблазн исторического откровения Христа перечеркивает весь рационализм. Бог не есть «необходимая истина разума». Его вечность - это опасное, парадоксальное, лишь косвенно утверждаемое постоянство общих идей (идея Бога, идея Христа, идея посредника и т. п.). И Его всемогущество не есть необходимость логико-математической функции. Бог - это личность, Он единственный в своем роде, единый, исключительный и как таковой вечный и всемогущий. О Нем свидетельствует Иисус, человеческий, исторический Иисус. Но Иисус есть Христос. В этом заключается исключительность Бога, освещенная Его экзистенциальностью. Поэтому назло всему верующему и неверующему историзму и психологизму существует скандал вечного откровения в Иисусе, откровения того, что действительно видели уже Авраам и Платон. Бог - это не «случайная историческая истина», Его действие своим резким «никогда!» и «всегда!» избегает любой мифологизации и прагматизации, избегает любых исторических повествований. Любовь Божья именно в Иисусе разбивает все историко-психологическое косвенное, опосредствованное бытие, все связанное с этим миром и находящимся в нем. Как вечный и всемогущий, Он - единственный и исключительный. Об этом свидетельствует Иисус Христос, вечный Христос. На этом перекрестке дорог, и нигде иначе, находится Сын Божий. Бог посылает Его: из царства вечного, непадшего, неведомого нам мира начала и конца. Итак, Он (но ни один ортодокс не должен одобрительно ликовать!) - «рожденный, не сотворенный» (в отличие от всего того, что нам известно как творение), «рожденный от Марии Девы» (как протест против присвоения вечности в известной нам системе человечества, природы и истории), «истинный Бог и истинный человек» (как документ изначального, потерянного, неутрачиваемого единства между Богом и человеком). Бог посылает Его: в этот наш временный, падший, хорошо известный мир, в эту в конце концов трактуемую только согласно биологическим категориям систему, которую мы называем природой, в эту в конце концов понятную только с экономическо-материалистической точки зрения систему, которую мы называем историей, в это человечество, в эту плоть. Да, Слово стало плотью, даже «находящейся под властью греха плотью», как мы услышим позже. Бог посылает Его: не для того, чтобы изменить здесь нечто, не для того, чтобы улучшить плоть моралью, просветить ее искусством, рационализировать ее наукой, возвысить ее с помощью религиозной фата-морганы, но чтобы провозгласить воскресение плоти, нового человека, в котором Бог познает себя как в своем подобии (Ebenbild) и который сам познает себя в Боге как в своем прообразе (Urbild). Провозглашается новый мир, в котором Богу не нужно сперва победить, ибо Он уже победил, в котором Он не есть нечто наряду с иным, но все во всем; новое творение, тот мир, в котором Творец и творение - не два, но одно. Поэтому мы постоянно должны проверять себя, верно ли мы говорим о послании Сына Божьего: если мы в определенной точке не разрушаем специально и сильно любой возможный человеческий образ исследования, то в этом случае мы наверняка говорим о чем-то ином.
Бог послал Сына своего «из-за греха». Поэтому слово Божье, если оно правильно возвещается, должно всегда, по крайней мере на корпус, опережать все остальные слова, поэтому послание Сына Божьего может быть описано лишь в сильнейших отрицаниях, может быть провозглашено только как парадокс, может быть понято только как absurdum (лат. абсурд. - Прим. пер.), который есть нечто credibile (лат. достоверное. - Прим. пер.), ибо это послание есть божественная реакция на грех. Соблазн, который оно нам дает, есть отблеск того соблазна, который мы представляем собой для Бога. Оно есть поворот всего, что нам известно как человечество, природа и история, поэтому в рамках любой мыслимой системы его необходимо понять только как отрицание отправной точки. Это послание Сына Божьего есть божественный ответ на определенный властью греха окончательный и неразрешимый вопрос этого человека в этом мире. Поэтому такой ответ для этого человека в этом мире никогда не дан в его собственных ответах, в том числе и в его ответах, замаскированных под предпоследние, разрешимые вопросы, но действительно дан только в его последнем, неразрешимом вопросе. Это послание есть праведность самого Бога, только Бога, которая в победоносном превосходстве противостоит окончательной возможной определенности человека, его существенной греховности, поэтому оно - не человеческая определенность, праведность, величина, не какие-то подходящие для некоего человеческого расчета данные, не фактор, входящий в какой-то по-человечески гармоничный образ - с нашей точки зрения, оно всегда более может быть определено как лишнее, сомнительное, проблематичное на грани, на периферии всего рационально или прагматически возможного - как неопределимое.
Ибо Бог послал Сына своего в образе «находящейся под властью греха плоти». Итак, это послание происходит не как непосредственное сообщение и осуществление райской невинности, райской жизни. Оно не может. Оно не имеет права. Оно происходит именно «из-за греха». Если бы оно произошло непосредственно, в прямой констатации своей божественности, то оно не было бы тем, что оно есть: божественным изменением, ответом, праведностью, в этом случае оно не было бы противостоящей всей человеческой сфере и уничтожающей ее инаковостью Бога, но в рамках этой сферы - вторым наряду с первым, одной из идеологий и иллюзий, которые как пена покрывают сырую, прозаичную действительность этой территории. В действительности это послание - настолько иное по сравнению с этой человеческой областью, что оно может появиться в ней только без какой бы то ни было инаковости, не как второе, не в форме превосходства над остальными проявлениями этой области. По отношению к действительности и к возможному ее приумножению оно представляет собой абсолютно превосходящую истину и именно поэтому - «божественную хитрость» (Кьеркегор), косвенно познаваемую особую действительность. Если это послание Сына Божьего таково, то его можно познать только с помощью откровения Бога, и никак иначе. Поэтому будем остерегаться «недиалектического и ошибочного кульминационного возгласа приходского священника: Христос настолько был Богом, что это можно было сразу же и непосредственно увидеть», этого богохульства, при котором «без страха и трепета перед Божеством, без смертной битвы, которая есть рождение веры, без священного трепета, который есть первое чувство при молитве, без ужаса перед возможностью соблазна человек сразу же непосредственно познает то, что не может быть непосредственно познано», «вместо того, чтобы сказать: Он был истинным Богом, и поэтому настолько Богом, что Он пребывал в непознаваемости» (Кьеркегор). Нет иного послания Сына Божьего, кроме как «в образе находящейся под властью греха плоти», в образе раба, в непознаваемости, в инкогнито: Иисус Христос не был «общественно основательным человеком, почти настолько же основательным, как приходской священник» (Кьеркегор), только не это! В образе находящейся под властью греха плоти открывается как Его истинная божественность, так и Его истинная человечность, то есть вниманию зрителей всегда предоставлена возможность постигнуть обе эти составляющие как особую силу Его божественного сознания, религиозно-нравственный героизм (очевидно, именно это подразумевается в упомянутом возгласе священника во славу Иисуса!) или как мифологию античных народных религий, если вообще не острую паранойю. То же самое верно в отношении Его безгрешности: в ее откровении через действие и бездействие Иисуса она настолько же легко и очевидно может быть оспорена, как и наша безгрешность (легче, чем все лучшее, добротное, благочестивое в нас!), вопреки ее тайному утверждению говорящим в этом действии и бездействии Богом, и она действительно недвусмысленным образом оспаривалась непредвзятыми современниками Иисуса (которые еще не знали того, что мы (как мы полагаем) знаем!). То же самое верно в отношении Его силы чудотворения: ее никоим образом нельзя пытаться объяснить с психологической, исторической, медицинской, эзотерической точек зрения. То же самое верно и в отношении Его призыва к покаянию: вполне возможно произнести и услышать Нагорную проповедь морально, идеалистически, религиозно-романтически, религиозно-социально, как и некоторые другие проповеди на поле, в лесу и на лужайке. То же самое верно и в отношении Его сознания посланничества, Его душевной связи с Богом, Его вести о Царстве, почему ключом для этого не может быть иудейская эсхатология, психоанализ, исторический материализм? То же самое верно и в отношении Его крестной смерти: вполне можно сказать то, что говорили иудеи на Голгофе; можно констатировать, что здесь в отчаянии умер идеалист; можно избежать остроты этого события, если указать на его религиозно-исторические параллели. То же самое верно и в отношении Его воскресения: что может воспрепятствовать верующему и неверующему богослову толковать его в благородном споре по аналогии с другими, кажущимися им более или менее правдоподобными процессами, а знатоку высших миров перевести тайну воскресения как желанную воду на свою мельницу? Что мешает Д. Фр. Штраусу объяснять его как «всемирно-историческое надувательство»? Какое историческое явление было бы настолько беззащитным перед лицом любой мудрой или глупой идеи, любых толкований и кривотолков, любого употребления и злоупотребления, было бы настолько непривлекательным, настолько двусмысленным, настолько вызывающим недоразумение, как историческое явление Сына Божьего? Нет ни одного момента в Его известной нам жизни, где ситуация была бы иной, ни одного момента, где была бы исключена необходимость принять соблазн, но сотни моментов, где это почти неизбежно необходимо делать, сотни моментов, где умилительная наивность современного богословия может лишь разгласить горькую и само собой разумеющуюся истину: «здесь мы чувствуем иначе, чем Иисус». «Находящаяся под властью греха плоть»: человечность, принадлежность к миру, историчность, природность, переливающаяся всеми цветами радуги сомнительность, арена для самых возвышенных и для самых абсурдных возможностей рассмотрения, с различными камнями, о которые каждый в конце концов спотыкается и падает своим особым образом - все это «жизнь Иисуса», причем намного больше, чем какая бы то ни было иная жизнь. И она должна быть этим. Богохульство - это не тот соблазн, в который мы впадаем по отношению ко Христу (по тому или иному поводу), но мнение о возможности уживаться с Ним, говорить и слышать о Нем без впадения в этот соблазн.
Ибо «в образе» находящейся под властью греха плоти Бог послал своего Сына и «произнес тем самым смертный приговор греху во плоти». Богосыновство Иисуса Христа проявляется и доказывается в том, что в Нем находящаяся под властью греха плоть человека становится образом, что в ней человечность, принадлежность к миру, историчность, природность проявляются как то, что они есть: только как нечто прозрачное, только как отражение, только как указание, только как релятив по отношению к Богу-Творцу, но все-таки как это: и это не есть ничто, это немало, возможно, что это все, во всяком случае, несравнимо и бесконечно намного больше, чем действительность, абсолютность, непрозрачность, присвоенная иллюзорная изначальность несвязанной с Богом и уничтоженной в этой связи плоти. Ибо плоть упразднена во Христе: она лишена своей инаковости и тем самым возвращена к своему Богу-Творцу, вскрыта глубокая запутанность и непостоянство, в которых она стенает, но тем самым надежда и искупление, которые она ожидает, осуждены ее величина, ее важность, ее блеск, и тем самым спасено ее значение как творение Бога. Бог посылает своего Сына в находящуюся под властью греха плоть для того, чтобы именно там (где же еще?) грех, восстание человека против Бога был осужден, сокрушен и устранен вместе со своими последствиями: желанием быть большим, чем образ, фальшивой абсолютностью, действительным распадом, смертным проклятием плоти. Но этот суд над живущим в плоти грехом, это явление плоти в качестве образа духа происходит в неоднократно обсуждавшейся (Рим. 5:6-8; Рим. 6:8) убывающей тенденции жизни Иисуса, которая сразу же отмечается в повествовании об искушении и достигает своей низшей точки и цели в Гефсимании и на Голгофе. Образ раба, неузнанность, кенозис, инкогнито - это существенные, а не просто случайные атрибуты Сына Божьего именно ради исполнения этого суда. Здесь существенно именно нарастание, распространение инкогнито, его прогресс до состояния абсолютной оставленности и самоотречения. С человеческой точки зрения существенна именно неизбежная необходимость принять соблазн, существенно именно это постигнутое определение: плоть и кровь не могут открыть того, что здесь находится нечто большее, чем плоть и кровь, но только Отец Небесный. Если бы положение вещей было иным, Христос был бы одним из непосредственно познаваемых сынов Божьих, Его божественность можно было бы описать по-человечески позитивными предикатами, тогда Он был бы, как полагают священники, последним, наиболее сильным растяжением называемого «благочестием» пузыря, тогда существовал бы ведущий мимо абсолютного соблазна креста путь веры, тогда именно поэтому не подчеркивалась бы образность, относительность, упраздненность плоти, грех не был бы поражен в своем корне, он не был бы осужден, человек не был бы экзистенциально спасен. Однако это не так. Христос в своей неузнанности противоположен этим сияющим сыновьям Божьим. Его нельзя прославить никаким по-человечески позитивным предикатом. Он - Тот, кто окончательно проколол пузырь. «Он проклял грех грехом, изгнал смерть смертью, победил закон законом. Как же? Он стал грешником на кресте с табличкой, посреди разбойников, как самый великий злодей, Он терпит суд и наказание, какие должен перенести грешник» (Лютер).
Именно таким образом определенное послание Сына Божьего имеет целью и уже достигло той цели, «чтобы праведность закона исполнилась в нас, живущих не по плоти, но по духу». Если мы узнаем в Сыне Божьем нас самих и тем самым видим в Нем упраздненной нашу плоть, осужденным наш грех, то мы видим вечно определенное, вечно обретенное: экзистенциальность нового, живущего в Боге человека. Тем самым мы находимся в том неслыханном положении, когда мы сами ставим себя под вопрос и именно в этом вопросе (который, очевидно, есть обращенный к нам вопрос «другого»!) сталкиваемся с вечным основанием. В этом случае мы связаны, определены и познаны Богом вместе со Христом, у нас есть возможность над всеми возможностями, невозможная возможность жить «по духу». Более не «по плоти»? Конечно, у нас есть и остается в том числе и эта возможность, но что означает то, что именно эта очевидная возможность подавляется, нет, возвышается до относительности, до образа? Наше «поведение», наша последняя, центральная определенность, наше охарактеризованное бытие и существование происходят в силу познания Сына Божьего «по духу». Сын Божий, Господь, в котором мы узнаем самих себя как Его родственников в образе Его смерти (то есть в нашей смерти, Рим. 6:5), - Он есть поворот, обращение, решение, божественная победа, Он есть абсолютно иное Бога, Он есть Дух (2 Кор. 3:17). Разве мы можем не иметь духа, не быть помещенными в Царство этого возлюбленного Сына Божьего (Кол. 1:13), в потусторонность границы нашей человеческой жизни, в изменение ее смысла, в ее трансформированную, обновленную действительность, если мы вовлечены в поставленный Его посланием окончательный, неразрешимый вопрос и тем самым в ответ на него? Разве может наша «жизнь в духе», происходящая в такой очевидной, безудержной и категоричной перемене, не превосходить абсолютно разыгрывающуюся до этой перемены жизнь во плоти? Разве плоть, представленная во Христе в своей образности, в своей бренной данности и в своей вечной надежде может как собственная сила следовать по своему пути, а не быть причастной (в надежде) пути освобожденного в духе человека? «Пусть прейдет этот мир и придет Твое Царство!» Это та истина, под которой находимся мы, нет, под которой находится человечество, природа и история в силу послания Сына Божьего. И именно это «исполнение праведности закона в нас», разрешение поставленной неразрешимым образом в рамках религиозной возможности проблемы свободы, упразднение смертного приговора в отношении человека, который и самая высшая религия может лишь подтвердить. Происшедший во Христе (на Христе!) суд над грехом - это откровение всегда искомой в религии и никогда не достигаемой правды Божьей (Рим. 5:16, 18).
Ст. 5-9. Ибо существующие во плоти имеют плотское мышление, а существующие в духе - духовное мышление. Ибо плотское мышление - это смерть, духовное же мышление - жизнь и мир, ибо плотское мышление враждебно Богу; оно не подчиняется закону Божьему, ибо оно не может. Итак, существующие в плоти не могут угодить Богу. Ваше же бытие - не во плоти, но в духе, если Дух Божий живет в вас. Если же кто не имеет Духа Христа, то он не Его.
Дух - это вечное решение, совершившееся в Боге в пользу человека, совершившееся в человеке в пользу Бога. Ибо дух означает - принадлежать Христу, находиться в Его вопросе и тем самым в Его ответе, в Его «нет» и тем самым в Его «да», в Его грехе и тем самым в Его праведности, в Его смерти и тем самым в Его жизни. Поэтому дух - это экзистенциальное дарование смысла, установление смысла, творение смысла. Смысл вступает в бытие, и бытие становится смыслом. У духа нет ничего наряду с собой, ничего против себя. Дух - это борьба, превосходство, победа и диктатура, но никогда одновременно не покой, не уравновешенность, не компромисс, не толерантность. Дух означает «или-или», причем уже предвосхищенное «или» по отношению к уже исполненному «или». Дух означает бытие избрания и тем самым ни в коем случае не бытие отвержения. Дух знает в качестве иной возможности лишь исключенную, преодоленную, более не существующую возможность.
Эта более не существующая возможность есть бытие человека во плоти. Плоть - это временное решение, совершившееся в Боге против человека, совершившееся в человеке против Бога. Именно поэтому плоть в отличие от духа известна нам лишь как «плоть, находящаяся под властью греха» (Рим. 8:3). Плоть означает удаленность от Христа, лишенную вопроса и поэтому безответную. Все только что сказанное о духе верно с обратным знаком и в отношении плоти. Плоть - это бессмысленность. Здесь в бытие вступила бессмыслица, и бытие есть бессмыслица: враждебность по отношению к Богу, грех, mom смысл, который не подчиняется закону Божьему, не может ему подчиниться, но, напротив, прорывается наружу в религии как бессмыслица этого бытия. Подобно тому, как смысл духа - это бытие жизни и мира, так и смысл плоти - это бытие смерти. Плоть также означает уже разрешенное «или-или», в противоположность чему все кажущиеся противоречащими настроения, суждения, движения - всего лишь пустяки. Мир (моральный, христианский мир!) «удивляется и сетует по поводу того, что люди такие плохие, но он не знает, как это происходит. Он видит текущую воду и распускающиеся повсюду плоды и листья дерева зла, но он не знает, где берет свое начало источник и где находится корень; поэтому он стремится к ним и желает разгадать загадку, управлять злом и сделать людей благочестивыми через законы и наказания: но если он всего лишь ставит преграду, то это не помогает. Он может защититься от воды, но он не защищен от основного источника; можно срезать побеги, но не уничтожен корень. Тем самым потерян контроль и в сущности ничего не происходит, если человек в течение долгого времени защищается, улучшает и исцеляет снаружи, но тем не менее внутри остается основа, корень и источник зла. Прежде всего необходимо заткнуть источник и лишить дерево его корней; иначе они будут прорываться и прорастать в десяти местах там, где ты затыкаешь и защищаешься от одного. Поэтому необходимо принципиальное исцеление: иначе ты вечно будешь втирать мази и накладывать пластыри, но рана будет снова и снова гноиться и разлагаться и положение станет лишь хуже» (Лютер).
Мы лишены возможности выбирать между духом и плотью, отказаться от одного и выбрать другое. Находящиеся «в духе», как и пребывающие «во плоти» - не единичные, не многие, не те или иные определенные люди. Кто в состоянии познать свое бытие «во плоти», если он «не в духе», и кто может познать свое бытие «в духе», тем самым не подтвердив, что он «во плоти»? Во времени решено, что все мы - во плоти, в вечности решено, что все мы - в духе. Во плоти мы отвержены, в духе - избраны. В мире времени, вещей и человека мы осуждены, в Царстве Божьем - оправданы. Здесь мы принадлежим смерти, там мы находимся в жизни. Оба решения, отвержение и избрание, суд и праведность, смерть и жизнь подобны фокусам эллипса, которые все ближе и ближе приближаются друг к другу до тех пор, пока они не станут единым центром окружности. Итак, единство этих обоих решений, причем (математически это нельзя представить) не как единство равновесия, но как единство бесконечного перевеса, как единство поглощающей в себя время вечности, как единство бесконечной победы духа над плотью, как единство пройденного пути «отсюда» «туда», как абсолютный момент, молния познания, молния воскресения, молния Бога, которая «сверкая с высоты небес, освещает все под небом» (Лк. 17:24) и тем самым обнаруживает это единство - все это Иисус Христос, «Сын Человеческий в день свой»!
Ст. 10. Если же Христос в вас, то тело мертво из-за осужденного греха, дух же есть жизнь из-за воздвигнутой праведности.
«Христос в вас». Это условие истины, которой мы обладаем по ту сторону закона, разрешение непереносимо остро заданной в религии загадки жизни. Эти слова «Христос в вас» никогда не могут быть поняты как еще только должное быть исполненным и поставленным, как субъективное, но всегда как объективное, уже исполненное, уже поставленное условие. Человек получает повод и использует этот повод для того, чтобы открыть глаза и осознать самого себя, свою экзистенциальную свободу, будучи обусловленным этим условием: Христом. Однако он не творит это условие ни через логическую функцию, ни через эстетическое суждение, ни через этическое желание, ни через религиозное переживание. Оно принципиально предшествует всем подобным актам, и оно всегда есть принципиальное отрицание всех подобных актов. Оно уже сотворено верностью Божьей (Рим. 3:21) именно в послании Его Сына (Рим. 8:3). Стать послушным верности Божьей (Рим. 1:5) означает склониться под условие нашей свободы, данное независимо от нашего склонения, независимо от нашего послушания. «Христос в нас» - это наша божественная предпосылка независимо от того, следуют или не следуют за ней какие бы то ни было человеческие акты, как и обитание греха в нас (Рим. 7:17, 20) - это наша антибожественная предпосылка, независимая от следующих или не следующих за ней человеческих актов. «Христос в нас» - это обращенное к нам слово Божье, вопрос Божий к нам и как вопрос Божий - Божий ответ. Это те вопрос и ответ, которые как критически характеризующий все бытие и существование путь от жизни к смерти, от смерти к жизни, доступно открываются «разумному видению» всегда и везде (Рим. 1:20), то есть в громогласной единственности и экзистенциальность становятся в ряд исторических явлений на границе всех исторических явлений как центр внимания, на который все они взирают и из которого взирают на них, осуждая грех и созидая праведность, тем самым давая человеку свободу и лишая его этой свободы. Итак, «Христос в нас» - это суд и праведность как условие и обусловленность, но не наша проницательность, это само обращенное к нам божественное Слово, но не процесс его восприятия.
«Тело мертво из-за греха, дух же есть жизнь из-за праведности». Христос - это наша свобода. Он есть шаг через границу человеческой жизни, изменение ее смысла, возникновение ее новой, ее реальной реальности. Вечно решено в Христе: плоть - это плоть, мир - это мир, человек - это человек, ибо грех - это грех. Решено, что бытие этого человека в этом мире на его низших и высших ступенях должно стать в Боге небытием, должно умереть в Боге. Решено, что нет и не может быть выхода из состояния стенания находящегося на вершине пророческой, апостольской, реформаторской религии человека (Рим. 7:24). Решено, что «тело» человека, тотальность его «я есть» в прошлом, настоящем и будущем «мертво из-за греха». Земля - в землю, прах - в прах, иллюзия - к иллюзии. Но именно как вечное решение, как вечный суд, этот суд есть та почва искупления, праведности, жизни, на которую уже вступил человек. Лишь с точки зрения искупления он может осознать самого себя в своей неискупленности. Только с точки зрения праведности - грешником. Только с точки зрения жизни - мертвым. Только о Бога человек может так разбиться. Если бы человек не был свободным по ту сторону всех человеческих возможностей, разве он мог бы осознать границу, смысл, действительность высшей человеческой возможности как рабство? Разве, стеная об искуплении, он уже не был бы искупленным, блаженным, и как он вообще пришел бы к тому, чтобы стенать? Жизнь духа освещает его тем светом, в котором видима смерть тела. Эта смерть - из-за осужденного во Христе греха, и поэтому эта жизнь - из-за воздвигнутой во Христе праведности. Обе они друг с другом, обе познаваемы и соизмеряемы друг в друге, но вторая через свое бесконечное качественное превосходство есть прекращение первой, и это - свобода человека в Иисусе Христе. Истина существует, поэтому она не напрасно так горька. Дух существует, поэтому мы не напрасно вопием об искуплении из этого тела греха. Христос воскрес, поэтому существует основание того, что через Его смерть все неэкзистенциальное предано смерти.
Примечание
[1]. Платон сравнивает Сократа и его диалогическое искусство с морским электрическим скатом, поскольку у его собеседников «цепенеет душа и отнимается язык» после того, как логическая критика Сократа демонстрирует им всю несостоятельность их мнений (Менон, 80b). - Прим. пер.
