Cт. 11. Если же Дух Того, Кто воскресил Иисуса от мертвых, живет в вас, то воскресивший Иисуса Христа от мертвых оживотворит и ваши смертные тела из-за живущего в вас духа [1].
«Дух живет в вас». Дух - это истина. Если он живет в нас, то в нас живет горечь и сладость, нужда и надежда, затруднение и обетование, приносящие истину человеку. Не существует объективного анализа истины. Она - это объективность, анализирующая нас прежде, чем мы смогли что-либо проанализировать. Она - первичная объективность основания анализирующего субъекта. Поэтому не существует и субъективирования истины. Она есть то субъективное, которое тревожно и искупительно противостоит всем «я», «ты» и «он», объективно сопровождает их своим имманентным критическим упразднением на всех их путях. Истина не позволяет шутить с собой, истина - это окончание всей трагичности. Истина слишком светла и слишком прекрасна, даже чтобы оправдать нашу жизнь, чтобы сказать тому или иному мгновению: «остановись, ты так прекрасно!» Но истина слишком серьезна и ужасна, чтобы мы могли позволить себе отчаяться и лишить себя жизни. Тот, кто читал «Федон» Платона и после этого бросился в море, не понял смысла бессмертия, как и многие, кто смог прочитать его, не бросившись в море! Мы не можем спросить истину: «почему ты - истина»? Ибо она уже спросила нас «кто ты такой?» и этим вопросом уже дала бесконечно содержательный ответ: ты - человек, этот человек в этом мире, и ты принадлежишь Богу, Богу - Творцу и Искупителю. На основании этого уже заданного вопроса и уже данного ответа, никак иначе, происходят наши вопросы и ответы. Мы ничего не можем начать с истины, ибо она сама есть наше начало. Мы вынуждены примириться с тем, чтобы дать ей быть истиной и таким образом жить с ней, с ее уничтожающей атакой и с ее бесконечным благословением. (Пс. 138:1-12). Ибо «Христос в нас» как суд и праведность (Рим. 8:10) есть истина, есть живущий в нас дух. От Христа нельзя убежать, нельзя укрыться.
«Дух Того, Кто воскресил Иисуса от мертвых» есть живущий в нас дух. Имеющий дело с истиной начинает иметь дело с Богом, с неведомым, скрытым, святым Богом, живущим в неприступном свете. Его жизнь находится над жизнью и смертью. Его благо - над добром и злом. Его «да» - над «да» и «нет». Его потусторонность - над тем и этим миром (Рим. 4:17). Поэтому истина не зависит от нас, не живет с нами и не умирает с нами, она не права, когда мы правы, и не становится ошибкой, когда мы ошибаемся, не торжествует в наших триумфах и не терпит поражения в наших провалах. Поэтому она так сильно живет своей собственной жизнью. Поэтому она - смерть, бросающая тень и на колыбель, жизнь, дышащая и над могилами. Поэтому она - осуждение Франциска Ассизского и оправдание Чезаре Борджиа. Поэтому она свергает сильных с престола и возвышает смиренных. Поэтому она может стать «нет» любому человеческому «да» и всему человеческому «нет» - «да». Поэтому она всегда рядом, отправляемся ли мы на небо или низвергаемся в ад. И именно в этом ее бесконечном превосходстве по отношению ко всему нашему она есть наша надежда, наша неразрывная связь с Богом, наша бессмертная участь.
Не существует бездействующей надежды, неподвижного отношения к Богу, бессмертной части человека. Но «воскресивший Иисуса Христа от мертвых оживотворит и ваши смертные тела из-за живущего в вас духа». «Тело мертво из-за греха, дух жив из-за праведности» (Рим. 8:10) - этот контраст может возникнуть лишь в свете воскресения, в познании Бога, чтобы в этом же свете того же познания быть преодоленным и упраздненным. Если луч света прожектора падает на этот противостоящий «объект», то происходит и прицельно уничтожающий выстрел, и объект, второе, иное, противостоящее исчезает. Тот же самый Бог, воскрешающий Иисуса Христа из мертвых и открывающий бесконечное в его превосходстве над конечным, оживит и ваши смертные тела. Только в образе конечное может быть противопоставлено бесконечному как второе, иное, только в образе смерть нашего тела - жизни Духа, жизни Бога в нас. В невидимой действительности конечное не противостоит бесконечному, но оно совершенно уничтожено в нем (как и основано), причем так, что именно его уничтожение и есть его основание. В невидимой действительности наше тело не есть второе, иное наряду с живущим в нас Духом Божьим, но дух есть совершенная, полная смерть тела, и именно тем самым его совершенная, полная жизнь. В невидимой действительности: поэтому (и это радикально отличает весть о воскресении от всего пантеизма, спиритуализма и материализма) высказывание о воскресении нашего тела может произойти только в отрицающем прошлое, настоящее и будущее и таким образом всеобъемлющем Futurum resurrectionis: «Он оживит!» Поэтому необходимо по возможности остерегаться любого энтузиазма, желающего дать повод полагать, что речь идет об утверждении получаемого через определенное психическое состояние «высшего» воззрения (интуиции). Чем более хладнокровно об этом ведут речь, тем лучше: практически неизбежно выходящий при этом высказывании психический пар действует достаточно затемняюще. Поэтому прежде всего необходимо отклонить как вводящие в заблуждение дерзновенные попытки от Отингера (Oetinger) [2] до Бека, от Роте (Rothe) [3] до Штайнера (Steiner) [4] (и робко предпринятые еще в первом издании этой книги!) через естественно-философское умозрение продвинуться к видимо-действительной душетелесности: они фальсифицируют, опустошают и обесценивают содержание высказывания о воскресении, о котором здесь идет речь. Можно и нужно осмеливаться говорить о воскресении, только ссылаясь на принципиально познанную невидимой божественность Бога, только провозглашая его как абсолютное чудо. Весть о воскресении есть достоверное в самом себе высказывание, которое именно поэтому дискредитируется как недостоверное всеми (вызванными тайным неверием!) стараниями сначала сделать его достоверным. Тело - это тотальность моего бытия во плоти, в мире времени, вещей и человека, тотальность моего бытия как «я», как этого человека в этом мире в полном объеме данных мне здесь и сейчас и каким-то образом представимых как данные возможностей. Познание Бога квалифицирует это мое тело как абсолютно смертное. Связь субъекта со своим истоком означает, что все его предикаты уничтожены, в том числе и предикат его идентичности с самим собой. Не существует субстанции, никакой, в том числе и самой последней, самой глубокой и самой утонченной данности, которая могла бы противостоять силе этого отрицания. Образ, только образ этого отрицания есть естественная смерть и все подготавливающие и сопровождающие эту смерть относительно негативные жизненные акты «внешнего» и «внутреннего» вида, все умерщвление, самоотречение, самопожертвование и одухотворение, которыми культура души и тела, безусловно предчувствующая тайну, но сразу же ложно толкующая ее во все времена пыталась спасти не подлежащую спасению жизнь «тела». Ибо процесс естественной смерти со всеми его жесткими и мягкими аскетическими производными знаком нам лишь в своей связи с иными, радикально поставленными под вопрос в познании Бога жизненными процессами. Образ, только образ есть логическая аналогия естественной смерти: действующий подобно динамиту вход бесконечного в ряд формулируемых лишь как конечное понятий; ибо и бесконечное (если мы вообще допускаем его как понятие, то есть если мы делаем его видимым для нас как невидимое) мы не можем очистить от признака инаковости по отношению к конечному, через которое оно само клеймится как почти бесконечное конечное. Бесконечное в нашем восприятии ни в коем случае не есть вечное, но, будучи поставленным в связь с истоком всего нашего бытия, оно оказывается упраздненным. Продолжающийся, бессмертный, нетленный субъект - это, очевидно, не-я, познанный в качестве познающего, неданный, живущий во мне Дух Божий по ту сторону катастрофы, в которую я в полноте моей данности безысходно вовлечен. Упразднение этого мира как такового и соответствующего ему потустороннего мира и есть, очевидно, смысл этой потусторонности. Именно потому что тело (видимым образом, в прошлом, настоящем и будущем) тленно и смертно, оно должно (невидимым образом, в Futurum aetium) быть нетленным и бессмертным. Плоть и кровь, не связанная с истоком телесность не могут наследовать Царства Божьего; лишь ложные воскресения, относительные потусторонности или скорее растянутые реалии этого мира будут ожидать его (во времени). Но это тленное и это смертное, то есть квалифицированная через связь с Богом как смертная и тленная плоть и кровь, должно облечься в нетление и бессмертие; оно, несмотря на свою видимую действительность, «рождено свыше», в своей временности ожидает свою вечность и, таким образом, уже невидимо причастно новой предикации, происходящей через это прекращение его связанности с земным и из позитивной власти этой же связи. Эта новая предикация, о которой мы ничего не знаем, ибо она не имеет отношения к нам, есть воскресение плоти. Обитание духа в нас, то есть происходящее в нас самостоятельное движение истины, в котором происходит связь человека с Богом, которое есть его смерть и поэтому его жизнь, есть необходимое основание этой связи. У связи с Богом нет иного основания; и это единственное достаточно. Только если бы дух не был духом, истина - истиной, Бог - Богом (но данностью, инаковостью и ложной потусторонностью), не могло бы быть высказано Futurum aetium воскресения плоти, неслыханная, но и неизбежная интерпретация того, что дух означает для нашей жизни.
Ст. 12-13. Итак, братья, мы не обязаны по отношению к плоти жить по плоти! Ибо если вы живете по плоти, то вы идете в смерть, если же вы через дух даете умереть действию плоти, то вы идете в жизнь.
«Мы не обязаны плоти жить по плоти». Дух, или, что то же самое, ставшая для нас непреодолимой, серьезно воспринятая нами истина, истина, обостренно осознанная в высказывании воскресения, ожидающего нас по ту сторону любой телесности и именно поэтому всей телесности, означает прежде всего абсолютно определенную критическую позицию по отношению к этой телесности. Мы исходим из всеобъемлющего уничтожения всех предикатов знакомого нам бытия и идем навстречу настолько же всеобъемлющей, но происходящей totaliter aliter предикации неведомого нам существования в Боге, предикации нового человека, который не есть я и который тем не менее живет во мне, от которого я не могу отречься как от моего экзистенциального «я». Мы исходим из видимой возможности нашего бытия во плоти и идем навстречу невидимой возможности нашего бытия в духе (Рим. 8:5-9). Мы исходим из смерти и направляемся к жизни. Тем самым мы ориентированы абсолютно определенным образом: спиной мы обращены на запад, лицом - на восток, и ничего другого не происходит. «Жизнь по плоти», то есть жизнь, непреломленно, реально и серьезно воспринимающая мир времени, вещей и человека в его диалектике, наивно осмысливающая лишь возможности этого человека, жизнь, которая действительно тонет в самых низких данных нам возможностях или действительно удовлетворенно восходит к высшим из них, лишенная чувства юмора консервативная или безудержно революционная жизнь не существует, между этим началом и этим концом она не принимается во внимание. Через дух, через истину мы раз и навсегда стали свободными от страстности в рамках возможностей мира плоти, не думая о том, что мы должны умереть, стали торжествующими - не глядя искоса на нашу ничтожность, стали занятыми - не будучи стесняемыми вечностью, стали ревностными - не осознавая бренности наших действий, стали бездейственными - не ужасаясь безвозвратно пролетающего времени, стали благочестивыми - не вспоминая о нашем существенном безбожии, стали безбожными (как если бы существовало нечто подобное) и отчаявшимися - не думая о преодолевающей славе Божьей, стали раздробленными и разбросанными - не принимая в расчет того единого, что нам необходимо и в чем все наши осколки и разделенные части уже собраны. Не существует обязательства, необходимости такой «жизни по плоти». Плоть, в которой мы находимся, обладает своим собственным путем, своей собственной серьезностью, своими собственными светильниками и силами только в тени абсолютно иной возможности. Она напрямую не утверждается и не отрицается абсолютно превосходящей ее точкой зрения, но в ее обязывающей силе принципиально поставлена под вопрос. Именно это взятие под сомнение всего комплекса нашего бытия и существования, всех известных нам прямых и окольных путей, всей серьезности и легкомыслия, праведности и греха, религиозности, атеизма и скептицизма, именно это последнее «может быть - может быть, и нет!», которое, как секира, лежит при корне дерева, есть та свобода, которой мы обладаем по ту сторону закона в Боге, та свобода, от которой мы не можем уклониться, ибо она - истина, ибо она - свобода самого Бога. По отношению ко всякой высоте и низости, ко всякой силе и слабости, ко всей правоте и неправоте этого человека в этом мире она снова и снова отделяется, убегает, печалится о нем и смеется над ним из бесконечной дали, утешает его и повелевает ему из бесконечной близости, снова и снова обвиняет и прощает, убивает и восстанавливает, невидимо присутствует, говорит и утверждает: то, что наиболее спорные образы Достоевского в глубине своей пучины вспоминают о Господе, который некогда скажет и им, пьяницам, слабовольным, бесстыдным: «Вы - свиньи, подобие скота, но придите и вы ко мне!», и то, что безутешно позволяет Лютеру, человеку Божьему, умереть со словами, что мы - нищие и что это действительно так. Мы не имеем в виду никакое состояние, когда мы описываем все это, никакое высшее место, на котором находился бы тот или иной человек, никакое блаженное состояние искупления в каком-то углу нашей неискупленности, никакой мягкий закат, который в тот или иной час нашего жизненного дня мог бы наступить после прекратившейся грозы, но ту ориентацию, которая дана человеку самим Богом, только Богом, затруднение, угрозу, обетование, неуверенность и окончательную уверенность, которая, как отблеск нетварного света, окружает все сотворенное со всех сторон, провозглашая его конец и его начало, бесконечно беспокоящий, бесконечно успокаивающий, тотчас сразу же выгоняющий нас из любой спокойной и беспокойной норы запрет верить в наше состояние искупления или его отсутствие, ибо мы можем верить только в наше искупление, в мир Божий, превышающий всякий разум.
«Ибо если вы живете по плоти, то вы идете в смерть, если же вы через дух даете умереть действию плоти, вы идете в жизнь». Все проявления человеческой витальности от низших до высших степеней, вся актуализация человеческих возможностей, возможностей сказать как «да!», так и «нет!», все, что есть жизнь, биос «по плоти», находится в тени смерти. Эта жизнь начинает умирать, ибо она рождена; она уничтожена, ибо она установлена, она осуждена, ибо она правильна. Она существует во времени и тем самым имеет свое будущее, но именно поэтому уже сейчас имеет и свое прошлое. Слово мертво, ибо оно произнесено и написано. Природа мертва, ибо она переходит из небытия в бытие и существование. Мертва история, ибо происходит то, что действительно и очевидно не может происходить. Мертво и окончено движение, которое становится «движением». Мертва и окончена личность в тот момент, когда она осознает себя таковой, когда другие осознают ее таковой. Если мы хотим, должны, можем «жить» по плоти, сегодня и во все дни, то все же нам не забыть: мы в этой жизни представляем собой ничего не подозревающих наездников на берегу Боденского озера [5], эта жизнь направляется к смерти. Пусть все полное, здоровое, прямолинейное, сильное, завершенное в позитивном или негативном смысле, склоняющееся к нашей витальности, к нашему эросу в его низших и высших компонентах, будет разрешено или даже заповедано нам, пусть его имманентная оправданность (которая, конечно, может быть ограничена соответствующей неоправданностью!) будет тем паром и электричеством, с помощью которых мы в конечном счете делаем все, что мы делаем от дыхания до молитвы, но мы не можем не заметить руку, предостерегающе поднятую по отношению ко всему существующему, последнюю всеобъемлющую оговорку, сопровождающую не только наше запрещенное, но и наше разрешенное, даже заповеданное действие. Мы не можем не заметить, что если в том, что мы делаем, действительно находится «плод духа» (Гал. 5:22), «плод света» (Еф. 5:9), оправданное Богом деяние, то произошло абсолютное чудо. Этика должна искать свое обоснование только в чистой воле самого Бога, но никогда не в этом имманентном праве того, что мы в силу нашей витальности (и будь это даже наша высшая витальность) так желаем, и поэтому свое проявление - только во всеобъемлющей критике того, что индивидуум и социум сделали, делают и будут делать, но никогда не в оправдании и подтверждении или преодолении и опровержении этого. Ибо «неисследованность идеи свободы полностью перекрывает путь любым позитивным представлениям» (Кант). При этом необходимо помнить, что эта рука действительно поднялась против всей суммы человеческих возможностей, что это тот дух, через который мы должны «дать умереть» «действию», делам, практикам и деятельности «плоти». Поэтому речь не может идти о том, чтобы на место обычной, чересчур позитивной, этики поставить негативную этику, этику бегства от мира, индифферентности, аскезы, революции, «ожидания» или снова делать этику мнимо приобретаемой райской безгрешностью - хотя как упражнение и для созидания образа такое действие время от времени может быть разрешено, даже заповедано. Необходимо осознать ставящий под вопрос всю постройку со всеми ее возможными надстройками и новостройками во всех измерениях процесс подтачивания нашей жизни, мощнейшее колебание почвы, на которой столпники, отшельники, первые христиане, дети природы и благородные анархисты вместе со Стиннесом (Stinnes) [6], Людендорфом (Ludendorff) [7] и Хельцем (Holz) [8] мирно осуществляют свое в высшей степени общее бытие, необходимо снова и снова осознать принципиальную сомнительность всего действия и бездействия, сомнительность и нашей сомнительности, осознать смерть как смерть в том числе и нашей смертельной мудрости, действуя и бездействуя, действуя тем или иным образом, прояснить для себя, что человек не прав, никакой человек, в том числе и смиренный, и искренний, и беспокойный человек, и, таким образом, дать «делу плоти» в полноте его действия умереть, не упразднить, не ограничить, не направить его в другое направление, но дать умереть, тогда произойдет движение к жизни. Из великой сомнительности возникают слова, дела и движения, которые в их абсолютной тленности и смертности свидетельствуют о такой жизни. Только из этой великой сомнительности возникает способность видеть такие жизненные свидетельства, возможно, видеть глазами исследователя там, где их не видит никто, возможно, видеть совсем обыкновенно глазами любого человека там, где их видят все. При этом необходимо подчеркнуть, что и эта великая плодотворная сомнительность не представляет собой человеческую позицию, которую можно оправдать, рекомендовать и принять, и поэтому она с таким же успехом может называться великой несомненностью. В самом духе, только в духе, должна умереть плоть, чтобы именно через эту смерть войти в свет надежды и жизни. «Это чистое, возвышающее душу лишь негативное представление нравственности» (Кант) есть принципиальная позиция (но она не есть «позиция»!), к которой нас побуждает ставшая могущественной, серьезно воспринятая истина о нашей телесности.
Ст. 14-17. Ибо движимые Духом Божьим есть сыны Божьи. Ибо вы приняли не дух рабства, чтобы снова жить в страхе, но приняли дух сыновства, в котором мы вопием: Авва! Отче! Сам Дух свидетельствует в нашем духе, что мы дети Божьи. Если же мы дети, то и наследники: наследники Бога и сонаследники Христа, если только мы сострадаем, чтобы быть и сопрославленными.
«Это - замечательный утешительный текст, который недорого написать и золотыми буквами!» (Лютер).
«Движимые Духом Божьим есть сыны Божьи». Это критичная и поэтому сомнительная, многообещающая позиция по отношению к телесности есть выражение того, что человек находится в руках силы, «движимый Духом Божьим», в корне объятый самой истиной, которая не дает ему уклониться ни влево ни вправо, не дает ему пребывать ни в «да», ни в «нет», она есть зародыш смерти, находящийся во всем его действии и бездействии, но она также желает определять все его действие и бездействие вечно по-новому, напоминая с непоколебимой негативностью всем излишне любопытным и удобным вопрошающим о той позитивности, о которой можно лишь спрашивать и именно поэтому не спрашивать. Речь идет о царстве, о власти Бога. Здесь нечего делать противоречиям между субъективным и объективным, автономным и гетерономным, здешним и потусторонним, рациональным и иррациональным, ибо мы находимся в их истоке и цели. Здесь Тот, Кто ведет из смерти в жизнь, Он желает, а мы должны - и это сложившаяся ситуация. Именно это отсутствие обязательств по отношению к миру времени, вещей и человека (Рим. 8:12) есть наша свобода в Боге. Но наша свобода в Боге есть и наше пленение в Нем. В Нем, в Боге! Таким образом, речь здесь идет не об энтузиазме, не о мистическом переживании, не о чувстве зависимости. Тот факт, что в воскресении Иисуса из мертвых, в познании Бога мы невидимым образом расположены и ориентированы с запада на восток, от смерти - в жизнь, что Святой Дух совершает свое служение судьи и утешителя, что истина есть истина, все это - наше «движение духом», и пусть осуществляющиеся при этом наши психические состояния будут какими угодно. И именно поэтому, в этом «движении духом», в этой атаке и благословении истины, в руках этой силы мы познаем самих себя как «сынов Божьих». Если я сам называю себя «сыном Божьим», то во всех отношениях я имею в виду то же самое, называя так и Христа (Рим. 8:3); ибо тем самым я подразумеваю не меня самого, никогда не этого человека в этом мире, но всегда того иного, нового, невидимого, стоящего перед Богом, живущего в Боге человека, который не есть я. Я тем самым имею в виду самого Христа - во мне (при этом неслыханная парадоксальность этого высказывания должна действительно защитить его от ловкости, с которой слишком практическое богословие любит преобразовывать христологические высказывания в антропологические!). Тем самым я полагаю, что для обозначения источника той силы, в руках которой, обратившись от смерти в жизнь, я вижу себя экзистенциально находящимся, мне незнакомо никакое иное имя, кроме имени Бога. Это Он - неведомый, непостижимый, скрытый, чужой, Он - Господь над жизнью и смертью, Он сам есть истина, которая присутствует здесь, которая желает и по отношению к которой я должен. И я, который по отношению к этому Господу просто должен, не желаю ничего иного, знаю лишь то, что я должен, я (в действительности не я, но Христос во мне!) - не Его раб, не чужой по отношению к Нему - нет, Его сын. Как я могу быть движим духом, как я могу испытать бесконечную, сладкую, горькую скорбь, которую готовит мне истина, если пропасть между этим и тем миром изначально не заполнена, если я изначально не причастен истине, если я - не сын Божий? Человек единого рода с Творцом! - именно это осуществляется в нашем «движении духом». Дух же есть «Дух Того, Кто воскресил Иисуса из мертвых» (Рим. 8:11). Здесь нет ничего, что мог бы пережить романтик, ничего, о чем мог бы мечтать певец, ничего для анализа психолога, ничего для повествования рассказчика. Здесь нет ничего, абсолютно ничего от этих «первичных ячеек» или «истечений» Бога, ничего от этой бурной, струящейся жизни, в которой могла бы происходить непрерывная связь между бытием Бога и нашим бытием. Конец и начало, смерть и жизнь, суд и праведность - все это движение человека духом, в котором осуществляется его богосыновство. Но здесь оно именно осуществляется, и поэтому представляет собой решение достигающей высшей точки в неразрешимом экзистенциальном вопросе проблемы религии.
Итак, все еще и снова бытие «вне», а не «внутри»? Итак, наша свобода в Боге - плен? Да, поскольку мы - люди в этом мире, в лучшем случае - религиозные люди! Нет, поскольку мы (чудное чудо) идентичны новому человеку во Христе, «истинному человеку и истинному Богу». Нет, «вы приняли не дух рабства, чтобы снова жить в страхе, но приняли дух сыновства, в котором мы вопием: Авва! Отче!». «Служение в новом сознании духа» (Рим. 7:6), в котором мы невидимо пребываем, будучи движимы духом, не есть рабство. Здесь не существует инаковости, противоречия между Богом и человеком, Творцом и творением. Поэтому нет и страха; абсолютная любовь изгнала его. Здесь есть защищенность, ясность, мир, в которых осознается: насколько то, что человек хотел бы называть своей свободой, есть рабство, насколько защищенность, ясность и удовлетворенность, в которых он ищет и находит свой покой, есть колеблющееся море беспокойства. Ибо здесь уничтожен страшный гнет, которым бесконечное давит на все конечное, прекращено и компрометирование всего конечного со стороны бесконечного, уничтожена вся сомнительная, сытая, буржуазная составляющая утверждения и неприятная, блуждающая, ядовитая составляющая отрицания, прекращена бессмысленная полнота возможного и пустая значительность невозможного, уничтожена слабость жизни и сила смерти, уничтожена лишь-человечность человека и лишь-божественность Бога, таким образом уничтожена именно двойственность конфигурации нашей жизни, которая неизбежно и постоянно представляется нам в тесных вратах критического отрицания. Что еще может вызвать в нас страх, страх перед проблематикой нашего бытия, перед загадкой нашего собственного существования, в конце концов перед Богом, если не именно эта неизбежная двойственность? Дух, который мы приняли, придя из смерти в жизнь, есть уничтожение этой двойственности. Он, новый человек, Христос в нас, пребывает в единстве победы жизни над смертью, в том единстве, в котором человек более не противостоит разрубающим все гордиевы узлы словам «сам Бог! только Бог!» как чужой, исключенный, дрожащий, слепо подчиненный и порабощенный («гетерономный») или бранящийся по поводу веры в чудеса и мечтательности, глубоко задетый в своем самосознании, нервно заботящийся о неприкосновенности современной культуры («автономный») - но как слышащий голос своего отца сын, который, забывая об инаковости Бога, в действительности сначала забыл о своей собственной инаковости, который более ничего не знает и не желает знать кроме этих блаженных, светлых слов «сам Бог! только Бог!». Этот «дух сыновства», этот новый человек, который я не есть, представляет собой мое невидимое экзистенциальное «я». Отсюда я познан, движим, оживлен, возлюблен. И в свете этого моего невидимого «я» я живу ныне как тот, кто я есть, в видимости, в телесности, в царстве двойственности, в узких вратах критического отрицания, в той области, где страх Господень должен быть не только началом, но и концом моей премудрости. Живу во тьме, но не без отблеска нетварного света; пленник Божий, но ныне и освобожденный Им; раб, но ныне как раб - Его сын, стенающий и тем не менее блаженный; вопиющий к Тому, Кто противостоит мне лишь как неведомый и непостижимый, только как мой враг и превосходящий меня, как судья и смерть, вопиющий к Нему из глубокой нужды и в великом страхе, но вопиющий ныне к Нему «Авва! Отче!». «Тем самым описана сила Царства Христа, настоящее дело и истинно высокое богослужение, описано то, как в верующих действует Святой Дух» (Лютер). Разве речь идет о моей последней, самой последней человеческой возможности, которая в таком крике предстоит перед Богом, будучи оправданной, благоугодной Ему в себе самой, как неуничтожимая данность, как религия (которая одновременно есть вера)? Кто отважится храбро утверждать все это, хотя результаты свидетельствуют о противоположном - и кто сможет отрицать, исходя из этих результатов? «Бог во плоти, кто может постигнуть тайну? Здесь видна открытая дверь жизни!» Спор должен прекратиться, критика - умолкнуть, Терстеген (Tersteegen) [9] и иже с ним также становятся правыми, если они действительно находятся на этой позиции. Ибо достоверно, что в таком крике скрыта божественная возможность - светящая через тонкий, ставший совершенно тонким транспарант человеческого действия и даже разрывающая его слава Отца.
То, что истина - это истина и мы изначально причастны истине, говорит нам сама истина. « Сам Дух свидетельствует в нашем духе, что мы дети Божьи». Не какой-то дух, не воодушевление, не порыв, не демония, не опыт, не час Дамаска ведет нас к познанию себя самих в качестве детей Божьих по ту сторону всей видимости, но тот Дух, который не рационален и не иррационален, но есть Логос, начало и конец, сам Дух, Иисус Христос в своей абсолютной единственности и экзистенциальности. Он, ведущий из жизни в смерть, из смерти в жизнь, - это охватывающее небо и землю свидетельство о Боге в нас, свидетельство о нас у Бога, власть Бога, которая вечно уготована - еще до того, как мы пережили нечто от нее или даже если бы мы никогда не могли пережить ничего подобного. Дух свидетельствует. Восторги и просветления, инспирации и интуиции «г нужны. Хорошо тем, кто их удостоился. Но горе нам, если мы ожидаем их, горе нам, если мы не замечаем, что и они есть нечто второстепенное и незавершенное. Ответом на то, о чем говорит сам Дух, может быть все, происходящее в нас. Как ответ то, что говорит наш дух, может быть сильным, истинным и животворящим. И по ту сторону, всегда по ту сторону этого сильного, истинного, животворящего говорит сам Дух, говорит Бог о том, что неизмеримо больше, чем самое величайшее, о чем может говорить наш дух: о нашем бытии как бытии тех, кто мы не eсть, бытии детей Божьих.
«Если же мы дети...». Мы - дети Божьи! Остановимся и осмыслим всю неочевидность, невозможность и парадоксальность этого высказывания. Мы понимаем, что мы, осмеливаясь на такую предикацию, делаем чудесный, первичный, творческий шаг, который сделал Авраам, шаг веры, который, однако, может сделать лишь Бог, шаг над пропастью, от старого творения в новое. Мы - дети Божьи! Но это нельзя сказать только так! Это либо хвала спасенных, либо кощунственная болтовня, но, будь она в наших устах первым или вторым, мы уже сказали это, отважились и сказали словами «Авва! Отче!», содержание которых мы никогда не знали, не знаем и не будем знать, этими словами мы сделали то, чего не может сделать и на что не может осмелиться никакой смертный, этими словами мы, говоря по-человечески, стали такими, «как будто» мы видели то, чего не видит глаз, и слышали то, чего не слышит ухо, «как будто» в наше сердце пришло то, что не приходило ни в одно человеческое сердце и что мы не можем отрицать, ибо в глубине мы встретились с высотой, в грехе - с праведностью, в смерти - с жизнью, в нас самих - со Христом. Бог уготовал это тем, кто любит Его?! Кто может встать в ряд любящих Бога, в ряд тех, кому Он уготовал это? Да, и кто может выйти из этого ряда? Мы уже находимся в этом ряду, мы уже осмелились на это высказывание!
Существует (еще раз: мы не описываем «переживания») видение и слышание, уничтожающее все вопросы, и оно - это всего лишь напоминание об уже произошедшем решении. Человеческая боль, человеческий грех, человеческая судьба, как они безмерно мрачно открываются в наиболее сомнительном виде, в наиболее сомнительной истории жизни каждого отдельного человека, в безумии наших городов и в монотонности наших деревень, в банальной власти наших самых примитивных жизненных потребностей и в идеологической чуждости миру нашего знания и совести, в ужасах рождения и смерти, в вопиющей из каждого камня и дерева загадки природы и в безрезультатности круговоротов мировой истории, в квадратуре круга и в двух параллельных прямых, никогда не пересекающихся в конечном пространстве, - у них есть голос, у них есть свет, и однажды услышавший его, однажды увидевший его, причем экзистенциально, не психологически, социологически, исторически, естественнонаучно, ни в коем смысле не аристократически, не академически, не высокомерно, не равнодушно, но и никоим образом не «благочестиво», не «религиозно-рассудительно», совершенно без хитроумного условия провидения и гармонии над этим целым, но экзистенциально, то есть серьезно, сам будучи вдохновленным, будучи выброшенным из седла, не проблематично, неинтересно, неизбежно, безвозвратным образом услышавший и увидевший, а услышавший и увидевший ушами и глазами Ивана Карамазова! - более не спрашивает, но слышит и видит - что? Себя самого! Видит себя «верующим», «любящим», «надеющимся»? Нет, тысячу раз нет, но себя самого по отношению к абсолютно невозможному, абсолютно противоречивому, окончательно не могущему быть оправданным, никогда не могущему быть увенчанным понятием Бога. Себя самого по отношению к тотальности существования и события как иного, как страдающего, как побежденного, как безответно спрашивающего, как бессильно протестующего и восстающего, в абсолютной невозможности делать что-то иное, кроме как кричать или молчать. Именно так: себя самого как иного, окончательно и бесповоротно, нет, во-первых и в самом начале отделенного от этой полноты (от которой он как раз не может отделиться!), в изначальной свободе и превосходстве противопоставленного этому целому (с которым он тем не менее тесно связан!), находящегося в абсолютно непонятном положении, когда невозможно сказать «нет» этому целому (которое он тем не менее своим протестом и восстанием может лишь утверждать!). Себя самого как дитя Божье! Ибо что же произошло? В этом слышании и видении, с ним и при нем явлен крик «Авва! Отче!», даже если бы человек еще никогда не слышал имени Божьего и если бы он одновременно злословил его. В этом ужасе человека перед самим собой, с ним и при нем явлен новый человек, рожден человек нового мира, совершилась теодицея, рядом с которым любая другая - всего лишь насмешка, Бог сам оправдал себя перед нами и тем самым нас - перед Ним. Говоря этим голосом и освещая этим светом, Бог совершил неповторимое и экзистенциальное действие - принял человека как свое чадо.
Поскольку Бог совершил это неповторимое и экзистенциальное действие, то «мы и наследники, наследники Бога и сонаследники Христа», наследники обетования, как Авраам (Рим. 4:13), наследники прекрасно созданного и благословленного Богом мира, наследники ставшей через грех невидимой, неописуемой, нереальной, невозможной вечной жизни, бытия, обладания и действия самого Бога. Живя во плоти, мы ожидаем и надеемся на воскресение, на определенную по-новому телесность, и наша жизнь здесь и сейчас происходит в отблеске этой надежды, наша жизнь - это след и свидетельство, связанные с надеждой и нацеленные на нее, она, независимо от всех мыслимых изменений своей видимой данности, охарактеризована этим своим невидимым, неданным определением. Ибо если мы со Христом дети Божьи, тогда мы и наследники с Ним, наследники Бога, находящегося по ту сторону «да» и «нет», добра и зла, жизни и смерти как победитель, ибо Он - Бог. Мы находимся на Его стороне, в Его победе, как Его дети, как те, кто мы не есть. Наше бытие, как бытие тех, кто мы есть здесь и сейчас, представляет собой лицезрение этой нашей вечной славы.
Сказали ли мы уже слишком много? Да, но и слишком мало! Разве мы не говорим слишком много, если мы говорим о нашей надежде, и слишком мало, если .мы говорим об ее исполнении? Истина - это то, что Бог сделал, делает и будет делать, а не то, что мы говорим об этом! Итак, запомним: мы «наследники» Бога, «если только мы сострадаем, чтобы быть и сопрославленными». Дело Божье - это крест, страдание. Не большая или меньшая сумма более или менее терпеливо и мужественно переносимых страданий, как если бы страдание само по себе или терпение само по себе делали нас причастными вечной славе! «Сострадать» означает страдать со Христом, означает предстоять с Ним перед Богом, как предстояли перед Богом Иеремия и Иов: взирая на Бога в грозе, познавая Бога, как свет во тьме, любя Бога, ибо они чувствовали лишь Его крепкую руку. Только сильным напоминанием может быть для нас то, что мы лично претерпеваем (в том числе и тогда, когда мы должны пострадать за хорошее дело, например за христианство; ибо каждое «хорошее дело» не есть прямое дело Божье!), напоминанием об охватывающем небо и землю «страдании нынешнего времени» (Рим. 8:18). Жизнь человека в это время, которое не есть вечность, но тем не менее нерожденно носит в себе вечность, покрыта тенью страдания, как темным покровом, как обнаженным мечом, как нависающей стеной. Сомнительна вся наша «жизнь». Нельзя уничтожить эту ее сомнительность, ибо она является основополагающей для ее определения как конечно-человеческой жизни. Все то, что мы воспринимаем как временное ограничение нашего бытия, как узость, ограниченность и затхлость наших природных основ, как большую и малую боль, как необходимость «мучительно носить» прах земной, есть тень только этой нашей существенной конечности. Тот факт, что мы повсюду наталкиваемся на этот наш последний предел, и есть собственно страдание в наших разнообразных страданиях. Разве может быть для нас скрыто то, что здесь к человеку обращен вопрос Бога, для нас приготовлен ответ Бога? В духе это не может быть скрыто от нас. В духе мы можем знать о возвещающем себя в страдании смысле нашей жизни. В духе страдание, переносимое со знанием, может стать шагом в славу Божью. Эта открытость, это знание о Боге в страдании есть дело Божье по отношению к нам. Осознать его как таковое, дать истине быть истиной - это доказательство духа и сила того, что мы - дети Божьи и, как таковые, наследники Его славы.
Ст. 18-25. Я полагаю, что страдания нынешнего времени не сравнимы со славой, которая откроется в нас. Ибо творение внимательно ожидает откровения сынов Божьих, поскольку творение было подчинено пустоте не по собственной воле, но покорившим его, в надежде, ибо и оно, творение, будет освобождено от рабства тления для свободы в славе детей Божьих. Мы знаем, что все творение в один голос стенает и сообща испытывает родовые муки доныне. И не только оно, нет, и мы, обладающие начатками духа, и мы сами стенаем в ожидании нашего сыновства: искупления нашего тела. Ибо мы спасены надеждой. Видимая же надежда не есть надежда. Ибо если человек видит, чего ему еще ожидать? [10] Если же мы надеемся на то, что мы не видим, то мы ожидаем в постоянстве.
«Я полагаю, что страдания нынешнего времени не сравнимы со славой, которая откроется в нас». «Сейчас он пытается утешить христиан в этих страданиях, говорит как страдавший и хорошо знающий ситуацию, причем говорит так, как если бы он смотрел на эту жизнь ясными глазами, но прищурив их или через разноцветное стекло витража. Посмотри, как он поворачивается спиной к миру и обращает взор к будущему откровению, как если бы он никогда не видел на земле несчастья и плача, но лишь чистую радость. Из всех страданий на земле он делает капельку и малую искорку, но из той славы, на которую мы должны надеяться, - безбрежное море и великий огонь» (Лютер). Мы должны отдавать себе отчет в смысле этого действительно неслыханного способа рассмотрения человеческих вещей. В любом случае здесь не может идти речи о безмерном углублении или возвышении обычного способа рассмотрения, о каком-то имманентном игнорировании, ослаблении или утешительном толковании страдания (например, через указание на уравновешивающую или компенсирующую «земные» страдания «потустороннюю» гармонию). Все это заведомо рушится в любой зубной боли, не говоря уже о серьезном осознании того, что рождение, болезнь и смерть, голод и война, судьба человека и народа во всей широте человеческих событий постоянно есть жестокая, неумолимая действительность. Ибо за каждой мельчайшей болью и тем более за великими муками нашей жизни жгуче стоит проблематика ее конечности. Как нам относиться к этому? Подобны короткому замыканию, лживы любое утешение, любой ответ, который мы пытаемся дать, ибо именно мы происходим из этой проблематики и не можем избежать ее, в том числе и через мысль о бесконечной божественной гармонии по ту сторону нашего мира. Бесконечность, которую мы хотели бы выдумать для себя, всегда соизмерима с нашей конечностью и, таким образом, есть лишь бесконечная конечность. Гармония, которую мы постулируем, соотносится с нашей дисгармонией и есть фата-моргана нашего путешествия по пустыне. И Бог, которому мы позволяем произвести воздаяние и компенсацию в «лучшем» потустороннем мире, есть не-Бог, бог мира сего, сотворенный по образу человека и тем самым подлежащий человеческой критике, даже отрицанию, если бы его, к примеру, встретил Иван Карамазов. Однако проблематика нашей бесконечности требует не относительного, но абсолютного, превосходящего нашу мысль решения, требует действительного, неведомого Бога, Его утешения, по отношению к которому страдания этого времени «не имеют значения», потому что Его утешение - «там», и оно несоизмеримо противостоит всему находящемуся «здесь». Обретение утешения должно начаться через то, что мы осознаем: у нагнет утешения, а дарование утешения - тем, что мы исповедуем: мы все до единого плохие утешители. «Поэтому Святой Дух должен быть здесь учителем и послать такое утешение в сердце» (Лютер). Утешение приходит с началом неслыханно нового образа расчета по отношению к нашей жизни. Мы помним о прежних (Рим. 3:28; Рим. 4:3) употреблениях этого странно холодного выражения, чтобы тем самым никоим образом не подразумевать анализ, который хорошо вписывался бы в ряд других различных человеческих способов анализа. Этот расчет скорее есть расчет суммы всех человеческих способов анализа и зачисление этой суммы на тот счет, который выставляет сам Бог, только Бог. Это анализ sub specie aeterni (лат. в образе вечности. - Прим. пер.), это видение Бога, которое никогда не может быть описано как человеческое дело, но, будучи делом веры, только как дело Божье. Ибо если мы пытаемся считаться с Богом, рассматривать с точки зрения Бога, то мы никогда не придем к выводу Павла, но неумолимо снова и снова - к выводам Иова до того, как Бог говорил с ним в грозе. Итак, если я говорю «я считаюсь с Богом», то в этой формуле скрыт окончательный прыжок в абсолют, а истину этой формулы, которую нельзя сформулировать, следует искать в том, что скорее Бог считается со мной. Но этот вывод верен, если мы (не мы!) даем истине быть истиной, если мы (не мы!) осуществляем доказательство духа и силы, осознаем дело Божье, вопрос и ответ Креста (Рим. 8:17). Тем самым мы видим время, в котором мы живем, охарактеризованным как «нынешнее время», то есть как море данной действительности, которое полностью покрывает подводный остров «ныне», остров божественного откровения, остров истины, но под чьей видимой поверхностью он, однако, тем не менее находится абсолютно невредимым. Ибо истина - это «ныне» (Рим. 3:21), момент вне всего времени, в который человек обнаженно предстоит пред Богом, точка, которая не есть точка в ряду других, из которой мы происходим, Иисус Христос - распятый и воскресший. То, что находится до и после этого момента всех моментов, что как плоскость охватывает эту точку, которая сама не имеет протяжения, это и есть время. В этом «ныне», в вечности, возникает, как ее отрицание, время, всегда существовавшее прошлое и всегда лишь предстоящее будущее. Мы называем его «нынешним временем» согласно тому, что оно скрывает и на что оно указывает, по сравнению с чем оно измеряется и без чего оно не существовало бы. То, что это так, что время, в котором мы живем, скрывает в себе вечность, но и одновременно хранит ее, молчит о ней, но тем самым и говорит о ней, все это мы осознаем, если в силу действия Бога в нас, в силу вопроса и ответа Креста мы исходим из абсолютного присутствия «ныне», если здесь Бог считается с нами и тем самым дает нам возможность считаться с Ним. В тени не начавшегося, но бесконечно близкого дня Иисуса Христа мы видим, как развертывается наш жизненный день, в тени «ныне» - как раскрывается время, в тени Бога - как своим чередом идут человеческие вещи, поскольку мы, «движимые духом» (Рим. 8:14), должны восклицать «Авва! Отче!» (Рим. 8:15) и таким образом удостоверяем себя, нет, удостоверены в качестве детей Божьих (Рим. 8:16) и таким образом как наследники Его славы (Рим. 8:17). Еще раз: как в этой связи обстоит дело с настолько характерным, очевидным и серьезным для нашей жизни в этом времени страданием? Очевидно, не так, что оно в качестве беспокойства или даже препятствия могло бы оказать влияние на наш открытый в этом «ныне» доступ к славе Божьей. Потому не так, что в этом «ныне», в Духе, в Иисусе Христе именно оно, страдание, знающее страдание становится дверью познания и искупления. Где Бог считается с нами, где Он оправдывается перед нами, где своим Духом Он учит нас восклицать «Авва! Отче!», где становится ясно, что время - это отрицание вечности, где человек наталкивается на поставленный для него предел и тем самым на данный ему исходный пункт, где осуществляется доказательство духа и силы, если не в этом действии Бога, через которое Он делает нас сострадающими, но тем самым и «родственниками» Христа (Рим. 6:5) и таким образом приобщает нас к невидимой свободе и славе нового человека? Страдания нынешнего времени не важны потому, что они в Иисусе Христе уже стали важны: они не только характерны для нашей жизни во времени, но тем самым характерны и для ограничивающей эту жизнь, нет, прекращающей ее в себе вечной жизни, ибо время, в котором мы живем и страдаем, есть нынешнее время, время славы, открывающейся в нас именно через страдания. Слава Божья открывается в тайне страдания и только там, поэтому мы далеки от мысли отказаться от возможности желать видеть страдания ради Бога, мы как раз должны видеть их ради Бога в совершенной полноте, видеть как шаг, движение, перемену от смерти в жизнь, видеть как место, в котором можно увидеть Христа. Не увидеть страдания означает не увидеть Христа. Спрашивать о том, почему мы должны страдать, означает не услышать тот же самый вопрос, обращенный к нам. Ответить, что мы не понимаем страдания, не можем их вынести, преодолеть и сделать плодотворными, означало бы не услышать божественный ответ, который дан нам именно в факте этого «не». Тайна страдания и ее откровение заключается именно в том, что Бог желает быть Богом и является Им и что мы должны познать и возлюбить Его в этом Его желании и бытии. Чадо Божье не упускает из виду страдания, оно не так спрашивает и не так отвечает, ибо именно так звучат услышанные им вопрос и ответ Божий. Такой человек слышит голос истины в страдании, в корне всех человеческих вопросов и ответов. Он «желает проникнуть взглядом во все вещи до их безнадежной основы» (Ницше), ибо там находится надежда: Ave crux unica spes mea! (лат. Радуйся, крест, единственная надежда моя! - Прим. пер.) «Если ты желаешь быть сонаследником Господа Иисуса Христа и Его братом, стать подобным Ему, но не страдать с Ним, то, несомненно, в день Страшного суда Он не признает тебя братом и сонаследником, но спросит тебя, где же твой терновый венец, крест, гвозди и плеть, был ли ты отвращением для всего мира, как Он сам и все принадлежащие Ему от начала мира. Если же ты не сможешь показать всего этого, то и Он не сможет считать тебя своим братом» (Лютер). «Древние мыслители всеми силами искали счастье и истину - но никогда человек не может найти то, что он должен искать, гласит злой принцип природы. Тому, кто во всем ищет ложь и добровольно принимает беды, тому, возможно, будет уготовано чудо, а не разочарование: нечто настолько невыразимое, по сравнению с чем счастье и истина есть лишь идолоподобные копии, приближается к нему, земля теряет свою силу тяжести, земные события и силы становятся сказочными, вокруг него, как в летний вечер, распространяется просветление. У смотрящего возникает ощущение, как будто он именно сейчас начал пробуждаться и его еще окружают облака испаряющегося сна. Но рано или поздно они будут развеяны: тогда наступит день» (Ницше). Слепые и немые, но именно поэтому видящие и говорящие, не задающие вопросов и безответные, но именно поэтому спрашивающие и отвечающие, страдающие и поэтому побеждающие, дети Божьи познают и любят своего Отца; ибо Его «слава будет открыта в вас». Она будет - это их великая нужда. Она будет - это их бесконечно большая надежда. Futurum resurrectionis напоминает нам и здесь о том, что во всем сказанном мы говорили о Боге, а не о какой-то человеческой возможности.
«Ибо творение внимательно ожидает откровения сынов Божьих». Тот факт, что время, в которое мы живем, есть время божественного «ныне», что оно носит в своем чреве не рожденное, но живое вечное будущее, есть истина, о которой свидетельствует все временное, все сотворенное, все вещи. Куда бы человек ни обращал взор в своем неуничтожимом беспокойстве по поводу того, что он есть, в своем неутолимом стремлении к тому, что он не есть, к нему всегда обращены другие глаза, которые в том же самом беспокойстве и стремлении, даже еще более, обращены к нему с вопросом, относящимся именно к нему. Он со своим страданием находится в страдающем мире, и в отношении этого факта он не может заблуждаться ни на одно мгновение. Если он сам страдает из-за того, что невидимому внутреннему миру, который он (по крайней мере, как проблему) носит в себе, загадочно, непреодолимо, угрожающе, враждебно противостоит суровая предметность, чуждость и инаковость, разрозненность, сосуществование и противодействие слишком видимого внешнего мира, то он вскоре должен осознать, что и там вовне ни в коем случае нет непосредственной жизни, но существует космос данности, опосредованности, ограниченности и спорности. Разве не очевидно, что чем более проблематичным человек становится для самого себя, тем жестче он сталкивается со страданием как с основным фактом своего жизненного дня; чем сложнее ему под упорным влиянием христианства протестовать и забывать о том, что он - человек и в какой тени он находится, тем внимательнее он становится к окружающему его космосу, тем сильнее он чувствует свою солидарность с ним, тем стремительнее он продвигается вперед, чтобы познать его тайны. Откуда же эта странная потребность современного человека понять ледники (на границе которых останавливался еще Гете!), пустыни, Северный полюс, бездонный океан и бездорожное воздушное море, пропасти бесконечно великого и бесконечно малого, ужасные события прошедших миллионов лет природы, ничтожность и жалкое состояние его собственной истории, всю абсурдность, которая, согласно достоверному свидетельству компетентных специалистов, должна разыгрываться на подсознательном и оккультном болотистом основании нашего неэкзистенциального существования, откуда потребность в познании и ведении тысяч вещей, которые непосредственно живущий, непреломленный человек в действительности не желал бы испытать и узнать? И откуда это странное обратное действие: все более основательное и полное познание космоса совершенно не уменьшает собственную проблематику человека, но скорее усиливает ее в неистовом темпе? Внимание гигантского глаза, который по ту сторону удивительно схож с нашим исследующим глазом (однако он в сто раз более исследовательский), связь между внутренним и внешним, взаимная обусловленность обоих сторон зияющей пропасти, общий вопросительный знак при всей противоположности субъекта и объекта нельзя недооценивать. «Таким образом святой Павел своим острым апостольским взором усмотрел дражайший святой крест во всем творении» (Лютер). Действительно, обращенный прямо к человеку вопрос есть смысл открытого по ту сторону внимания. Человек видит, он исследует, он открывает, он узнает, он знает. Этот космос - его космос, в природе и истории он ищет свое спокойствие, с фатальной необходимостью он повсюду встречается со своим беспокойством. Удивительно по-человечески звучит голос творений, элементов, миров здешних и потусторонних, времен и правремен, когда он расшифрован: все они говорят о красоте и ужасе, о войне и мире, о жизни и смерти, о конечном и бесконечном, о добре и зле, как если бы человек со своими контрастами был их первоосновой, их истоком, как если бы их страдания были его страданиями, его болезнь - их болезнью. «Когда вся природа стремится к человеку, то тем самым она дает понять, что он необходим для ее искупления от проклятия животной жизни, и что в конце концов в нем бытие держит перед собой зеркало, в котором жизнь не кажется более бессмысленной, но имеет метафизическое значение. Но хорошо поразмысли: где заканчивается животное и где начинается человек? Тот человек, который важен для природы! ... Обычно мы не выходим за границы принадлежности к животному миру, мы сами - звери, которые, как кажется, бессмысленно страдают. Но существуют моменты, когда мы осознаем это; тогда расходятся тучи, и мы видим, как мы вместе со всей природой стремимся к человеку как к чему-то, что находится выше нас... Но одновременно мы чувствуем, насколько мы слабы для того, чтобы длительное время переносить этот момент глубочайшего углубления в самих себя, и насколько мы - не те люди, к которым вся природа стремится для своего спасения. Это уже много, если мы вообще хоть раз чуть-чуть высунем головы и заметим, в какой поток мы ввергнуты. Но и это не удается нам своими собственными силами...» (Ницше) Истина заключается в том, что творение внимательно ожидает откровения сынов Божьих. Оно ожидает снами, нет, оно ожидает нас.
«Ибо творение было подчинено пустоте не по собственной воле, но покорившим ее, в надежде, ибо оно, творение, будет освобождено от рабства тления для свободы славы детей Божьих». «Не существует никакого элемента и даже самой малой частицы мира, которые не надеялись бы на воскресение, будучи охваченными познанием их нынешнего бедствия» (Кальвин). Основа беспокойства и страстного желания, «пустота», которая взирает на нас из всего сотворенного, в действительности не есть та или иная боль, отвращение или недостаток красоты, не есть сумма всего сомнительного, присущего этому творению, но его обнаженная сотворенность как таковая, его очевидная лишенность непосредственной жизни, его неутолимая надежда на воскресение. Ибо каким образом вечное противостояние между силой и материей, становлением и исчезновением, организацией и дезорганизацией, жаждой жизни и необходимостью смерти, каким образом «рабство тления», в котором пребывает вег сотворенное от микроба до динозавра и до главы богословского учебного заведения, все, что нам известно как жизнь или (по аналогии к тому, что нам известно как жизнь) что мы можем представить в этом качестве, каким образом все это может быть непосредственной, действительной, вечной жизнью? Откуда это печальное мужество, которое человек (особенно западный человек) снова и снова обретает, чтобы в гнусном оптимизме не видеть пустоты, отсутствия сотворенной жизни, которая действительно говорит, говорила бы (если бы мы не были настолько глухи) из красоты (например, человеческого тела) и из уродства, из величия (например, гор) и из ничтожества, из света (например, луны или новой книги) и из темноты всего сотворенного! Нам необходимо избавиться от благоговения перед псевдожизнью, которую мы можем постигнуть, от того благоговения, в котором мы не оцениваем по достоинству божественную тайну космоса. Мы должны вновь обрести это «разумное видение», которое распознает в космосе невидимое Божье (Рим. 1:20), этот целительный страх перед творением, не перед его ужасами, но (пробужденный с их помощью от наших оптимистических мечтаний!) с учетом всего ужасного и привлекательного в нем - перед его обнаженной сотворенностью, которая есть зеркало нашей собственной сотворенности. Ибо по ту сторону этого вечного противостояния, которое есть признак тварности, находится (как вопрос!) творение в творении, Бог в космосе. Если Его не находят там, то Его вообще не находят, и тогда утром, когда туман «утверждения жизни» по какой-то действительно убедительной причине рассеялся, начинается «отрицание жизни», сетование на плохой в самом себе мир, на творение «по собственной воле» или на «пустое» творение демиурга: пессимизм как неизбежная противоположность этому оптимизму. «Пустота» сотворенного не есть его собственная воля, она не есть данность первого порядка, она, будучи ныне незамеченной оптимистами или открытой и сразу же неправильно истолкованной пессимистами, не есть действительно нечто последнее. Но ей «покорившим подчинено» творение и поэтому «в надежде». «Покоривший» - это Бог. В Нем скрыты и открыты человеку жизнь и смерть, свет и тьма, добро и зло, подъем и упадок, идеальность и материальность, внутреннее и внешнее. В Нем разъединяются противоречия, которые есть сущность и признак этой пустоты. Страдание, которому ныне подлежит человек и все сотворенное, - это Его действие, Его вопрос, но и Его ответ. И именно поэтому они находятся «в надежде». По ту сторону оптимизма и пессимизма, там, где «пустота» космоса осознается в самом истоке как невидимое отпадение творения от Творца, там существует и надежда, надежда на воссозданное через крест и воскресение Христа невидимое единство Творца и творения. Познание абсолютного рабства - это и познание свободы, ужас перед тлением - это и надежда на нетление, последнее «стой!» - это и первое «вперед!», но только во Христе, в Духе, ибо Бог есть Бог, ибо истина - это шаг, движение и перемена от смерти в жизнь. Свобода в славе, которую ожидает новый человек, чадо Божье, тот, кто я не есть, стеная и тем не менее будучи блаженным, есть то обетование, которому причастно и тело, и тот человек, который я есть, вместе с моим миром. Ибо благословенный мир, мир творения и его жизни есть обетованное мне, чаду Божьему, наследие. Если человек свободен, то свободен и мир. Если человек един с самим собой (ибо он един с Богом), то и космос не представляет собой то или иное, внутреннее и внешнее, возникновение и уничтожение. При появлении сынов Божьих «и через их появление природа, которая никогда не скачет, делает свой единственный прыжок, и это радостный прыжок, ибо она впервые чувствует себя у своей цели» (Ницше). Мир также вечен: но в Боге, как мир нового неба и новой земли, как тот мир, который Отец подчинил себе через Сына (1 Кор. 15:25-28). Желающий знать может знать это уже сейчас, зная, что он ничего не знает: «действительно, земля еще только должна стать местом исцеления, но вокруг нее уже распространяется новый запах, приносящий исцеление и новую надежду» (Ницше).
Что мы знаем? Мы знаем, что у нас есть повод умолкнуть перед Богом. Мы знаем, что мы, говоря о славе Божьей, имеем в виду будущее, которое никогда не станет временем. «Мы знаем, что все творение в один голос стенает и сообща испытывает родовые муки доныне». Все творение, в том числе и скрытое, тайное и тем сложнее доступное знанию творение! Речь идет об осознании нашего знания, а не о его постоянном расширении и распространении! Мы знаем: то, что мы знаем и будем знать, есть «стенающая», «испытывающая родовые муки», отделившаяся от своего истока вещь, нечто относительное, отделенное пропастью от абсолютного. Ибо если нам известно нечто, то оно известно нам как вещь, как относительное, и именно это - его сотворенность, которая есть причина его «стенания», его «родовых мук». Мы знаем, что все сотворенное, все находящееся во времени (о том, что не сотворено, что не находится во времени, мы ничего не знаем!) носит в себе нерожденным свое вечное бытие как вечное будущее, оно желало бы родить его, но никогда не родит во времени. Мы знаем об универсальности, о единогласии, об общности этой многообещающей нужды и этой полной нужды надежды. Истинное умозрение обоснует, сформулирует, углубит это знание, однако оно никогда не продвинется к иному, «высшему» знанию, ибо оно будет учитывать, что действительно высшее знание, знание о нестенающем, о не испытывающем родовые муки, ибо нетварном, творении есть знание Бога. Но Бог - на небе, а ты - на земле! Именно незнание того, что знает Бог, есть знание о Боге, утешение, свет, сила, знание вечности, с которым мы находимся во времени. «Доныне» стенает творение, оно имеет в виду открытую во Христе истину и истолковывает слушающим ушами это время как «нынешнее время», как время вечности. Разве уже услышано стенание твари, которое говорит нам все, что нам нужно слышать, если мы можем слышать? Стенание, которое возвещает нам Христа, если Христос - в нас! Разве эта тайна не более загадочна, чем все тайны? «Ни разум, ни человеческая мудрость, какими бы высокими они ни были, не могут помыслить все это и верить в Него... Только апостольские и духовные очи видят в творении такую полноту» (Лютер). «Мы знаем», чего же больше мы тогда желаем знать?
«И не только творение, нет, и мы, обладающие начатками духа, и мы сами стенаем в ожидании нашего сыновства: искупления нашего тела». Мы возвращаемся из широких сфер нашего мира, всего сотворенного, временного, телесного назад, в его самый узкий субъект, рассматриваемый с точки зрения объекта, ибо он сам есть видимый объект, то есть возвращаемся к нам самим, к этому человеку, каков он есть, и к тому, как он живет в этом мире; а глаза, вопрошающе взирающие на нас в зеркале, есть наши собственные глаза, рассматривающие все и, в конце концов, самих себя как объект. Кто этот человек? Кто я? Обладатель «начатков духа» - да, конечно, человек, знающий, что закон происходит из духа (Рим. 7:14), невидимо искупленный в силу совершенного в Иисусе Христе искупления (Рим. 3:24), невидимо атакованный, одаренный и движимый истиной, свободный, чадо Божье. Как иначе я мог бы страдать, действительно страдать от давления моего бытия и существования? Как я мог бы возопить «Авва! Отче!»? Как я мог бы слышать стенание стенающей твари? Как новый человек я - гражданин грядущего мира. В свете открывающегося во Иисусе Христе настоящего я знаю то, что я должен знать о времени и о всем его содержании. Я спасен (Рим. 8:24). Отсюда я происхожу. Но куда я иду? Что такое мой невидимый путь, где его начало и конец? Снова и снова, протестуя против любой романтики, необходимо помнить, что наша жизнь по эту сторону воскресения есть нескончаемый комплекс высших и низших, благороднейших и подлейших, значительных и безымянных банальных возможностей. Искусство, наука и мораль выделяют человека и говорят о горячей потребности общения с бесконечным - да, но ведомы ли Богу голод и жажда, половой инстинкт, сонливость и процесс пищеварения; где же граница? Кто освободит нас от неотразимого впечатления, что все это срослось друг с другом, кто освободит от почти граничащего с уверенностью подозрения, что мою историю и историю человеческого рода в конце концов было бы более откровенно и верно писать с позиции желудка и т. д., чем с позиции головы? Что такое высший гений, если он со всей своей гениальностью так приходит в мир и так уходит из него, а между этими моментами так «живет» в нем, как мы знаем это о всех нас? Что такое мировая история, если раннее христианство, Крестовые походы и Реформация могут быть объяснены историческо-материалистически лучше, во всяком случае более понятно, чем как-то иначе? Что остается от Блюмхардта в Меттлингене [11], если начало толкуется психиатрически, а остальное - психологически, и кто мог бы помешать такому толкованию? Это человек, сотворенный, временной, плотской человек, человек, которого мы только и знаем. Дух? Что означает дух? То, что нам известно как дух, обычно всегда и везде возникает как туман над болотом. Откуда туман? Что остается, когда туман рассеивается? Нет нужды отвечать. Итак, невидимо исходя из Духа Божьего, человек видимо идет в бесконечную двусмысленность. Мы находимся в этой двусмысленности, и нигде иначе, причем по большей степени она абсолютно однозначна! Итак, что мы такое, если мы настолько честны, чтобы признать все это? Очевидно, что и мы, «обладатели начатков духа», стенаем, как и все стенающее творение вокруг нас, стенаем в той же самой «пустоте», то есть в тех же самых контрастах жизни и смерти, света и тьмы, красоты и вульгарности, в которых мы слышим стенание творения, терпим муки, как и оно, носим в себе вечное будущее, о котором мы знаем, что оно никогда не было временем и никогда не будет им, мы - пленники Божьи, как и оно, и поэтому, как и оно, - надеющиеся! «И мы сами стенаем в ожидании нашего сыновства». В ожидании! Дух свидетельствует нам, что мы - дети Божьи. Родился новый человек, который будет наследовать мир своего Отца. Но этот новый человек - не я, он - не этот человек, не человек этого тела в этом времени. Последняя возможность этого человека - это стенание, ожидание сыновства. Сыновство само есть «искупление тела», осуществление идентичности между Христом и мною, в которую мы здесь и сейчас можем только верить, воскресение мертвых, «откровение» сынов Божьих, которого ожидает все творение, во время которого ни один волосок на нашей голове не может остаться неискупленным. Просочился и вытек весь океан действительности, здесь и сейчас затопляющий и покрывающий остров истины, и существует только истина: истина действительности! Вечность - это все время от древнейших дней до самого отдаленного будущего! Нет ничего внутреннего, которое не находилось бы снаружи, и нет ничего внешнего, которое не находилось бы внутри. Не другой, но я (и не просто часть, но я в моей полноте) искуплен, изменен, очищен, обновлен, я перед Богом, у Бога, в Боге, причастный божественному существу и божественной жизни - это и есть сыновство. По эту сторону воскресения религия есть последнее слово, и мы помним, что это должно означать. Именно отсюда выражение беспокойства и страстного желания, которое действительно видно нам сильнее всего из наших собственных глаз; мы находимся под крестом, мы можем лишь засвидетельствовать, что наше время, нынешнее время, есть время вечности, что до, за и над нашим жизненным днем находится день Иисуса Христа, который не есть простой день, но день всех дней. «Итак, нет никакого чуда в том, что мы движимы глубоким беспокойством. И речь здесь идет не просто о желании, но об исполненном тоски крике: ибо там, где человек ощущает бедствие, он вынужден кричать» (Кальвин). Таким образом, мы сами становимся свидетельством - и это божественное оправдание религиозной возможности. Мы можем знать, что и мы сами в конце концов - вопиющие и ничто иное, и мы можем засвидетельствовать самим себе и удостовериться, что это означает. Это означает, что Бог - наш Отец.
Разве нам мало знать о стонах, о стонах природы и о наших собственных стонах? Разве мы не должны стремиться к большему, более высокому и лучшему, минуя крест, минуя страдания времени? Но тогда мы миновали бы воскресение, миновали бы нынешний момент, который есть тайна этого времени, миновали бы Бога! «Ибо вы спасены надеждой. Видимая же надежда не есть надежда. Ибо если человек видит, чего ему еще ожидать ? Если же мы надеемся на то, что мы не видим, то мы ожидаем в постоянстве». Истина настолько крепка, свята и сильна (как и наше спасение, как и сам Бог, Бог для нас), что мы можем обладать ею как победой, как исполнением, как настоящим временем только «в надежде». Как она может быть истиной, если бы мы (такие, как мы есть) могли непосредственно познать ее? Как она может быть Богом, если бы она могла стать для нас одной возможностью в ряду других? Как она может быть нашим спасением, если в каждый момент времени она не была бы могущественной необходимостью осмеливаться на прыжок в вечность: помыслить мысль самого Бога, мыслить свободно, мыслить по-новому, мыслить полностью? Мы спасены «надеждой», ибо в Иисусе Христе в наш мир вошло нечто абсолютно иное, неведомое, недоступное - «вечная сила и божество» (Рим. 1:20) Бога. Мы можем желать только того, чтобы эта спасительная надежда снова и снова в кресте отмежевывалась бы от всего иного, что существует в мире, и обнаруживалась бы как надежда. Если бы мы знали о Боге нечто иное, кроме стенания твари и нашего собственного стенания, если бы мы знали Иисуса Христа не распятым, если бы мы знали Святой Дух не как Дух Того, Кто воскрешает Иисуса из мертвых, то было бы нарушено инкогнито, в котором спасение пришло к нам, приходит и будет приходить, оно не было бы спасением! «Видимая надежда не есть надежда». Прямое сообщение от Бога не есть сообщение от Бога. Христианство, которое целиком и полностью не есть эсхатология, не имеет абсолютно ничего общего со Христом. Дух, который в каждый момент времени снова и снова не есть жизнь из смерти, в любом случае - не Святой Дух. «Ибо все видимое временно» (2 Кор. 4:18). То, что не есть надежда, представляет собой чурбан, глыбу, оковы, такие же тяжелые и неуклюжие, как и слово «действительность». Оно не освобождает, но пленяет. Это не благодать, но суд и гибель. Это не божественное руководство, но судьба. Это не Бог, но зеркальное отражение неискупленного человека, даже если бы оно было таким значительным сооружением социального прогресса или таким импозантным напыщенным пузырем христианского состояния искупления! Искупление есть то невидимое, недоступное, невозможное, что встречает нас в качестве надежды. Можем ли мы желать быть чем-то иным и лучшим, чем надеющиеся, или чем-то иным наряду с этим,? Все же терпение (любой крестьянин, любая старушка и любой действительно деятельный или действительно страдающий человек знает это, абсолютно независимо от его отношения к «христианству») - это глубочайший смысл нашей понятой как задача человеческой жизни. Мы должны быть настойчивыми, как будто бы существовало нечто по ту сторону добра и зла, радости и страдания, жизни и смерти; мы должны быть настойчивыми, как будто бы мы ожидали чего-то в счастье и несчастье, в возвышении и падении, в «да» и «нет» нашего бытия и существования; мы должны быть настойчивыми, как будто бы существовал Бог, которому мы, побежденные или побеждающие, живущие или умирающие, должны служить, обратившись к Нему в любви. Как будто бы? Да, именно в этом заключается необычное для нас: даже мы если мы, шествуя по времени, осуществляем все это до высшего предела, то мы настойчивы, как будто бы мы видели то, чего мы не видим, и взирали на невидимое. Надежда есть уничтожение этой загадки, уничтожение этого «как будто бы». Мы видим истинно, мы видим экзистенциально то, чего мы все же не видим. Именно поэтому мы настойчивы. Если бы мы видели лишь то, что мы видим, мы не ожидали бы, мы радостно или ворчливо примирились бы с тем, что есть. Тот факт, что мы не можем примириться с тем, что есть, что не может наступить гармонии в нашем бытии, что в нас остается ожидание того, что не есть, объясняется невидимой надеждой, которой мы обладаем в Боге, во Христе, в Духе и в которой то, что не есть, экзистенциально противостоит нам. Мы можем (если мы правильно понимаем самих себя) желать быть лишь ожидающими, можем ограничиться знанием о стенании твари и о нашем собственном стенании, не можем требовать ничего более лучшего, ничего более высокого, чем крест, в котором открывается, что Бог - это Бог; мы должны быть рабами, ожидающими своего Господа.
Ст. 26-27. Подобным образом и Дух предваряет нашу слабость. Ибо мы не знаем того, о чем мы должны по достоинству молиться. Но сам Дух могущественно ходатайствует о нас неизъяснимым воздыханием. Исследующий же сердца знает мысль Духа, что он по образу Божьему ходатайствует о святых.
«Подобным образом и Дух предваряет нашу слабость». О чем мы говорили? О нашем поиске истины или о самой истине? О количестве, качестве, интенсивности человеческого переживания или о божественном событии в нас? Об одухотворенности, духовности, вдохновении или о Духе? В действительности всегда тем или иным образом о первом, ибо как мы могли говорить о втором, если не в отрицаниях первого? Но подразумевалось, повторим это еще раз, всегда именно второе: «сам Дух свидетельствует нашему духу, что мы - дети Божьи» (Рим. 8:16). Оттиск и печать Духа - это стенание твари и наше собственное стенание, эхо божественного Слова - наш крик: «Авва! Отче!» Дух действует по-своему и идет своим собственным путем. Не мы обладаем Им, но Он обладает нами. Он первый, он «предваряет нашу слабость». Он - creator spiritus (лат. Дух-Творец - Прим. пер.). Ибо наше стенание - это «слабость» и плоть, а не дух, оно человеческое, а не божественное, грешное, а не праведное. Если оно вознесено перед Богом и принято Им, то Богом и только Им. Наше ожидание - слабо, даже если оно так терпеливо и так доверчиво. Оно всегда может быть и ожиданием в аду, неопределенным, безнадежным, бездейственным, безликим, бесполезным ожиданием, ожиданием ничего, и поэтому ожиданием без исполнения. Никто не может поручиться нам за то, что наше ожидание - не таково. Никто, кроме Бога! Тот факт, что Дух предваряет нас, что истина есть истина в самой себе, - это сила в нашей слабости. Однако мы должны осознать, что и с помощью сильнейшего отрицания мы не можем овладеть этой силой. «Негативный путь» мистики - это тоже ложный путь, как и все «пути» - ложные. Существует только один путь; и это Христос.
«Ибо мы не знаем того, о чем мы должны по достоинству молиться». Понимаем ли мы, что должны означать эти слова в конце этого раздела Послания к Римлянам? Разве Павел не молился, когда он писал эти слова? Не правильно молился? Разве они - не сплошная молитва, и где молились глубже, смелее, бескорыстнее, чем здесь? Павел, когда пишет эти слова, знает, что он не знает, о чем он должен молиться по достоинству! Почему он этого не знает? Очевидно, потому, что и молитва никоим образом не есть «чудо из чудес», «ежедневно происходящее в душе благочестивого человека», ибо «стремление к укреплению, усилению и умножению собственной жизни - это мотив любой молитвы», а ее сущность - «общение праведника с Богом, который мыслится как личный и переживается как присутствующий» (Фр. Хайлер/Fr. Heiler [12]), ибо и самая глубокая, самая героическая, самая сильная молитва (действительно, в том числе молитва пророков, апостолов и реформаторов, не говоря уже об искусстве ксозакафферов и индейцев кехи! [13]) может показать лишь одно: как мало молящийся человек выходит за пределы всего собственного, помысленного и пережитого, насколько он, именно он, целиком и полностью есть человеки ничто иное, насколько и самые отважные пируэты и наведения мостов так называемого «благочестия» происходят внутри этого мира и сами по себе не имеют ничего, абсолютно ничего общего с отношением человека к не помысленному, не пережитому, но живому Богу, ибо и молитва, именно молитва, объективно рассмотренная и прославленная, представляет собой лишь подтверждение того возражения, которое Фейербах, будучи по-человечески совершенно прав, воздвиг против религии вообще. «Мы не знаем!» По ту сторону этого «мы не» (которое не имеет ничего общего с техникой внутреннего погружения восточных или западных «виртуозов молитвы», кроме того, что оно представляет собой мощнейший протест против этого океана бесчинства) находится реальность общения человека с Богом.
Ибо «сам Дух могущественно ходатайствует о нас неизъяснимым воздыханием». Мы ожидаем, но лишь тот факт, что мы ожидаем Бога, делает нас, во всяком случае, ожидающими не напрасно. Мы взираем, но тот факт, что прежде взглянули на нас, отличает нас от тех, кто смотрит в пустоту. Мы говорим, но из нашей речи говорит то, что мы по какой-то причине не говорим, и это отличает нашу речь от пустой болтовни. Итак, мы молимся, но тот факт, что сам Дух ходатайствует за нас воздыханием, которое в наших устах остается неизреченным (ибо оно, переведенное на наш язык, должно быть торжественной песнью радости, к которой мы не способны), отличает нашу молитву, наше стенание от того стенания, которое есть лишь слабость и ничто иное. Важно не то, что мы достигаем высокой, более высокой, самой высокой степени молитвы; ибо и эта лестница вместе со всеми мнимыми небесными лестницами находится в сфере не-Бога, бога мира сего. Но тот факт, что иной, вечный, «второй человек с неба» (1 Кор. 15:47) могущественно предстоит вместо нас перед Богом, есть оправдание нашей молитвы, реальность нашего общения с Богом.
«Исследующий же сердца знает мысль Духа, что Он по образу Божьему ходатайствует о святых». На нашем пути мы должны оставить попытки исследовать Бога - Он исследует нас. Наша мысль никогда не есть правильная мысль, но Бог знает мысль Духа в нас, и эта мысль правильна, ибо Бог знает ее и она есть мысль Духа. По-человечески никто и ничто не может ходатайствовать за нас; в самих себе мы абсолютно одиноки и потеряны, но по образу Божьему Дух ходатайствует за нас, и мы спасены. Мы - грешники и остаемся грешниками без этого «ходатайства» Духа, но Бог называет нас святыми, Он делает нас святыми из ничтожности того, что мы были, есть и будем: Его святыми, Его избранными, Его орудиями в силу этого ходатайства. Ходатайствующий же о нас есть Дух, истина, надежда, Иисус Христос.
Примечания
[1]. Я читаю διὰ τὸ ἐνοικοῦν αὐτοῦ πνεῦμα. Я не сужу о системе, на основе которой это чтение утверждается Цаном и оспаривается Литцманом, однако объективно считаю невероятным, что Павел от непосредственно предшествующего и теснейшим образом содержательно связанного с тем, что он желает назвать основой воскресения плоти, аккузатива διὰ ἁμαρτίαν и διὰ δικαιοσύνην (ст. 10) якобы внезапно переходит к генитиву διὰ τοῦ πνεύματος. К тому же с этой формой в высказывание о духе был бы внесен нюанс психофизической механики, на который способен скорее какой-нибудь позднейший богослов, чем Павел.
[2]. Oetinger, Friedrich Christoph (1702-1782) - богослов, пытавшийся осуществить органический синтез «небесного» и «земного» знания в особой «священной философии» (philosophia sacra), обнимающей полноту бытия и тесно связанной с мистическим опытом. - Прим. пер.
[3]. Rothe, Richard (1799-1867) - евангелический богослов, разработавший своеобразную систему, доказывавшую внутреннее единство веры и знания, христианства и культуры. - Прим. пер.
[4]. Steiner, Rudolf (1861-1925) - основатель антропософии, развивавший идею о том, что в «тайне Голгофы» произошла исторически-космическая победа духа над материей. - Прим. пер.
[5]. Боденское озеро (Bodensee) - озеро на границе Германии, Швейцарии и Австрии, одно из наиболее популярных курортных мест этих стран. - Прим. пер.
[6]. Stinnes, Hugo (1870-1924) - крупный немецкий промышленник, один из ведущих деятелей «Немецкой народной партии» (Deutsche Volkspartei). - Прим. пер.
[7]. Ludendorff, Erich (1865-1937) - немецкий военачальник, участник Мюнхенского путча 1923 г., один из политических зачинателей национал-социализма. - Прим. пер.
[8]. Holz, Мах (1889-1933) - немецкий революционер, один из руководителей восстания 1921 г. в Германии. - Прим. пер.
[9]. Tersteegen, Gerhard (Gerrit) (1697-1709) - выдающийся евангелический мистик, автор богословски глубоких духовных песнопений, в основе которых лежат библейские мотивы. - Прим. пер.
[10]. Я следую в ст. 24 Литцману и читаю ὃ γὰρ βλέπει τις, τί καί ὑπομένει. Хотя на первый взгляд это странное чтение, но с его помощью становятся понятными последние слова ст. 25.
[11]. В 1842 г. Иоганн Кристоф Блюмхардт в Меттлингене исцелил во время молитвы женщину, страдавшую сильной истерией, что положило начало широкому движению обращения и исцеления, лозунгом которого стали слова «Иисус - победитель». - Прим. пер.
[12]. Heiler, Friedrich (1892-1967) - религиовед и богослов, автор ряда исследований в области истории религии, межрелигиозного и межхристианского диалога. - Прим. пер.
[13]. Сcылка на известный труд Фридриха Хайлера «Молитва» («Das Gebet»), в котором он анализирует молитвенные практики различных религий. - Прим. пер.
