Ст. 12-14. Итак, пусть не властвует ныне грех, живущий в вашем смертном теле, чтобы вы должны были подчиняться своим страстям, и не предоставляйте ваши члены греху как оружие непокорности, но предоставляйте себя Богу как пришедшие из смерти в жизнь и так же ваши члены Богу как оружие праведности! Тогда грех не будет вашим господином, ибо вы находитесь не под законом, но под благодатью.
«Итак, пусть не властвует ныне грех в вашем смертном теле, чтобы вы должны были подчиняться своим страстям!» Благодать - это сила послушания. Она - это та теория, которая есть и практика, то понимание (Begreifen), которое есть и состояние внутренней охваченности (Ergreifen). Она - это тот индикатив, который имеет значение совершенного, категорического императива. И она - тот императив, тот призыв, та заповедь, то требование, которым человек не может не повиноваться и которые имеют силу простой констатации. Она - то знание, которое обладает соответствующим ему желанием не как иным, вторым, добавочным рядом с собой, но непосредственно в себе. Она - это знание того, что хочет Бог, идентичное желанию воли Божьей, поскольку благодать - это сила воскресения. Она - это познание познанности человека Богом. Она - это осознание человеком своей экзистенциальности, созданной Богом, движимой Богом и покоящейся в Боге по ту сторону всего данного, всех жизненных содержаний, всей сущности, всего бытия и существования. Она - это сама порожденная Богом экзистенциальность, если человек вновь обретает себя в ней. Она - это новый, сотворенный и искупленный Богом человек, человек, который праведен перед Ним, в котором Его благоволение, в котором и Бог вновь обретает себя как отец в своем ребенке. К этому новому человеку, которым я являюсь в силе воскресения, в кризисе от смерти к жизни, только через веру, из благодати, к этому облагодатствованному человеку имеет смысл обратить требование «желай то, чего желает Бог!». Ибо этот человек экзистенциален, по природе он именно тот человек, которого хочет Бог и который живет Богом. Получив дар благодати, я могу слышать и понимать это требование как напоминание о моем собственном происхождении, как утверждение моего собственного существования, как тождественное осознанию «я (не я!) есть». Получив дар благодати, я сотворен этим требованием, оживлен, пробужден и обеспокоен им, я - это субъект, носитель, оружие атаки на мир человека, на человека этого мира, на меня самого, той атаки, которая выражается в этом требовании. Для меня как для получившего дар благодати грех - это нечто абсолютно проблематичное, не просто относительное, не просто фатальная возможность в противоположность другим, лучшим возможностям, но возможность вообще, это назначение и сила, находящиеся за всеми и над всеми плохими и хорошими человеческими возможностями, это господство, заданное фактом моего «смертного тела» (с которым я нераздельно и неделимо составляю единство) и поставленное надо мной. Я как облагодатствованный не могу признать этого господства, не могу согласиться с ним, не могу считаться с ним. Только с абсолютным скептицизмом я могу противостоять его притязанию на то, что бы быть данностью и предпосылкой. Конечно, я вижу грех, но я могу видеть его (именно его, необходимость всех человеческих возможностей!) только как невозможность. Он жил в этом смертном теле, он живет в нем и будет жить, поскольку время - это время, человек - это человек и мир - это мир, поскольку смерть не поглощена победой и смертное не поглощено жизнью, поскольку я (по эту сторону смерти Христа, не идентичный новому человеку, не облагодатствованный, непреломленный) есть тот, кто я есть, поскольку я, находясь одной ногой в могиле, представляю собой обыкновенного индивидуума в его гротескной случайности и странности, ограниченного страшными процессами рождения и смерти, тесно связанного вплоть до состояния идентичности и единства с ограниченной материей загадочного космоса. Это тело не может быть естественным, чистым телом, телом без греха. Если бы оно было таковым, то смертное облеклось бы в бессмертие, а тленное - в нетление. Но если это тело еще не облеклось в бессмертие и нетление, то оно характеризует само себя как тело греха. Однако, эта характеристика не может стать для нас поводом к тому, чтобы пребывать в дуализме благодати и греха, в противопоставлении «да» и «нет». Именно эта характеристика тела как смертного и грешного уничтожена «распятием старого человека» (Рим. 6:6), поставлена им под вопрос, атакована, раскрыта, «так что мы более не должны служить греху». «Старый человек», человек человеческих возможностей, неразрывно и неотделимо представляет собой одно «я» с охарактеризованным как смертное и грешное телом. Но то, что имеет силу для него, не имеет силы для меня, облагодатствованного, умершего со Христом. Я не могу признать господство живущего в моем смертном теле греха, его господство в области этого моего смертного тела, его охарактеризованность грехом. Грех находится под угрозой, поставлен под вопрос, принципиально низложен и здесь, поскольку Христос в распятии старого человека - это моя надежда, и мое тело причастно надежде бессмертия и безгрешности нового человека. Вместе со мной, вместе с тем, кто я есть, оно соотнесено со мной, с тем, кто я не есть. Вместе со мной оно - не неоспоримая область и основа для действия греха, но театр военных действий, на котором грех должен вести борьбу за свое господство. Борец против греха, тот, кто не может признать, не может оправдать, не может одобрить его господство и над моим смертным телом, и над отношениями, и над историей, и над всем царством конечных целей, и над внешней стороной моего существования (именно над внешней стороной; ибо что, с экзистенциальной точки зрения, может быть «снаружи» из того, что не было бы и «внутри»?), этот борец - я, облагодатствованный, новый человек. Я - скептик, я - революционер по отношению к этому господству. Таким образом, я не могу быть одновременно зрителем, нейтральным лицом между благодатью и грехом; я не могу рассматривать грех как возможность наряду с благодатью, но лишь как (ту человеческую!) возможность, которая через невозможность веры сама становится невозможностью. Понятно, что грех как моя человеческая возможность присутствует повсюду, насколько хватает глаз, но было бы непонятно, если бы я считался с этой возможностью как с моей возможностью. Понятно, что грех живет в моем смертном теле; но было бы непонятно, если бы я пошел с ним на компромисс, заключил сделку, обрел бы совместный с ним modus vivendi (лат. образ жизни, условия существования. - Прим. пер.). Понятно, что «страсти» моего смертного тела представляют собой реальность; как характеристика, как вспышка, как сила его смертности и греховности. Все это: мой голод и моя потребность во сне, моя сексуальность и мое стремление к самоутверждению, мой темперамент и моя оригинальность, ненасытность моего стремления к знанию, разнообразие моего стремления к искусству, слепой штурм моей силы воли и, наконец, на самой вершине, моя «религиозная потребность» вместе со «страстями», соответствующими всему существующему, макрокосмическими, общественными «страстями», все это характеризуется укорененностью во времени, вещественности и случайности, характеризуется полной принадлежностью к области тления моего тела и моего космического бытия, характеризуется как жизненная сила моей смертности и греховности, как та жизнь, которая, будучи грешной, уже предана смерти. Реальность этой жизни страстей вполне понятна. Но было бы непонятно, если бы я как получивший дар благодати сам согласился с такой моей характеристикой, если бы я «повиновался» ей, если бы я не осознал относительности этой реальности и приписывал ей трансцендентную реальность, если бы я метафизически ипостазировал ее (как второе, данное), если бы я тем самым уважал, освящал, канонизировал, религиозно просвещал ее, если бы моя жизнь как жизнь нового человека противостояла жизни моего смертного тела как-то иначе, чем так, как небытие противостоит бытию. Было бы непонятно, если бы я забыл, что все бренное - только образ, если бы я забыл благотворный страх перед пропастью, которая до конца дней отделяет то, что я есть, от того, что я не есть, если бы я искал непреломленную, более не преломляемую принципиальным отрицанием линию и находил бы ее между природой Бога и моей природой. Было бы непонятно, если бы я не как облагодатствованный имел и осуществлял мою собственную витальность другого порядка по отношению к «страстям моего смертного тела». Как облагодатствованные мы получаем «дар праведности» (Рим. 5:17); было бы слишком безрассудно не продемонстрировать эту боевую мощь. Мы «будем царями в жизни» (Рим. 5:17), поэтому было бы безумием одновременно утверждать наше рабство в смерти. «Заметь, у святых также есть злые похоти во плоти - которым они не следуют» (Лютер).
«Не предоставляйте ваши члены греху как оружие непокорности, но предоставляйте себя Богу как пришедшие из смерти в жизнь». «Члены» человека, его психофизический организм, его космическое бытие в тотальности своих причин и следствий как «оружие непокорности», как инструмент того высокомерия, в которой человек заточает истину, идентифицируя себя с Богом (Рим. 1:18), и человек, в мнимой свободе этого восстания рабов сам являющийся пленником греха, которому он должен «предоставить в распоряжение» все находящееся в своем распоряжении - это снова и снова наша видимая жизнь. Однако такая видимая жизнь отрицается в невидимой силе послушания облагодатствованного человека. Она экзистенциально не есть моя жизнь. Ты - не пленник! Твои члены не предназначены для построения Вавилонской башни! Не предоставляй их греху! Предоставляй себя самого (ты, облагодатствованный, себя, неискупленного, ты, новый человек, себя, старого человека со всеми членами твоего тела!) Богу. Ты (экзистенциально) принадлежишь Богу! «Разве возможно, часто вплоть до момента смерти, всем своим существом в той или иной мере восставать против Бога? Разве возможно ударять Бога в лицо той рукой, которую Он нам протянул, и одновременно желать надеяться на Христа?» (И. Хр. Блюмхардт). Эта фактически, насколько хватает глаз, существующая возможность как таковая подрывается, подтачивается, колеблется невидимым облагодатствованным состоянием человека. В скале этой возможности возникает пролом, пещера, здесь начинается как возможность другого порядка сила послушания, которая приводит к обвалу скалы. Можно сказать и о третьей возможности: «Попеременно бороться как наемник греха против Бога и как наемник Бога против греха или вообще желать служить в области телесной жизни греху, в области духовной жизни - Богу» (Цан), но эта возможность исключена. Вы пришли из смерти в жизнь. Между смертью и жизнью не существует никакой третьей возможности. В этой войне нет перебежчиков, посредников и нейтральных сторон. Там, где есть скала, там нет пещеры, и там, где есть пещера, нет скалы.
«...и так же ваши члены Богу как оружие праведности!» Hie Rhodus, hie salta! (лат. Здесь Родос, здесь прыгай! - Прим. пер. [1]) Экзистенциально предоставлять Богу означает, что человек распоряжается и членами смертного тела, что он распоряжается ими позитивно, что невидимая сила послушания изменяет тотальность наших видимых жизненных возможностей через то, что она их упраздняет. Это означает, что там (именно там, и нигде иначе!), где грех господствовал в смерти, ныне благодать господствует через праведность, через творческое слово прощения, через то «все же!», которым Бог признает себя ответственным за нас, причисляет нас к себе, так что наше смертное тело тем самым во всей своей спорности и оставленности становится похвалой любви, сосудом славы, оружием правды Божьей. Как все это возможно, если не через становление возможным невозможного? Кто может суметь хотя бы услышать это требование, если не пришедший из смерти в жизнь? Но именно об этом и идет речь. Здесь благодать разбивает все преграды как мистики, так и морали потому, что ее индикатив обращен к человеку как этот императив, как абсолютное требование того, чтобы невозможное стало возможным (Рим. 6:19).
«Тогда грех не будет вашим господином; ибо вы находитесь не под законом, но под благодатью». Благодать - это сила послушания, поскольку она - сила воскресения, сила познания, в которой мы познаем сами себя как субъект Futurum resurrectionis, она - сила риска считаться с нашим бытием как с бытием нового человека, сила изменения нашего существования из «жизни» в смерть, из «смерти» в жизнь. Облагодатствованный находится в распоряжении Бога, а его «члены» служат тому, чего хочет Бог. Мы говорим об этом с человеком не как с религиозным человеком, но как с облагодатствованным человеком. Причем мы делаем это не потому, что он, вероятно, также находится «под законом», «пережил» нечто с Богом, каким-то образом в своей душе, в своем настроении, в своем поведении может обнаружить видимые следы невидимого, отпечатки встречи с благодатью Божьей. Не потому, что и он, вероятно, живет у того канала, в котором может течь живая вода. Сила послушания, в которой человек преодолевает грех, не есть сила решения, тенденции, вдохновения, не есть сила (пусть даже самого высшего!) воодушевления, изменения, определенности. Вероятно, нечто из всего этого будет и у этого человека, у него также будет религия и даже церковь, он будет «верить» во что-то, у него будет молитвенная жизнь и соответствующая всему этому религиозно-нравственная позиция, он, предчувствуя и надеясь, борясь и страдая, обладая и нуждаясь, также где-то и как-то будет иметь свое место в великой поразительности человеческого благочестия. Один из многих «типов», о которых могут рассказать история религии и психология религии, неизбежно будет его типом (Рим. 6:17)! Все это вполне может быть знаком и свидетельством, но не силой послушания, в которой человек в надежде («грех не будет вашим господином») говорит греху «нет», так как он говорит Богу «да». Сила этого послушания не типична, но прототипична, не вещественна (в том числе и в самом тончайшем смысле!), но изначальна, «грелигиозна, но от Бога, не закон, но благодать. Если бы она была идентична тому, что пытается видимо и исторически стать благочестием, опытом, переживанием и т. п., то, очевидно, был бы бессмысленным императив: не желай греха, желай того, что хочет Бог! Как в этом случае грех может не господствовать в области человеческих возможностей, к которой, очевидно, принадлежат высшие, необычайные и религиозные переживания души во всем их объеме? И как тогда человек, этот человек, мог бы всего лишь желать того, чего желает Бог? Даже если бы он был благочестивым человеком! Как может конечное (и будь оно религией высшей степени) осознать бесконечное? Finitum non сарах infiniti! (лат. ограниченное не вмещает бесконечное! - Прим. пер.). И у религиозного человека, конечно, благодатное переживание борется с греховной определенностью его остальных жизненных содержаний; но происходящее здесь - это борьба одной человеческой возможности с другой. Здесь, откровенно говоря, вообще не может идти речи о победе благодати, здесь в лучшем случае истина Бога и истина греха действительно удерживают весы в равновесии, здесь имеет силу «да» и «нет». Здесь речь идет не о принципиальном изменении существования человека (от жизни к смерти, от смерти к жизни), поэтому здесь человек ни в коем случае не находится экзистенциально в распоряжении Бога. Здесь реальность Бога в ее отличии от реальности человеческих «страстей» (среди которых религиозные находятся рядом с сексуальными, интеллектуальными и т. д.!) не безупречна, не критично определена, поэтому и здесь реальность воли Божьей в человеке (в противоположность воле либидо!) есть сомнительная величина, в высшей степени сомнительна поэтому и любая победа «благодати» над «грехом» на этом поле. Здесь принципиально не переступили границу человеческой витальности и поэтому принципиально не вступили в область божественной жизни. Здесь сила послушания сказать греху «нет», а Богу «да», действительно не может присутствовать. Здесь умножение греха (на высшей и прекраснейшей вершине человеческого жизненного стремления - в религии, (Рим. 5:20)) скорее производит гнев Божий по отношению к человеку (Рим. 4:15). Вы же «находитесь не под законом», но там, где по ту сторону этой последней, высшей человеческой возможности принципиально принимается во внимание лишь только прощение (Рим. 4:15; Рим. 5:13), там, где оно принимается во внимание: вы находитесь «под благодатью». «Формула нравственно идеального оптимизма» (Лицман)? Как раз не она! Благодать - это царство, царская власть Бога, экзистенциальное предоставление в распоряжение Бога, реальная свобода воли Божьей в человеке, по ту сторону всего оптимизма и пессимизма. Благодать потому есть сила послушания, что она - бытие человека на той плоскости, в том пространстве, в том мире, где послушание неизбежно, несомненно и непреодолимо. Она - сила послушания, ибо она есть сила воскресения, и она - сила воскресения, ибо она есть сила смерти, сила перешедшего из смерти в жизнь человека, сила человека, который вновь обрел себя, потеряв себя в самом Боге, только в Боге.
Ст. 15-16. Что же отсюда следует? «Будем грешить, ибо мы находимся не под законом, но под благодатью!»? Невозможно! Разве вы не знаете, что вы являетесь слугами того, кому вы сами желаете подчиняться, и должны ему повиноваться: или слугами греха к смерти или слугами послушания Богу к праведности?
«Будем грешить, ибо мы находимся не под законом, но под благодатью!»? Разве благодать тем или иным образом означает свободу для совершения греха? Может ли понимание невидимости, невозможности, недействительности жизни человека в Боге иметь своим следствием то, что человек, разочарованный или блаженно улыбающийся в сознании того, что борьба религии против греха не может привести ни к какой цели, не вмешивается в свое собственное определенное грехом течение видимой, возможной, действительной жизни? Разве состояние дарования благодати означает успокоение по отношению к страстям смертного тела, по отношению к силам, господствующим над этим неискупленным миром? Разве перед лицом того факта, что искупление не осуществляется здесь и сейчас, возможно заключить мир или хотя бы перемирие с бытием и существованием этого тела и этого мира (например, ссылаясь на творение!), рассматриваемыми как также желаемые Богом или допускаемые Им? Разве «облагодатствованный» - это тот, кто, в противоположность взволнованному, подточенному, в борьбе с грехом почти изведшему себя, отчаявшемуся человеку закона, выбрал удовлетворительный компромисс спокойного обывателя и светского человека, скептическо-надменный и тем не менее гуманно-любезный баланс благоразумного гуманиста, выбрал как благую участь грустное или радостное срединное положение мистика между Богом и миром, земным и потусторонним, окончательным искуплением и падшим творением? Разве наше всеобъемлющее отрицание находящегося под властью греха бытия и существования в конечном счете равно настолько же всеобъемлющему утверждению, которому оно, практически незначительно тем или иным образом, мирно противостояло бы как «обратная сторона», как иное возможное освещение жизни? Очевидно, нельзя избежать такого понимания, если бы «благодать» сама была лишь какой-то новой формой проявления закона, новой, самой крайней, самой отвесной человеческой возможностью, то есть антиномичной, мистической, квиетистской возможностью, возможностью пассивности и «ожидания», то есть, по отношению к остальным более позитивным возможностям, более негативной возможностью. Если благодать - это человеческая возможность, то, очевидно, нормально такое положение вещей, когда некие иные человеческие возможности идут своим чередом в мире, в равновесии с ней. Тогда «благодать», очевидно, означает в самом широком смысле слова свободу к совершению греха. Тот, кто в отличие от Павла и реформаторов хочет рассматривать «благодать» только с точки зрения закона и Бога только с точки зрения человеческой религии и морали, человеческого действия или бездействия, кто не способен спокойно и определенно учитывать категорию невозможного, которое возможно у Бога, тот, кто не способен помыслить мысль о вечности, тот снова и снова будет смешивать благодать с этой последней, относительно негативной человеческой возможностью, чтобы затем, выбирает или отрицает он ее, восторженно верит ей или обрушивается на нее с дешевой полемикой, создавать море смятения. Ибо если «благодать» означает то, что человек ничего не может и не должен делать, так как Бог делает все, то, очевидно, остается лишь следующее: либо выбирать с едва скрываемым удовлетворением чад мира эту весть «ничего не делать» (с тем последствием, что человек, «тело греха», еще более воздвигается на трон), или с угрюмой серьезностью религиозных моралистов отвергнуть это «ничего не делать» (с тем последствием, что человек в борьбе против греха и в будущем «делает» то, что он может «делать», заканчивая «умножением греха», (Рим. 5:20)), или же (и это надежная и наиболее частая середина) колебаться между выбором и отвержением, между «квиетизмом» и «активизмом» с половинчатым знанием и половинчатой совестью (с тем результатом, что грех попеременно празднует свой триумф в обычном и религиозном высокомерии человека). То, что так толкуется, то, что, будучи принятым или отвергнутым, пытается как человеческая возможность иметь эти возможные для человека последствия, в любом случае - не то, что мы провозглашаем как благодать. Мы говорим: невозможно, что это благодать!
«Невозможно! Разве вы не знаете, что вы являетесь слугами того, кому вы сами желаете подчиняться, и должны ему повиноваться?» Благодать не означает ни того, что человек может и должен нечто делать, ни того, что он ничего не может и не должен делать. Благодать означает, что Бог делает нечто. Благодать не означает, что Бог делает «все», но что Он делает нечто совсем определенное, не в общем, не где-то здесь или там, но в человеке. Благодать означает, что Бог прощает человеку его грехи. Благодать - это самосознание нового человека. Благодать - это вопрос нашего существования, на который получен ответ. Только когда достигнуто это понимание, заостренное и защищенное от любого пантеизма через напоминание о критическом значении креста Христова, принципиально не смешиваемое с вопросом о том, что мы можем и должны делать или не делать, можно подобающим образом вести речь о благодати и грехе. Благодать - это царство, власть, господство и сила Бога над человеком. Она - это принципиальное возражение против определенности грехом, которому подлежат все наши человеческие возможности от первой до последней. Именно как это возражение она сама принципиально находится по ту сторону всех человеческих возможностей, но, именно будучи этим возражением, она одновременно есть их новая определенность, их кризис, их значение, их затруднение, атакующая их сторона, и, поскольку Бог выдвигает здесь свое возражение, - их обетование и надежда. Как сила и власть Бога над человеком она нигде и никогда не идентична действию или бездействию этого человека; но она есть (невидимая) истина этого человека, (невозможная) истинная возможность его действия или бездействия, его истинное бытие (определяющее его небытие). Иметь благодать означает иметь в себе это противоречие не как «нечто», что мы имели бы в нас самих, но как то, что сам Бог имеет в нас: возражение против человека греха, то есть (ибо мы не знаем никакого иного человека) против человека как такового, против нас самих. Иметь благодать, безусловно, не означает: самим быть или не быть тем или другим, делать или не делать то или иное. Иметь благодать означает экзистенциально находиться в распоряжении возражения Бога против всего, что мы сами есть или не есть, делаем или не делаем, означает «повиноваться» этому возражению, быть его «слугой». Такое обладание благодатью осуществляется как невозможная возможность Бога по ту сторону всех наших собственных возможностей. Это та свобода, которую Бог берет себе в нас. Он берет ее себе, и Он берет ее себе в нас. Мы облагодатствованы. Наша атакованная благодатью самость не только не может избежать этой атаки, но она не может быть и лишь зрителем этой атаки, ожидая, когда она окончится; она должна сама стать атакующей через то, что она умирает как атакованная (распинается, Рим. 6:6), чтобы, придя из смерти божественного возражения к жизни, открыть свое единство с божественным Возражающим. Ибо содержание божественного возражения заключается в том, что мы не есть мы, что новый, сотворенный и искупленный Богом индивидуум провозглашает себя в качестве неданной истины нашего индивидуального бытия и существования, перед лицом которой его данная истина становится ложью. Мы атакованы - нашим существованием в Боге. Поэтому: «чьими слугами вы являетесь». Вы - экзистенциально слуги, вы не можете быть чем-то иным наряду с этим. Вы - слуги (рабы), вы экзистенциально существуете для послушания. Вы - слуги Божьи, то есть вы экзистенциально предназначены для того, чтобы быть послушными божественному «нет», которое восстало в вас самих, против вас самих, против греха. Вы экзистенциально не можете сказать греху «да».
Вы - слуги: «или слуги греха к смерти или слуги послушания к праведности». Здесь необходимо понять, что как при совершении греха, так и в состоянии дарования благодати речь идет об экзистенциальной связи, о состоянии рабства, и поэтому одно исключает другое, а они оба исключают некое среднее состояние. Одно и другое могут находиться рядом друг с другом только в тот невидимый момент, когда мы сами атакованы нашим существованием в Боге, ибо мы переходим из рук одного господина в руки другого. Определение того, что может быть определено только однозначно, а именно, нашего существования, определение неделимого человека, определение его полноты, определение, которое, находясь по ту сторону всех его возможностей, охватывает все их, «рабство» в самом строгом смысле слова - это и грех, и благодать. Именно поэтому они могут противостоять друг другу только как «или-или»; именно поэтому облагодатствованный не способен спокойно примириться с наличием греха, не способен жить в компромиссе с ним, принимать его во внимание как возможность, подобно тому как и грешник не может играть с благодатью как с одной из возможных возможностей. Грех и благодать реально существуют, причем они взаимно исключают друг друга так, что грешник вообще не видит благодати, а облагодатствованный - греха, но каждый из них видит лишь невозможность там, где для другого существует единственная возможность. «Сила послушания» происходит и из греха. Таким образом (даже если бы мы знали только об этой силе послушания), исключено состояние равновесия между грехом и благодатью: как «рабы греха» мы могли бы категорично восстать против притязания, которое благодать выдвигает в отношении нас, уже определенных, уже отданных, уже проданных. Именно так, «тем более» (Рим. 5:15,17), ибо мы - «слуги послушания». Существует полная несовместимость между состоянием рабства там и здесь, между бытием человека в Адаме и во Христе. Сейчас мы только упомянем, что вся яростная обстоятельность, с которой закон, религия, мораль начинают движение человека против греха, не может осуществить этот разрыв, это беспокойство, эту невозможность любых обоюдных гарантий между благодатью и грехом, Богом и миром, потусторонним и земным, но, напротив, пытается действовать в конечном счете сглаживающим, успокаивающим, примирительным образом. Все это ни в коем случае (как можно предположить из вопроса наблюдателя (Рим. 6:15)) не означат облегчения и недооценки, но принципиальное обострение человеческой ситуации и жизненно важный вопрос, если мы рассматриваем их «не под законом, но под благодатью», если мы тем самым ожидаем победу над грехом ни в коем случае не от человека, но от Бога. Так как мы находимся «не под законом, но под благодатью», то не существует свободы к совершению греха, то мы находимся перед этим «или-или» без связующих мостов.
Ст. 17-19. Благодарение Богу, вы были слугами греха, но стали послушными от сердца на основании впечатления учения, к которому вы пришли. Освободившись от греха, вы стали слугами праведности. Я говорю по-человечески, учитывая слабость вашей плоти! Как вы предоставляли свои члены в качестве орудий нечистоты и беззакония, чтобы совершать беззаконие, так и ныне предоставьте их в распоряжение праведности, чтобы совершить освящение.
«Благодарение Богу, вы были слугами греха, но стали послушными от сердца». С призывом к последней инстанции, с само собой разумеющейся сдержанностью, которая заповедана по отношению к человеческим возможностям этими словами «благодарение Богу», со всей свободой по возможности отказаться от человеческих возможностей, которая дана этими словами «благодарение Богу!», можно и должно отважиться на решающий атакующий удар, на наступление, на выступление и вторжение, через которые объективное сообщение становится проповедью, керигмой, возвещением, можно и должно обращаться к определенным людям (в этом случае к римским «христианам») как к находящимся под благодатью, у которых сила послушания предполагается в качестве данности и к которым поэтому самым непосредственным образом может быть направлено требование познать преодоление греха благодатью. Этими словами «благодарение Богу!» можно и должно осмелиться указать этим людям на то, что их положение - это не рабство греху, но рабство Богу, что для них рабство греху экзистенциально исключено, прекращено и преодолено, что для них видимое (слишком видимое!) служение греху - это их прошлое, а невидимое послушание благодати - настоящее и будущее. «Вы были слугами греха, но вы стали послушными!» И это «от сердца»! Итак, в этом прямом обращении речь совершенно осознанно идет об осуществимом только в форме смелой пролепсии познании «сердец» того или иного человека так, как их познает Бог (Рим. 2:16), об обращении к ним призыва к покаянию и возвещении прощения, как если бы это было Божьим словом, обращенным к ним, о простом взятии их в подчинение как экзистенциально облагодатствованных, о причислении их к Богу, приобщении их силе воскресения и вере в их силу послушания перед лицом Распятого за них. На это необходимо отважиться. Ибо как можно говорить о благодати, о Царстве Божьем, не сказав человеку, к которому обращена эта речь, что именно он имеется в виду, что он облагодатствован, что он подлежит этому Царству? Как можно доказать, что благодать - это истина Божья для всех людей, если не через ее основанную в более чем смелом «все же!» связь с тем или иным конкретным человеком, через то доказательство, которое экзистенциально происходит именно в нем, в нем самом? И как можно верить в благодать как в победу невидимой силы послушания над грехом, если благодать, превосходящая границы видимого рабства греху отдельного (каждого отдельного!) человека, не предвосхищается его верой, если его сущность не наполнена верой в благодать? Благодать доказывает себя, выдерживает испытание и действует через то, что она осмеливается («прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим!») предполагать состояние облагодатствования «от сердца», не видеть и тем не менее верить. Апостол отличается от религиозного человека тем, что он дерзает, не ища благодатных переживаний, верить, что есть люди, имеющие благодать.
«На основе впечатления учения, к которому вы пришли». Почему именно эта люди? Это не означает исключения остальных. Отваживаясь на принципиально одинаковую пролепсию, апостол обращается как к «иудеям», так и к «язычникам». Ничего иного, кроме как благодарно призывать (неведомого!) Бога, который нашел людей еще до того, как они Его искали, и о котором им нужно лишь напоминать, не может делать ни миссионер, ни пишущий «уже» обращенным в Риме. Но почему видимое благодатное переживание «христиан» не может быть ободрением, побуждением к тому, чтобы обратиться со словами «благодарение Богу!» именно к ним как к облагодатствованным? «Впечатление учения, к которому вы пришли», есть (как в (Рим. 6:3) крещение) «знак» на том уровне, где «христианство» наряду с другими религиями и не без разнообразных соприкосновений с ними принимает по-человечески видимый образ как переживание, как институт, как догма, как культ, как возникающее в различных «типах» религиозное возвещение. К этим «типам» относится как учение Павла, так и, может быть, иные учения, которые стали «типичными» для римского «христианства». Инаковость не имеет принципиальной важности. Как знак, показывающий и свидетельствующий о том, о чем этим «христианам» можно напомнить, Павел принимает и их «типичное». Он надеется не ошибиться, когда, ссылаясь на это типичное, случайное, видимое, напоминает им о том типичном, экзистенциальном, невидимом факте, что Бог нашел их, что у них есть прощение, что они облагодатствованы, напоминает о новом человеке во Христе, о силе воскресения, которая есть сила послушания. Хотя само собой разумеется, что это напоминание - всего лишь напоминание, в то время как реальность облагодатствованного состояния, о которой он здесь напоминает, происходит от Бога, благодарное призывание которого действительно предшествует этому напоминанию не только внешним образом.
«Став свободными от греха, вы стали слугами праведности». Это состояние дарования благодати, о котором Павел говорит с римскими христианами; разрыв, беспокойство, невозможность компромисса уже существует для них; атака на их бытие со стороны их существования (в Боге) уже произошла, их рабское отношение к греху разрушено, и они стали рабами праведности. Сила воскресения, познание Бога, оживляющего мертвых, обратила их - обратила их, это обращение было их самым личным, самым индивидуальным шагом, а не механическим событием по отношению к ним, в силе воскресения они сами сделали этот шаг. Это событие недвусмысленно, окончательно, необратимо. Праведность - это не одна из возможностей облагодатствованного человека, но его необходимость. Это не изменчивое настроение, но неизменный смысл его жизни. Это не такое настроение (Stimmung), в котором есть градация степеней теплоты и холодности, но определенность (Bestimmung), которой он подлежит. Это не личное качество человека, но состояние принятия. В благоволении Божьем и нигде иначе основана свобода человека. Но эта свобода - свобода божественной воли в человеке и никакая иная свобода. Свободные в Боге, вы взяты в Нем в плен! Это и есть категорический императив благодати, экзистенциальной принадлежности к Богу, в познании которой возникает двойственность старого и нового человека, чтобы сразу же прекратиться в единстве нового человека. Вы находитесь под этим императивом.
«Я говорю по-человечески, учитывая слабость вашей плоти». Я говорю: вы находитесь, вы есть - здесь как свободные, там как рабы. Это сказано «по-человечески». Мы знаем, что такие прямые, диалектически непреломленные выражения о находящемся под вопросом невидимом экзистенциальном соотношении человека необходимым образом высказывают нечто такое, что вообще не может быть высказано. Мы знаем, что мы, осмеливаясь на такие высказывания, отправляемся в сумерки религиозного, романтического слога, в котором «грех» и «благодать» или «вера» и «неверие» выступают как данности, которые человек «имеет» или «не имеет» и где человек «есть» или «не есть» то или иное. Мы знаем, что обращение от смерти в жизнь в силе воскресения, свобода от греха и рабство праведности не должны быть выражены никаким определенным, именуемым тем или иным образом человеком, что имена, о носителях которых можно было бы сказать все это, записаны в Книге жизни, но в вопросах благодати не существует видимого бытия и небытия, обладания и необладания тех или иных людей (например, детей, социалистов, русского или немецкого народов - Достоевский! Куттер!). Но тем не менее мы отваживаемся на такие высказывания. Мы позволяем себе эту видимость романтического психологизма, так как для обозначения божественной непосредственности прощения не существует другого слова, кроме образа такой человеческой непосредственности, ибо косвенная речь без использования понятий «бытия» и «обладания» «слабости плоти» должна обязательно показаться открывающемуся человеческому уху затемнением и ослаблением прощения. Речь идет о том, что и последняя стена зрителей, которая могла бы воспрепятствовать пониманию революционизирования человека Богом, и последняя иллюзия возможности человека понимать Бога «объективно», должны быть разрушены. Это так, ибо доказательство того, что «вы» не можете знать и желать грех, заключается в осознании факта, что Бог простил вам, вам самим, именно вам. Мы полагаем, что знаем, что мы делаем, когда мы дерзаем на такое прямое обращение (неизбежно и сомнительно определяющее все проповеди!), и на основании этого мы осмеливаемся непреломленно говорить как преломленные. Но напоминание о том, что мы тем самым говорим «по-человечески», в образах, что произносимое в вере необходимо слышать в вере, что благодать должна провозглашаться и приниматься как видимое не-данное основание человека в Боге, это напоминание нельзя опустить именно здесь.
Этот предостерегающе поднятый палец нужно принять во внимание при рассмотрении следующего: «Как вы предоставляли свои члены в качестве орудий нечистоты и беззакония, чтобы совершать беззаконие, то ныне предоставьте их в распоряжение праведности, чтобы совершить освящение». Вы находитесь под императивом благодати. Под императивом благодати! Благодать - это уничтожение живущего в вашем смертном теле греха. Ей, а не греху, принадлежат члены человека. Она, а не грех, есть определение смертного человека. В ней, а не во грехе, Бог становится на сторону человека. Благодать означает, что Бог считает существование человека во всей его полноте своим и полностью обладает им. Благодать - это сила Божья над одним и неделимым человеком. Благодать - это истина индивидуума в абсолютной широте его бытия и существования именно потому, что она есть его радикальный кризис. Благодать не может успокоиться, не может остановиться, она не может молчать и отказываться - в том числе и перед железным барьером, отделяющим невидимое от видимого, бесконечное - от конечного. Она не может передать видимую жизнь греху, чтобы удовлетвориться «иной», «потусторонней», невидимой жизнью праведности. Только не это. Это было бы дуализмом благодати и греха, в прекращении которого именно благодать должна доказать себя благодатью. Благодать атакует именно видимую жизнь, требуя передать ее праведности. Именно «члены» человека должны находиться в распоряжении праведности. То, что «смертное облекается в бессмертие», именно это - содержание, высказывание Futurum resurrectionis облагодатствованного человека. Благодать, которой противостояла бы грешная определенность нашего конкретного жизненного содержания, не была бы благодатью. Никакая успокаивающая ссылка на лучший потусторонний мир не может остановить захват, атаку, кризис, которым подвержена наша земная жизнь, жизнь «членов», наша жизнь в мире времени, вещей и людей - если Бог милостив к нам. Ибо если Бог милостив к нам, то это означает, что наше здешнее бытие ставится под вопрос тем лучшим потусторонним бытием, его очевидным отсутствием и его очевидным приближением, ставится под вопрос его стуком в дверь и входом. Точно так же никакая фаталистичная дискредитация ужасного земного существования не может успокоить нас перед лицом этого кризиса - если Бог милостив к нам. Ибо если Бог милостив к нам, то это означает, что мы более не можем мириться с этой скверной земного бытия, не можем более покоряться ей, но поставлены в состояние принципиального противоречия к тому факту, что именно простая принадлежность к земному миру, чистая негативность земного бытия становятся для нас осознанной необходимостью, но в то же время и обетованием, осознанием нашей лишенности, но в то же время и осознанием нашей надежды. «Бог милостив к нам» означает, что «потусторонний мир» связан с нашим земным и наш земной связан с «потусторонним», и поэтому мы не можем говорить об их разделении. Благодать, невидимая истина, может только идти размашистыми шагами, продвигаться с возможностью невозможного к определенному до конца дней грехом бытию и событию, желанию и осуществлению видимого. Благодать хочет, чтобы ее непременно видели глазами, слышали ушами, осязали руками, она хочет открыться и она хочет быть видимой. Откровение и созерцание невидимой благодати Божьей (исторически на грани неисторического и неисторически на грани исторического) есть воскресение Христа из мертвых (Рим. 6:9). И я как новый человек - не только тот, кто я не есть, но я есть тот, кто я не есть (Рим. 5:1,9-11). Благодать означает: да будет воля Твоя на земле, как на небе! Поэтому благодать как экзистенциальное отношение человека к Богу может только преобразоваться из индикатива, высказывающего божественную истину об этом человеке, в императив, требующий божественной действительности от этого человека: желайте отныне того, чего хочет Бог, ибо вы до сих пор не желали этого! Служите отныне праведности с такой же видимостью, в такой же осязаемости, теми же «членами», которыми вы до сих пор служили «нечистоте и беззаконию»! Творите отныне «освящение» теми же средствами и орудиями, которыми вы до сих пор творили «беззаконие»! Хвалите отныне Бога в вашем теле, в тех же жизненных обстоятельствах, функциях и отношениях, в которых вы до сих пор посрамляли Его! От вас требуется иное бытие, обладание и действие, от вас самих, именно от вас! Как будто бы «освящение» было человеческой возможностью! Как будто бы грех не жил в смертном теле, с которым вы неразрывно и нераздельно едины! Как будто бы время не было временем, человек - человеком, вещественность - вещественностью! Как будто бы одной ногой вы уже не стояли в могиле! Как будто бы телесное уже было поглощено жизнью и смерть уже была побеждена! Как будто бы вы были людьми, к которым может быть обращено это абсолютное требование! Возможность того, что люди соответствуют этому требованию в достаточной мере, что воля Божья может совершаться на земле в людях и через людей, возможность того, что освященная человеческая жизнь становится исторической и видимой, что бесконечное охватывает конечное, эту возможность не только нельзя оспаривать, но с точки зрения благодати ее необходимо утверждать как окончательную и в конце концов единственную возможность, а ее наступление необходимо ожидать с прямо-таки бурным нетерпением, страстным желанием и рвением. Если бы мы могли вынести жизнь без нее, если бы мы обладали умеренностью - довольствоваться меньшим и жить в равновесии между этой и другими возможностями, если бы мы могли снова избавиться от беспокойства по природе христианской (готической!) души, если бы все в нас не тянулось к возможности освященной, готовой, открытой для правды Божьей, словно параллельной ей жизни (и это в смысле проявления этой параллели в наших «членах», в нашем смертном теле), тогда благодать не была бы благодатью. Futurum resurrectionis облагодатствованного человека со своим предикатом «жизнь» относится ко всему человеку, к его небесной и его телесной «частям», к новому человеку («душа») и «уничтоженному» телу старого распятого человека, этот предикат подразумевается не футуристично в обычном смысле слова (как если бы было необходимо «ожидать» эту предикацию во временном смысле!), но он охватывает и раскрывает прошлое, настоящее и будущее человека широким фронтом, постольку оно относится (ни на мгновение не предоставляя отсрочки «ожидания») ко всему человеку и с его другим предикатом: «грех не будет твоим господином!» (Рим. 6:14). Но, разумеется, эта возможность - возможность невозможного. Это событие - становление историчным неисторичного. Это откровение - откровение вечной тайны, и это созерцание - созерцание невидимого. Это бытие, обладание и действие человека - чудо, новое творение, оно иного (действительно иного) порядка, чем все его прочее бытие, существование и действие, настолько иного порядка, что не может быть речи о том, что оно, к примеру, могло бы появиться как особенное, второе рядом с этим «прочим». Оно как таковое - облачение в наше небесное жилище (2 Кор. 5:2). Оно осуществляется на новой земле и под новым небом. Могущий понять пусть поймет, что это кажущееся ограничение в действительности не есть ограничение, но оно означает всевозможное усиление этого императива, пусть поймет, что это «но!» означает «поэтому!». Очевидно, было бы слишком прекрасно, если бы человеческий язык имел для этого предмета недвусмысленные, не «человеческие» слова! Ибо нет сомнений в том, что такой императив (как уже соответствующий ему индикатив (Рим. 6:18)) «человечен» и поэтому нуждается в том ограничении, которое не должно быть ограничением. Он требует от человека то, что от человека вообще нельзя требовать. Он требует здесь и сейчас то, что подразумевает уничтожение, радикальнейшую новую характеристику этого «здесь» и «сейчас». Он требует непосредственно познаваемого, недвусмысленного события (в «членах»!), которое (подобно тому, как оно произошло во Христе, как оно произошло в день Пасхи) не стало непосредственно познаваемым, но оставило людям выбор между верой и соблазном. Это означает говорить «по-человечески», в притчах прямого обращения к человеку требовать от него то, что может быть осознано только как бытие, обладание и действие Бога. Если это не принимается во внимание, если одновременная движущая и сдерживающая составляющая «как если бы» этого императива, напоминающего о том, что сила, требующая повиноваться ему, есть сила Божья, пропускается мимо ушей, то мы пребываем в пролепсии религиозного морализма, в самых буйных иллюзиях романтики, в самой слащавой путанице и смешении праведности Божьей со всеми человеческим праведностями, искупления - с любыми состояниями искупленности, вечной жизни - с той жизнью, которой мы, во всяком случае, можем жить. Тот факт, что это нельзя осмыслить (нельзя осмыслить, «что мы должны умереть!» - когда, где и кем это осмыслено до конца?), и есть двойственность, которая тяготеет над любыми высказываниями о благодати, пока и поскольку они - именно высказывания о благодати. Если мы должны говорить о благодати, если мы осмеливаемся делать это на более или менее достоверном основании, то нам, очевидно, необходимо (зная, что мы делаем!) говорить «по-человечески», мы должны дать возможность благодати произнести и ее последнее, ее прорывающееся наружу и распространяющееся повсюду слово, слово об освящении нашего смертного тела в орудие праведности, с риском того, что оно в наших устах представляет собой банальность или фантазию. Именно это невозможное для наших уст слово делает грех невозможным, ибо мы провозглашаем, что праведность Божья - это суд, прощение Божье - сила, слово Божье - творение.
Ст. 20-23. Ибо когда вы были слугами греха, тогда вы были лишены праведности. Какой же урожай имели вы тогда? Вещи, к которым вы ныне испытываете отвращение; ибо их цель - смерть. Ныне же, освободившись от греха и став слугами Божьими, вы имеете урожай в том, что ведет к освящению, как цель - жизнь вечную. Ибо расплата за грех - смерть, а помилование Божье - жизнь вечная во Христе Иисусе, Господе нашем.
Благодать - это кризис от смерти к жизни. Именно поэтому благодать по отношению к греху есть абсолютное требование и абсолютная сила послушания, соединенные друг с другом. Поэтому невозможны напряженность, полярность между благодатью и грехом, невозможен компромисс, равновесие, временные решения. Поэтому «мы» как облагодатствованные не можем видеть, не можем взвешивать, не можем принимать во внимание благодать как возможность или необходимость, не можем признавать за ней право и поступать точно так же в отношении греха. Поэтому Благая весть Христа есть беспокойство, потрясение, ставящая все под вопрос атака в своем чистом виде. Поэтому не существует ничего более бессмысленного, чем попытка сделать из нее религию, то есть человеческую возможность или необходимость, наряду с которой существуют и иные. Эта попытка, осознанно предпринимаемая протестантским богословием со времен Шлейермахера, есть предательство Христа. Облагодатствованный - это всегда конфликтующая сторона. Он вовлечен в борьбу за жизнь и смерть, в которой не существует мира, временного соглашения и взаимопонимания.
В сумерках определенной индифферентности и нейтральности человек, как кажется, идет по своему пути, действуя и страдая, живя и вкушая жизнь, сея и пожиная. Что же с этим «урожаем»? В чем заключается результат его движения? Что означают переживания, свойства и привычки, слова, дела и труды, в которых он, овеществившись, снова узнает сам себя? Что означают движения, связи и правила его истории, куда ведет ее «прогресс», ее «развитие»? Что есть «цель», телос, цель целей в бесконечной полноте того, к чему он стремится и в той или иной степени достигает? Знает ли он это? Может ли он знать это? Крайне запутанны, до идентичности проросли друг в друга, друг с другом и друг через друга в его урожае сорняки и пшеница - то, что производит «беззаконие», и то, что производит «освящение» (Рим. 6:19). Кто сможет судить или какая объективная норма должна решать, относится ли то или иное действие, которое человек совершает «членами» своего смертного тела, то или иное порождение конечного, тварного духа, та или иная точка зрения на различные возможности существующих жизненных содержаний, то или иное душевное состояние, та или иная историческая волна - к первому или ко второму? Разве не может все, что человек думает, говорит, делает и созидает, весь этот урожай, принадлежать первому или второму? Существует ли видимое «беззаконие», которое абсолютно невозможно истолковать как «освящение», и видимое «освящение» которое абсолютно невозможно истолковать как «беззаконие»? У нас, очевидно, нет ключа, на основании которого мы могли бы однозначно расшифровать тайнопись человеческого содержания жизни. У нас, очевидно, нет знания о том урожае, который Господь Бог по случаю нашего жизненного урожая приносит в свою, вечную житницу. Если мы не знаем, что мы пожинаем, то как мы можем знать, что мы сеем? Разве мы не упускаем из виду то, что означают наши плоды, и как в этом случае мы можем увидеть, что означает наше существование? Если мы не знаем нашей цели, как мы можем тогда познать наше начало? Больше ли это, чем случай и настроение, когда человек познает свою определенность в «да» или «нет», как преступник или как святой идет по своему пути, желает найти и найдет на небе или в аду свою судьбу, и когда «хорошие становятся все лучше, плохие - все хуже» (Гарнак)? Что означает «хорошо»? Что означает «плохо»? Здесь, в этих сумерках, становится очевидным законное царство этих натянутых отношений, полярностей, аллогеничностей и дуализмов, здесь, очевидно, - то место, где «да» и «нет» противостоят друг другу одинаково необходимо, одинаково ценно, одинаково божественно (причем в отношении необходимости, ценности и божественности «да» и «нет» не надо строить слишком больших иллюзий!). Здесь нахождение компромисса, положения равновесия, соглашения, бесперебойного качания на качелях в ту и другую сторону будет высочайшей мудростью.
Правда Божья в Иисусе Христе - это обладание познанием, которое вторгается в эти сумерки и воспламеняет существование человека. Мы говорим об откровении и созерцании (неведомого Бога), в которых человек познает самого себя познанным, сотворенным Тем, кто он, человек, не есть, от Кого к нему не ведет никакая преемственность, никакая связь, никакой путь и никакой мост, Кого он может познать только как своего Творца, только как свое чистое начало, и Кто, открываясь и становясь видимым как наш Отец, сам делает возможным невозможное. Это откровение и созерцание есть благодать. Облагодатствованный человек знает, что он собой представляет: «слуга греха», виновный и жертва отпадения от живого Бога, «лишенный праведности», нетронутый словом прощения и суда - всем этим он был. «Освобожденный от греха», «раб Божий» - это он сейчас. Облагодатствованный человек экзистенциально обращен, приведен в движение, перемещен «отсюда» «туда»: пропасть разделяет то «был» от этого «есть». «Смерть» находится над этим «был», «жизнь» - над этим «есть»; ибо содержание откровения и созерцания Бога - это шаг от смерти в жизнь, жизнь, происходящая из смерти. Получив дар благодати, мы знаем, что мы сеем, мы видим, что означает наше существование, мы знаем наше начало, но тем самым и наш урожай, значение наших дел, цель, телос наших жизненных содержаний. Молния, поджигающая наше существование, не замедлит осветить и наше бытие, знание, мысль, речь, желание и совершение, наше психологическое и историческое существование, наши цели, к которым мы стремимся и которых мы достигли, чтобы, может быть, оставить и их невредимыми, может быть, расплавить и очистить их, может быть, обуглить и превратить их в другую субстанцию, может быть, полностью (и все же не полностью! Non omnis moriar! (лат. Весь я не умру! - Прим. пер.) поглотить и уничтожить, во всяком случае, подвергнуть их основательному исследованию на предмет их соотнесенности с этим «был» и «есть» нашего бытия, на предмет их нахождения по эту или по ту сторону разверзнувшейся в результате откровения и созерцания Бога пропасти, на предмет их наполненности жизнью и (или!) смертью. Здесь разделяется наш «урожай», отделяются зерна от плевел, открывается цель в целях, и именно это толкование рунического письма человеческого содержания жизни: все существующее в зависимости от своей определенности тем, чем мы «были» и что мы «есть», определенности нашим экзистенциально оконченным служением греху или нашим экзистенциально созданным служением Богу находится или под телосом смерти или под телосом жизни, но никогда не одновременно под обоими, поскольку жизнь и смерть никогда не существуют одновременно (при этом мы помним, что понятие «смерти» может быть снова и снова выведено из того, что мы называем «жизнь», и понятие «жизни» - из того, что мы называем «смерть»). Из этого телоса «смерть или жизнь!», изначальное значение которого есть откровение и созерцание Бога, ныне однозначно определяется, что есть «беззаконие» и «освящение». Конечно, существует абсолютно однозначное «беззаконие», существует то злое, что человек не должен думать, желать и делать. Есть «вещи, к которым вы ныне испытываете отвращение», возможности, которые в свете этого момента, освещающего все временное положение вещей, характеризуются как абсолютно исключенные и запрещенные. Почему запрещенные? Потому что «их цель - смерть», потому что они происходят только из «витальности смертности», так как они, распространяя только смерть, посвящены только смерти, так как они не могут существовать в пожирающем пламени жизни, познанной в понятии смерти. Критерий однозначен для того, кто им обладает: «расплата за грех - смерть». Поэтому ныне существует и абсолютно однозначное «освящение», существует «урожай к святости», существуют возможности человеческого бытия, обладания и действия, которые в познании Бога характеризуются как абсолютно необходимые и заповеданные. Существует добро, которое человек должен думать, желать и делать, причем потому, что определенное таким образом бытие и существование человека, эти цели, дела, связи и движения имеют свою начальную и конечную точку, которые нельзя скрыть, в жизни, в «середине», в подлежащем власти смерти мире времени, вещей и человека, ибо они могут существовать в пожирающем пламени смерти, определенной как жизнь - возможно, измененные, возможно, обугленные, возможно, очищенные - возможно, оставленные неповрежденными, но в любом случае могут существовать. Этот критерий также однозначен. «Помилование Божье - это жизнь вечная во Христе Иисусе, Господе нашем».
Подобно тому, как жизнь и смерть не могут существовать одновременно, рядом друг с другом или как составляющие одного ряда друг за другом, так же обстоит дело с грехом и благодатью. Через пропасть, которая здесь разверзлась, не ведет никакой мост. Ясность, возникшая здесь, не терпит никакого смешения. Поперек через разрез «добра» и «зла», «ценности» и «негодности», «святого» и «профанного», который в сумеречном мире не одаренного благодатью человека не может создать ясности и разделения, проходит в качестве ориентира новый порядок как этот однозначный критерий указанной пропасти. Наличие этого критерия будет снова и снова представлять попытку создания этики, скрижали грешных и праведных, запрещенных и заповеданных (ибо мертвых и живых) жизненных целей в качестве неизбежной и необходимой задачи, чтобы снова и снова настолько же неизбежно сделать невозможной этику, которая желала бы быть чем-то большим, чем попыткой. Ибо познание Бога, в котором происходит эта ориентация, в котором создается этот однозначный критерий греховности и праведности, всегда созидает человеческое познание, уничтожая человеческое познание. В том, что мы познаем и принимаем возможность невозможного как нашу собственную задачу, заключается сила послушания, в которой мы находимся, ибо она есть сила воскресения.
Примечания
[1]. Фраза из латинской версии басни Эзопа «Хвастливый пятиборец». Главный герой хвастается, что на Родосе он совершил такой длинный прыжок, который никто не смог повторить. Один из его слушателей говорит: «Если все, что ты сказал, - правда, то здесь Родос, здесь прыгай». - Прим. пер.
