Ты видишь, ход веков подобен притче
И может загореться на ходу.
Борис Пастернак
«Кодовая» Книга
Постановка вопроса о политологическом мышлении в библейских текстах, на первый взгляд, может вызвать некоторое недоумение.
Однако важно иметь в виду, что мы живем в плотном и насыщенном культурно-историческом пространстве, что вся наша общественная жизнь (а уж о глубокой внутренней жизни современного человека я и не говорю!) пронизана культурными и политическими эстафетами дальней и ближней истории.
Непонимание плотности и насыщенности этого пространства - пускай даже круто изменившегося благодаря новейшим общественным связям, технологиям и идеям, - может иной раз приводить к последствиям самого тягостного свойства.
Тоталитарные эксперименты над обществом и человеком; войны, подсказанные прямолинейными «геополитическими» решениями; непродуманные экономические инициативы; безответственная информационная политика множества нынешних электронных коммуникаторов - все это так или иначе связано с недопониманием культурно-исторической (и, в частности, правовой) плотности нашей жизни. А для жизни тем не менее характерны моменты внезапности и непредсказуемости конкретных событий - моменты, обусловленные множеством головоломных сочетаний исторического наследия и конкретных проблем. Мне чужды характерные для гегелиано-марксистской традиции или для трудов Тойнби антропоморфные рассуждения о том, что история «мстит». Речь, скорее, об ином: о том, что мы вольно или невольно выстраиваем сами себе исторические ловушки…
Вот почему мне, как одновременно и историку мысли, и исследователю сегодняшних общественно-исторических судеб, захотелось пригласить читателя разобраться вместе со мной в проблематике политического дискурса двух библейских книг, дискурс которых генетически связан с Пятикнижием Моисеевым (или, как поется в одном из иудейских пасхальных песнопений, Хамиша хумшей Тора - «пятерицы книг Закона»).
Само, казалось бы, вполне светское понятие политического дискурса применительно к памятникам библейской словесности непривычно и условно: у памятников этих иной, по существу, сакральный статус в европейской и российской истории и культуре, включая и культуру правовую. Тем паче, что и сама Библия на протяжении веков была и остается важнейшим «кодовым» текстом и Европы, и России, и народов христианского Закавказья, и Нового Света. Более того, говоря о политическом дискурсе в библейских текстах, мы волей-неволей вменяем этим священным синкретическим памятникам элементы собственного дисциплинарного мышления. Однако при всей важности этой предшествующей оговорки, при всей важности понимания живых и сложных исторических контекстов становления библейских памятников и их трансляции сквозь века, условная постановка вопроса об элементах политического дискурса в Библии представляется мне правомерной [28]. Действительно, кто вправе запретить нам рассматривать библейские описания жизни человеческого общества и человеческой личности через призму проблем власти, царственности, насилия, элементов древнего восточного правосознания и, в конце концов, представлений о принципах общественной организации и о месте в ней конкретного человека? [29]
Разумеется, современная тематизация содержания древних памятников попросту невозможна без погружения в их языковую стихию и в их сакральные синкретические смыслы. Я бы и не отважился на такую тематизацию, когда бы сам не работал над комментированным научным (и одновременно - поэтическим) переводом с древнееврейского двух афористических коллекций, условно приписываемых царю Соломону - Книге Притчей Соломоновых (в оригинале - Мишлей Шломо) [30] и Книги Экклезиаста (в оригинале - Кохелет, т. е., условно, Проповедующий в собрании).
Существует еще и Книга Премудрости Соломона на греческом, не входящая в основной библейский канон и относимая к кругу так называемой второканонической словесности [31]. Однако сопоставление этого неканонического текста с каноническими книгами Соломоновых речений было бы предметом особого рассмотрения.
Итак, перейдем последовательно к реконструкции условных «политологических» воззрений, условного политического дискурса обеих приписываемых царю Соломону книг. Цитаты из обеих даю в собственном переводе.
Притчи
Окончательное сложение текста Притчей [32] можно датировать примерно V-IV вв. до н. э. - периодом между эдиктом персидского царя Кира о праве евреев вернуться на родину из Вавилонского пленения (538 г. до н. э.) и македонским завоеванием Палестины (320 г. до н. э.). Об этом свидетельствует наличие некоторых арамеизмов и полное отсутствие греческих заимствований в тексте памятника. Однако многие пласты текста действительно восходят ко времени Соломонова царствования (Х в. до н. э.) и последующих времен; а многие фрагменты восходят, условно говоря, к египетской словесности эпохи Нового царства (XVI-XI вв. до н. э.), а также к словесности доизраильского Ханаана и Ассирии [33].
Но, прежде чем обратиться к содержательной стороне вопроса, кратко остановимся на важности проблемы собирания афористических коллекций в скрипториях и архивах царских дворцов и храмов древнего Ближнего Востока.
Царские и храмовые писцы (т. е. одновременно и чиновники, и советники, и юристы, и педагоги, и древние «политтехнологи») [34] - вот тот особый социальный массив, который разрабатывал, фиксировал, хранил и распространял этот особый жанр коллекций назидательных речений. Один из древнейших памятников самосознания этого массива, доступный русскому читателю благодаря переводу Анны Ахматовой, - древнеегипетская апология писцов:
…Они не строили себе пирамид из меди
И надгробий из бронзы,
Не оставили после себя наследников,
Детей, сохранивших их имена.
Но они оставили свое наследство в писаниях,
В поучениях, сделанных ими… [35]
Каковы же были функции этого великого социально-исторического массива древневосточных патримониальных бюрократов - массива, приближенного к царской власти и к жречеству, но вполне своеобразного именно в своих трудах и в своем групповом самосознании? Это:
- ведение царской и храмовой официальной документации и архивохранилищ;
- обоснование и экспертиза принимаемых царями или жреческими коллегиями властных, политических и судебных решений;
- исполнение дипломатических поручений;
- весьма опасные и требующие немалых знаний и немалого искусства процессы посредования между верховной властью и населением (стало быть, репрезентация власти перед общинами и репрезентация общин перед властью);
- поддержание культуры официального (и, в частности, дипломатического) красноречия;
- ведение многотрудных учебных процессов при работе с подростками и молодежью [36] (развитие мнемонических способностей, обучение письму и рецитации, обучение толкованию законов, афоризмов, священных текстов, юридических актов);
- last, but not least: обоснование некоторой картины мира, в частности - общих принципов миропорядка, властных и юридических отношений в мире, педагогического мастерства как одной из важнейших предпосылок благополучия государства и общества, обобщение опыта повседневности... [37]
Короче, речь об особой субкультуре древней служилой, условно говоря, «интеллигенции» Ближневосточного ареала.
Нам даже что-то известно о представителях этого массива в древний период существования Израильского царства. Так, среди сподвижников Давида упоминаются Иосафат, сын Ахилуда [38], и Серайя [39]; Иосафат упоминается и среди окружения Соломона.
Должность Иосафата определяется как «хронист» (мазкир) [40], а должность Серайи как «писец» (софер).
Так что оба придворных «мудреца» - явные исполнители, может быть, еще не вполне расчлененных функций государственной документации, государственной памяти, официальной обработки и интерпретации речений, документов и событий.
***
Позволю себе выделить, по крайней мере, три постулата, неотъемлемо присутствующих именно в политическом дискурсе Книги Притчей:
- эффективной и справедливой власти должны сопутствовать непрерывные и благоговейные учебные процессы в семье и в обществе;
- высота культурной нормы в обществе должна противостоять как тираническому его перерождению «сверху», так и криминализации «снизу» (ибо последняя порождается не только бедностью и алчностью, но и псевдопотребностями, связанными с духовной скудостью людей);
- власть лишь тогда эффективна и прочна, когда ориентируется не на комплексы случайных обстоятельств и, стало быть, на каприз и произвол, но и на высокую, хотя и вечно недосказанную духовно-культурную норму: на заложенную в самой основе Творения Премудрость Господню [41].
Действительно, согласно условному политическому дискурсу Притчей, полномочия и прерогативы земной власти весьма велики, но всегда надобно помнить, что самодурство и деспотическое перерождение царской власти ведут страну и народ к погибели [42]. И в этой связи от царской власти требуется, в идеале, и некоторая степень нравственной разборчивости, и благорасположенность к подданным, и умение выслушать и понять мудрецов (которые по должности являются и специалистами в принятии политических решений и в ведении всего комплекса практической политики).
Вот что говорит об этом текст нашего памятника:
Мерзки должны быть царям деяния подлые,
ибо правдою держится престол.
Угодны царям уста праведные,
а тем, кто говорит по чести, - царская любовь.
Царский гнев - что Ангелы смерти,
человек же премудрый - и гнев усмирит.
Свет от лица царева - жизнь,
а благоволенье царское - что ливень весенний
(Притч. 16:12-15).
Сама царская власть мыслится находящейся под суверенитетом Бога:
Сердце царя в руке Господа - что в русле канала вода: куда пожелает - туда и направит (Притч. 21:1).
Но это нахождение под Вышним суверенитетом налагает серьезнейшие нравственные обязательства и на царя, и на вельможу, и на чиновника, и, в известной даже мере, на рядового подданного. Не потому ли так актуально - даже для нынешних времен - могут звучать приводимые ниже версеты Притчей?
Выручай обреченных на смерть, -
неужто не убережешь людей от убиенья? -
Ты, конечно, можешь сказать: «Ничего мы об этом
не знали…» -
Но Испытующий сердца - неужто Он не знает?..
Сохраняющий душу твою - неужто не знает?..
И каждому воздаст по заслугам
(Притч. 24:11-12).
Таким образом, если власть дерзает отождествлять себя с капризом и произволом, то тем хуже не только для подданных, но и для самой власти. И об этом повествуют прямым текстом составители и коллекционеры «соломоновых» афоризмов:
Торжествуют праведники - наступает
прославление великое,
а уж как нечестивцы возносятся - разбегаются люди.
/…/
Блажен, у кого страх Божий,
а кто ожесточает сердце свое - попадет в беду.
Лев рычащий, медведь рыщущий, -
таков и злобный правитель над бедным
народом
(Притч. 28:12, 14-15).
И все же, под каким бы внешним суверенитетом она ни находилась, восточная сакральная власть остается для подданного грозной и непредсказуемой. И посему одна из важнейших добродетелей подданного - быть осторожным перед властью, сколь бы благожелательной и благонамеренной она бы ни казалась. Да к тому же и карьеристское рвение едва ли красит подданного и в глазах царей, и в глазах простых смертных:
Не рисуйся перед царями
и на место вельмож не становись:
ведь куда лучше, если скажут тебе:
«Подымись повыше», -
чем унижение перед владыкой,
которого видели глаза твои.
(Притч. 25:6-7. Ср.: Сир. 7:4-5; Лк. 14:7-11).
Но и высокий статус (включая и статус царственный) требует от человека - опять-таки в идеале! - не только осторожности и осмотрительности, но и некоторой внутренней аскезы, связанной со способностью преодолевать искушения власти и богатства, но и некоторой сердечности в отношении к людям. Этой проблеме посвящен один из заключительных и притом один из самых проникновенных и загадочных пассажей Книги Притчей, который вменяется не израильским царям Соломону или Езекии (Хизкии), ни даже израильтянину-подданному, но иноплеменнику и язычнику - воображаемому Лему-Элю, царьку аравийского племени Масса [43]. Афористический монолог этого премудрого варвара достоин того, чтобы быть приведенным и прочитанным полностью. Ибо в нем - один из сгустков политического дискурса Книги Притчей:
Слова Лему-Эля, царя из Массы,
которыми наставляла его мать [44].
Что поведать тебе, сынок? Что поведать тебе,
сын утробы моей?
Что поведать тебе, сын обетований моих? [45]
Не растрачивай с женщинами мощи твоей -
не сбивайся с пути ради разорительниц царей [46].
Не царям, Лему-Эль,
не царям упиваться вином,
не вельможам упиваться брагою, -
иначе, упиваясь, позабудут они законы,
и извратят пути правосудия для всех,
кто обездолен [47].
Подайте браги тому, кто гибнет [48],
а вина - кому горько на душе:
выпьет - и забудет беду свою,
и не вспомнит о страдании своем [49].
Уста твои - открывай ради безгласных,
ради правосудия для всех беззащитных [50].
Уста твои - открывай ради суда праведного,
ради правосудия для бедных и нищих [51].
Экклезиаст
Этот второй, приписываемый Соломону афористический и элегический сборник, является памятником еврейской словесности эллинистической эпохи. Время его сложения - не ранее IV в. до н.э. Основанием для такой датировки Экклезиаста может служить та общая для Востока и эллинства философия вечного круговращения, которая отсутствует в библейской мысли предшествующих эпох:
Несется ветер на юг, сворачивает на север,
ходит кругами
и возвращается на круги свои.
К морю текут потоки,
но мỏря - не переполнят:
куда бежали - туда и потекут вновь.
…………………………………
Что было, то и будет,
что случалось, то и случится,
и нет ничего нового под солнцем.
Иной раз говорят:
- Вот, погляди - новое!
Только все это было в иные века, задолго до нас.
Прежних - не помнят,
о тех, кто был следом за ними, - позабыли,
а кто последует за нами, -
и тех позабудут.
(Еккл. 1:6-7, 9-11)
В тексте Экклезиаста можно найти и отзвук эксцентричного речения кинического мыслителя из Малой Азии - Диогена Синопского (V-IV вв. до н. э.): «Ищу человека!». Создатель (или создатели?) Экклезиаста горько констатирует:
…искала душа моя человека и не находила
(Еккл. 7:28).
Для того чтобы глубже войти в лингвистическую и смысловую стихию Экклезиаста - этого важнейшего памятника ветхозаветной мысли эллинистической эпохи - кратко остановимся на самом известном его афоризме:
- Хавéль хавалим, - амảр Кохéлет, - хавель хавалим, ха-коль хảвель:
- Все понапрасну. - сказал Кохелет, - все понапрасну. Одна лишь погоня за пустотой
(Еккл. 1:2)
Итак, стержневое для этого текста и по-разному варьируемое и огласуемое в нем понятие хе-бейт-ламед (хавель / хэвель) - воздух, пар, дуновение, дыхание, вздох; переносные же значения этого понятия - суета, тщета, беспочвенность, бессмыслица [52]. Исторически, благодаря Септуагинте и Вульгате (греческому и латинскому переводам Ветхого Завета) и соответственным переводам (mataiotes [53], vanitas), в христианских, а вслед за ними и в иудейских переводах на новые языки воспроизводится именно переносное значение слова х-в-л. Такое воспроизведение отнюдь не ошибочно, ибо соответствует аналитичности и тому стремлению к точности категорий, что свойственно новым языкам индоевропейской семьи. Но при этом теряется элемент почти что внекатегориальной, экспрессивной изобразительности, который присущ древнееврейскому языку.
Известна и попытка попросту обойти это лингвистическое противоречие, оставляя в английском (American English) нетронутым еврейское слово х-в-л и воспроизводя его курсивом в латинице как havel. Так поступает переводчик комментированного издания Экклезиаста д-р. Цви Файер [54].
Стремясь удержать смыслы и поэтику древнееврейского оригинала, я переводил хвл / хвлим как «понапрасну», «погоня за пустотой», «погоня за ветром». Но все же при этом прошу читателя не упускать из виду то обстоятельство, что я никоим образом не оспариваю сложившийся в европейско-российской традиции способ перевода этих стержневых для нашего текста, хотя и отчасти стертых в силу частого бытового употребления понятий: «суета / суета сует».
Но что интересно именно в плане историко-политического нашего рассуждения: описанный выше элемент восточно-эллинистического (не побоюсь сказать, кинического) пессимизма вносит некоторую новую творческую тему в трактовку проблемы царства и царственности во всем комплексе библейской словесности. Власть, царственность, а с ними и вся сфера отношений политических, не только и подчас даже не столько священны (последний акцент весьма силен, хотя и не безусловен в Книге Притчей), сколько ситуативны. Т. е. неизбежны и необходимы. Но в некотором требовательном, духовно-нравственном измерении несут в себе черты суетности и условности. Воистину, если вспомнить намеренно заостренную категоричность древнееврейских речений, - черты «погони за пустотой». Как бы ни была непреложна и сакральна верховная земная власть, но и она - под знаком фатальных космических и жизненных сил:
Так я скажу:
слово уст царевых - исполняй перед Богом [55].
От лица царева уйти не спеши,
дел дурных не отстаивай.
Ибо что царь захочет - то и сделает,
потому что у слỏва царского - сила,
да и кто возразит царю: «Чтỏ ты такое творишь?»
Кто заповедь соблюдает - тот и зла не испытывает,
ибо и о временах, и о судьбах ведает сердце мудреца.
На все вещи - свои времена и свои суды,
ибо велики злодеяния людские,
и не ведает человек,
чтỏ с ним произойдет и как произойдет,
и кто изъяснит ему будущее.
И не властен человек удержать ветер,
и не властен он над временем собственной смерти,
и отпуска нет на войне,
и не спасется злодей злодейством своим
(Еккл. 8:2-8).
Властные и политические отношения подпадают несправедливым и безличным мирским стихиям, о чем с беспощадной афористической отточенностью и повествует Экклезиаст:
И присмотрелся я [56]
К происходящему под солнцем:
бег - не для скорых,
война - не для отважных,
хлеб - не для мудрых,
богатство - не для сведущих,
милость - не для знающих [57]…
И каждому - свои сроки и судьбы,
и не ведают люди срока своего,
попадая, словно рыбы, - в злую сеть,
словно птицы - в силок.
Так и встречают сыны человеческие злой свой час,
настигающий внезапно
(Еккл. 9:11-12).
И непосредственно за этим пассажем следует горькая притча об осажденном городе и о неблагодарности людской. Экклезиаст не сомневается в сакральной и, в конечном счете, космической правоте познания и мудрости. Но в плане истории профанной, ситуативной именно мудрец может оказаться в небрежении и проигрыше:
И еще такую важную мудрость осознал я [58] под
солнцем:
был некий городок с малым числом жителей,
и явился под стены его некий могучий царь,
и обнес городок мощным осадным валом [59],
но нашелся в городке бедный мудрец,
и мудростью своей выручил осажденных…
Но хоть бы кто в городе вспомнил про этого бедняка!
И сказал я:
мудрость лучше силы,
но пренебрегают люди мудростью бедняка
и не прислушиваются к его словам.
Однако тихие слова мудреца слышней,
чем вопли начальника над глупцами,
мудрость надежнее оружия,
но один грешник много доброго способен погубить.
(Еккл. 9:13-18)
Еще раз повторю: Экклезиаст (в какой-то мере это относится и к Притчам) настаивает на относительности, ситуативности и не безгрешности земных властей. А если и на святости - то уж никак небезусловной. Тогда вопрос: как защититься человеку от тех извращений и злоупотреблений, что пронизывают собой всю ткань общественной жизни? От падких на деградацию властей предержащих и от рвущихся к власти криминальных групп?
Внутренний «резерв»
Как бы ни относились мы к теологической проблеме боговдохновенности обоих наших памятников, при работе с ними мы не можем не заметить, что создавались они людьми, искушенными в жизни и вполне трезво воспринимающими весь комплекс властных и политических отношений. Оба наши памятника настаивают на праве и потребности мыслящего и верующего человека иметь за душой - при всех властях и при всех колебаниях их «генеральных линий» - некий интеллектуальный и духовный внутренний резерв, некое право, выражаясь по-русски, быть себе на уме. Многозначность и сложность этого внутриличностного «резерва» (да к тому же еще и в условиях сакрализированной, да к тому же и формально не ограниченной восточной власти!) со всеми превратностями истории общества и государства и составляет, на мой взгляд, стержень условного политического дискурса обеих канонических библейских книг Соломоновых речений.
Но вот этот-то самый, на первый взгляд, бессильный внутренний резерв, этот интеллектуально-духовный минимум, образующий основу некоторой личной, а с нею и общественной культурной нормы, как показывает история веков и веков, становится непреложной предпосылкой достойной жизни человека и достойного существования государства и общества [60].
И понятной становится та ненависть, которую проявляли к этому минимуму завоеватели и деспоты традиционных эпох, и тоталитарные властители, и властные, экономические и медийные манипуляторы новейших времен…
Однако идеи гражданственности как осознанной самоорганизации общества, противостоящей произволу «сверху» и криминально-анархическим поползновениям «снизу», мудрецы древнего Израиля не знали [61]. Дальше идеала просвещенной патерналистской монархии, удерживающей себя при помощи «мудрецов» (т. е. опытной служилой «интеллигенции») от тиранических искушений, они не пошли. Идея же гражданственности - идея «доблестных граждảн», способных противостоять властному произволу «силой разума и права» [62], - это всемирно-историческое завоевание уже не восточных, но именно европейских народов древнего Средиземноморья - эллинов и римлян.
Однако же, оценивая историческую ретроспективу последних двух-трех тысячелетий, следует понять, что вобравший в себя многие достижения культурного творчества народов Ближнего Востока древний Израиль - через посредство библейской и евангельской словесности - оживил и подкрепил эту макроисторическую и макрополитическую идею правоупорядоченности и гражданственности подлинно духовным смыслом. Смысл же этот связан с идеей внутренней автономии личности в вере, правдоискании и сострадании. С идеей, так или иначе призванной реализоваться и в общественной жизни. О чем и свидетельствуют недвусмысленно тексты обоих наших памятников.
Так что, если рассуждать исторически, столь актуальная для современного мира античная идея формальной законности, гражданственности и правосознания находит свое восполнение и подкрепление в библейском принципе духовной глубины существования человека. Разумеется, в библейском условном политическом дискурсе, наряду с описанной выше темой «внутреннего резерва», есть еще куда более мощная и уникальная тема свободы и протеста. Однако эта тема уже была предметом предшествующих моих исследований [63].
И, наконец, самый последний вопрос, напрямую касающийся проблематики нашего сборника: как соотносятся все эти разыскания в области библейского политологического дискурса с актуальными вопросами нынешней философии права? Я ответил бы на этот вопрос следующим образом.
Библейское синкретическое видение науки управления, учебного процесса, житейской мудрости и внутреннего содержания человека входит в число неотъемлемых духовно-исторических предпосылок как современного философствования, так и насущных требований правовой культуры. Ведь мы прорастаем не только сквозь тысячелетия гнета, кровавого самодурства и стадных иллюзий, но и через тысячелетние эстафеты интеллектуальных, художественных и нравственных исканий, эстафеты поисков сквозных смыслов индивидуального и соборного существования людей.
Е. Б. Рашковский, доктор исторических наук, директор НИЦ религиозной литературы и Института Библии ВГБИЛ им. М. И. Рудомино, главный научный сотрудник ИМЭМО РАН
